— Но я тебя искал… Я все эти годы тебя искал… — снова повторил он, будто пытаясь донести еще что-то, более важное, сокрытое за обыденным смыслом фразы. — Я думал, все равно когда-нибудь найду! И часто представлял, как тебя увижу, то скажу… Как главное тебе скажу…

— Что — главное?

Голос прозвучал тихо, почти равнодушно. А сердце забилось так, будто ей предстоял прыжок с высокой скалы. Словно от этого прыжка зависела вся ее дальнейшая жизнь. От этого «главного», что он долгие годы хотел ей сказать.

— Ну, что я тебе жизнь испортил, что должен искупить…

— Искупить?!

— Нуда…

Она нервно сглотнула, попыталась улыбнуться дрожащими губами. Нет, не получился прыжок со скалы. Успокойся, глупое сердце, не надо никуда прыгать. Входи в ритм, живи своей обычной жизнью.

— О каком искуплении ты говоришь, Сереж… — спросила грустно, даже немного насмешливо. — Как ты его вообще представляешь…

— Я не знаю, Надь. Я думал, как только тебя найду, сразу все на свои места встанет. Думал, это и есть искупление — просто найти.

— Ну, вот, нашел… Уже искупил, выходит. Так что все в порядке.

— Нет, Надь, не то, не то… Наверное, я не то сейчас говорю. Я, когда искал, все время думал о тебе, представлял, что ты… Что мы… Что ты меня простишь…

— А ты ни в чем передо мной не виноват. Может, я виновата, а ты — нет. Я сама хотела, чтоб тогда… Ну, когда ты Мишеньку повидать приезжал… И рождения Вероники я сама хотела. Ты ни в чем не виноват, не мучайся больше совестью. И искуплением тоже.

— Ты счастлива, Надь? — резко подавшись вперед, уперся он грудью о стол. — Скажи мне только честно — ты счастлива?

Она помолчала немного, глядя ему в глаза, потом медленно заговорила, четко разделяя слова:

— Ты знаешь, я вовсе не обязана отвечать на твои вопросы. Но отвечу… Мой муж очень хороший человек. Он много сделал для меня, очень помог. И дело не только в моей благодарности и чувстве долга. Он… Он самый лучший и добрый мужчина на свете и прекрасный отец для Вероники. Борис любящий, безумный отец. И ты знаешь, он прав — Ника его дочка. И по закону, и по любви, и по совести. Так что делай выводы сам, счастлива я или нет.

— Но Вероника и моя дочь тоже.

— Да, и это я прекрасно понимаю, Сереж. Зов крови, принципы мужской порядочности и все такое… А с другой стороны — сам посуди, следует ли ей о тебе знать? Конечно, если ты будешь настаивать, я скажу… Но лучше не надо. Прости. Я, наверное, сейчас жестокие вещи говорю, но лучше не надо.

Он молчал долго, рассматривая сцепленные перед собой пальцы. Она тоже сидела молча, глядела на него не мигая, будто пыталась вобрать его в себя целиком, заполнить им, новым, оставшиеся нетронутыми за эти годы файлы памяти. Знала, что он сейчас уйдет. А что ему еще оставалось?

— Мне надо уйти, Надь? — наконец поднял он вмиг провалившиеся в черноту глаза.

— Да. Тебе лучше уйти.

Сергей встал, постоял еще немного, уперев костяшки пальцев в стол, и, сгорбившись, медленно побрел к выходу. В дверях, будто опомнившись, обернулся, пожал плечами, детским жестом развел руки в стороны:

— Что ж, прощай, будь счастлива. А я… А я не знаю, как мне теперь дальше жить… Чем жить… Представляешь?

И, будто устыдившись своих слов, быстро прошел к двери. Она слышала, как Сережа нервно возится с замком, потом дверь скрипнула, открываясь, и захлопнулась аккуратно.

Она еще посидела за столом в звенящей горькой тишине, потом медленно встала, шагнула к лестнице на второй этаж, застыла на первой ступеньке. Качнулась назад и будто сама себя толкнула в спину — ну же, давай, поднимайся, чего застыла — не на Голгофу же…

* * *

Закончился сентябрь-праздник, пришел на его место октябрь-дождь. Измывается за окном, празднует победу, бьет холодными каплями по уцелевшим кленовым листьям, срывает их с веток, хохочет ветром… Они летят — мокрые, несчастные, вот один из них прилепился к стеклу, трепещет предсмертной болью: спаси…

Надя села на подоконник, приложила ладонь к стеклу в том месте, где прилепился кленовый лист, вздохнула — как же я тебя спасу, дорогой. Что делать — такая уж у природы судьба неумолимая. Что у деревьев, что у людей…

— Чего там бормочешь, Надежда Иванна? — глотнув чаю, жалостливо спросила Валентина Петровна. — Встанешь у окна и бормочешь… Ой, не узнаю тебя в последнее время, милая… То молчишь, как рыба об лед, то вдруг бормочешь чего-то…

— Рыба об лед бьется, а не молчит, Валентина Петровна.

— Да знаю я, знаю… Это я просто шуткую, чтоб тебя развеселить немного. А ты вон даже и шуток не понимаешь. И то — какие тут шутки… Ты и молчишь, будто бьешься, сердце не выдерживает на тебя глядеть. Случилось, что ль, чего?

— Нет. Ничего не случилось. Все хорошо.

— Ну, тогда, может, заболела? Заразилась, поди, от своих больных какой-нибудь нервенной болезнью?

— Ну, что вы… Неврологические заболевания, слава богу, воздушно-капельным путем не передаются.

— Ой, это уж как сказать… Вон у меня деверь! Поработал санитаром в наркологической клинике и сам запил. Да так сильно, что сам туда пациентом и угодил. Так что ты смотри, шибко-то не легкомысличай. Оберегайся как-нибудь.

— Хорошо. Буду, Валентина Петровна.

— Похудела, побледнела, с лица спала… Вон кармашек на халате по шву уж третий день как оторванный, а ты ходишь, не замечаешь. Снимай-ка халатик-то, я пришью.

— Не надо. Потом…

Скорей бы она ушла. Хорошая женщина, добрая, душевная, но лучше бы ушла со своим чаем и пирожками. Не отвечает душа в последние дни даже добрым посылам, огрызается, хнычет. Бьется, как этот лист за окном — спаси…

— А может, просто устала, а, Надежда Иванна? Может, тебе отдохнуть надо, больничный взять иль отгулы какие?

— Да. Я уже взяла отгулы — на три дня. У меня же день рождения послезавтра — хлопоты, знаете ли… Борис гостей зачем-то назвал…

— А что, и молодец… Гости в доме — это хорошо. С ними, бывает, так набегаешься, что на плохое настроение и времени не остается. Я вот своему Николаю в прошлые выходные тоже именины устраивала… Сестры его пришли, племянники, сватовья из другого города приехали, такая суматоха образовалась — голова кругом! Я уж и пожалела потом, что с именинами этими затеялась… Да еще и чашку из дорогого сервиза расколотили, красивый был сервиз, «Мадонна» называется, с прошлых лет берегла. Теперь уж он и не сервиз вроде, а так, одно недоразумение. И зачем ее только из коробки доставала, «Мадонну» эту? Захотелось, понимаешь, сватовьям пыль в глаза пустить…

— Да. Бывает. Ничего, новый купите.

— Да где? Сейчас такой уж и не найду. Хотя внучка говорит, что это по нынешним временам вроде как смешно — сервизами гордиться. А нам чего, мы к новым временам не привыкшие, нам бы все по старинке… Уютнее как-то. Раньше вон люди достанут по блату хрустальную вазу — и счастливы… Доступнее счастье-то было, чем теперь.

— А по-моему, счастье во все времена одинаково, Валентина Петровна. Одинаково недоступно. Просто люди научились его бытовой радостью подменять. А счастье — оно совсем в другом…

— Да в чем, интересно?

— В любви, например.

— Ой уж, в любви… Как будто сервизы да вазы могут любви помешать… Моя вон внучка тоже все твердит — любовь, любовь, как же без любви…

— Да, а как у вашей внучки, кстати, проблема решилась? — медленно повернула она от окна голову. — Выбрала мужа из двух претендентов?

— Выбрала, выбрала, язва ее разбери… По любви и выбрала, не по здравому рассудку. Теперь вот и не знаем, на какие шиши свадьбу играть. Что жених, что невеста — оба голь перекатная.

— Молодец… Умная, значит, девочка… Если надо, я вам на свадьбу денег займу.

— Ой, спасибо тебе, Надежда Иванна, ой, как выручишь, спасибо… Нынче ведь взаймы ни у кого не допросишься, нынче это не принято, чтоб друг друга за просто так выручать. Все такие расчетливые стали, капиталист на капиталисте сидит и капиталистом погоняет.

— Хм… — дернулась в коротком смешке Надя. — Забавная вы, Валентина Петровна…

— Ну, вот, хоть рассмешила тебя маленько. Иди давай к столу, чаю выпей, чего у окна торчишь… Я тебе налила, остыл уже.

— Не хочу, спасибо. И вы тоже — сворачивайте застолье, у меня работы много.

— Ну, как скажешь… — немного обиженно проговорила Валентина Петровна, собирая на поднос чайную посуду и шурша целлофановыми пакетами. — Смотри-ка, даже пирожка моего нынче не попробовала… Нет, все-таки неладное что-то с тобой происходит в последнее время! Видать, сглазили… Ну, может, в отгулы выспишься, на дне рождения от души погуляешь, да и выправишься, дай бог…

Надя вздохнула — ну, это уж вряд ли. Не выправится она, уж точно не выправится. И зачем Борис с этим днем рождения затеялся? Оно понятно, конечно, — повеселить ее хочет, растрясти маленько под гостевой шум, суету, музыку. Тогда, после ухода Сергея, вообще ни о чем не спросил, и она воспользовалась его подарком-молчанием, сразу в себя тоской провалилась. А он, выходит, решил таким способом вытащить ее оттуда. Господи, даже думать об этом дне рождения тоскливо… Одна и радость, что Ника с Мишенькой обещали приехать.

Они явились в разгар застолья — с цветами, с улыбками, с одинаково сияющими голубым цветом глазами. Такие похожие…

— Очень, очень рад… — душевно тряс обеими ладонями Мишенькину руку Борис. — Очень рад, что у Наденьки племянник нашелся… Она мне и раньше про вас рассказывала… Надо же, как в жизни все непросто складывается! Потерялись, а теперь нашлись…

Потом, уже на кухне, подошел, спросил тихо под шум льющейся из гостиной развеселой танцевальной мелодии:

— Наденька… А Миша — это сын Сергея, я правильно понял?

— Да, все правильно понял.

— Тогда, выходит… Ника и Миша…