— Ника! Я же забыла сказать! О, боже, как же я забыла!

— Что, мам? Да не волнуйся так, ради бога!

— Ника, скажи Мишеньке, пусть о нашей встрече ни отцу, ни мачехе не рассказывает! Поняла меня? Сейчас же ему скажи, не откладывай!

— Да ладно, ладно, скажу…

— Прямо сейчас скажи!

— Да, мам, прямо сейчас… Ты как себя вообще чувствуешь?

— Все хорошо, доченька… Потом позвони мне, ладно?

— Да, позвоню…

Она перезвонила уже через десять минут, проговорила в трубку виновато:

— Мам, а у Мишки нет никакой мачехи. Он говорит, отец развелся года три назад… А сам в Сибирь куда-то уехал, дом там купил.

— В Сибирь? Почему в Сибирь?

— Не знаю…

— Ну, неважно… Ты скажи, пусть отцу не звонит, про меня не говорит ничего.

— Да почему?!

— Так надо, Ника.

— Ну, он же не знал, что так надо. Он уже позвонил и все рассказал… Алло, мам! Ты куда там пропала?..

Она не стала отвечать дочери — нажала на кнопку отбоя. Автоматически сунула телефон в карман, закрыла глаза.

* * *

Как там незабвенная тетя Люба говорила — судьба на поворотах такой странной бывает, что только держись? Иногда утром не знаешь, что вечером произойдет? Да, мудрая была женщина, вечная ей память, царствие небесное…

Как бы удержаться на этом повороте, с ума не сойти. И не знаешь, когда он тебя настигнет. Хуже нет жизни в ожидании поворота.

Она вздрагивала от каждого хлопка входной двери. Вздрагивала, когда слышала стук в дверь своего кабинета в больнице. Вздрагивала от машинных гудков, шарахалась от проезжающих мимо машин.

А вечерами испуганно жалась к Борису, глядя, как в камине весело пляшет огонь. Ныряла под руку, клала голову ему на грудь, замирала, вдыхая в себя запах его одеколона и спокойной тихой уверенности. По крайней мере, ей так казалось — уверенности. Потому что в один из вечеров он вдруг спросил тихо, положив ей руку на затылок:

— Наденька, что происходит? У тебя что-то случилось, да? Я же вижу, ты в последние дни сама не своя…

— Нет, Борь, что ты… Тебе показалось… Он помолчал, потом продолжил так же тихо, спокойно:

— Ты же знаешь, мне ничего никогда не кажется. Я человек приземленный, все, что происходит вокруг меня, как собака чувствую. Особенно то, что тебя касается. Скажи, не бойся, ты же никогда ничего от меня не скрывала. Я пойму, Надь. Ты влюбилась, да? Боишься признаться?

— Ага, влюбилась! В нашего больничного сторожа, Макарыча! — неуклюже попыталась она перевести разговор в шутку. Спасительную шутку. Они всегда кидали друг другу этот спасительный мячик, и ни разу он мимо не пролетел.

А тут, выходит, мимо… Борис ее шутки не принял. Сказал вдруг так же тихо, но жестко:

— Ты боишься, Надя. Очень чего-то боишься. Жаль, что не хочешь поделиться со мной своими страхами. Я бы помог.

Боялась ли она на самом деле? Нет, не боялась, пожалуй. Она ждала. Ожидание было сильнее страха, заглатывало его в себя, просто пикнуть не давало несчастному страху. Оно подступало к горлу, сжимало сердце, делало зрение фасеточным, окружающие предметы расплывались в глазах в ничтожности и ненужности своего бытового предназначения. Закипал ли чайник — она долго смотрела, как из его носика вырывается пар. Кричал ли развлекательной программой телевизор — сидела, улыбалась, будто понимала, о чем толкует популярный телеведущий, ужасный, как ей раньше казалось, обаяшка. Смотрела на поленья в камине, и думалось, что это ее неприкаянная душа исчезает в языках пламени.

Она ждала. И знала, что дождется. Вопрос был только во времени. Надя его увидит, поговорит и… Он снова исчезнет. И тогда можно будет начать жить сызнова.

В воскресенье она встала с утра и поняла — Сережа придет именно сегодня. Вымыла голову, тщательно уложила волосы феном, сосредоточенно глядя в зеркало. Никакого волнения, одна собранность. Достоинство, рассудительность, ее величество женская мудрость. Надо собрать силы, не улететь безрассудством в придорожный кювет.

Короткий звонок в дверь раздался аккурат пополудни — они с Борисом обедать собрались. В воскресенье всегда накрывали стол в гостиной, обедали долго, отдавая дань иллюстрации семейного благополучия. Конечно, в хорошем смысле — иллюстрации. А что — от правильного оформления, между прочим, очень семейные устои зависимы, иногда только на них и держатся…

— Я открою, Наденька! — решительно шагнул к двери Борис.

— Открой… — спокойно согласилась она, раскладывая приборы у тарелок. Нож — справа, вилка — слева. Так. Надо еще крахмальные салфетки правильным углом завернуть.

Услышав за дверьми голос Сергея, нисколько не удивилась, ловким движением пальцев соорудила салфеточный домик-башенку, поставила возле тарелки. Отвела руки назад, развязала тесемки фартука на спине.

— …Да, Надежда Колокольчикова здесь живет… — донесся приветливый голос Бориса. — А вы кто? У вас, наверное, родственник у Надежды Ивановны лечится?

— Нет. Простите за вторжение, но я отец Вероники. Меня зовут Сергей Серый.

— Ах, вот оно что… Ну что же, прошу, входите… А я — Борис Борисович Колокольчиков и по жизненному стечению обстоятельств, представьте, тоже отец Вероники.

Она медленно вышла в прихожую, встала в проеме двери, глянула молча.

Нет, нисколько не изменился. Если не считать крапинок седины на висках да приобретенной с годами крепкой сухой поджарости во всем облике. И взгляд… Взгляд стал другой. Не распахнутый душевной наивностью — нате меня, ешьте с хлебом и с маслом, — а, наоборот, захлопнутый изнутри накрепко, настороженный, даже немного дерзкий.

— Здравствуй, Сергей.

— Здравствуй, Надя.

— Это мой муж, Борис Борисович Колокольчиков.

— Да, я уже понял. Можно войти?

— Входи…

— Может, пообедаете с нами, Сергей? — вежливо протянул руку к столу Борис и, не дожидаясь ответа и не глядя в ее сторону, на той же вежливой ноте добавил: — Поставь, пожалуйста, третий прибор, Наденька.

Она сходила на кухню, принесла приборы, так же медленно и спокойно принялась заворачивать третью крахмальную салфетку домиком.

Было в этом что-то жестокое, притаившееся, тихо-предгрозовое. Сели за стол, она принесла из кухни супницу, разлила по тарелкам солянку. Борис любил это блюдо — она всегда ее для воскресного обеда готовила.

Ели молча. Не ели, а мучились вынужденным дурным спектаклем, картинкой из жизни одной семьи с вкраплением чужеродного, наперекор общей гармонии цвета. Наконец, когда молчание стало невыносимым, Сергей отставил свою тарелку, произнес решительно:

— Спасибо, я не голоден… Можно мне с вашей женой наедине поговорить, Борис Борисович?

— Да. Можно. Я сейчас уйду, — глядя в свою тарелку, сухо проговорил Борис. — Я понимаю, вам надо поговорить. Только у меня к вам обоим одна просьба… И к тебе, Наденька, и к вам, Сергей… Я не спрашиваю вас, где вы были все эти годы, но… Помните, пожалуйста, что Вероника — и моя дочь тоже. Я ее вырастил и очень люблю, она для меня бесценный и дорогой человек. И я для нее — родной отец. По закону, по любви, по совести, если хотите. Так что прошу вас, Сергей, это иметь в виду. Не резать по живому… Вероника не знает, что я ей не родной.

— Да, мы ей ничего не сказали, — спокойно проговорила она, подняв глаза. — И здесь, в Егорьевске, никто ничего не знает. Борис, когда ее удочерил, сказал, что это его дочь. А я подтвердила. Так что, думаю, нам и говорить не о чем.

— Нет. Есть о чем, Надя.

Голос Сергея прозвучал несколько громче взятого в разговоре спокойно-грозового тона. Борис встал из-за стола, проходя мимо, тронул ее за плечо, сжал слегка пальцы. Держись, мол, моя девочка. Не бойся, все будет хорошо. Она подняла руку, пытаясь в благодарном порыве задержать его ладонь, но не успела — рука легла на пустое плечо… Оглянулась — он подходил к лестнице на второй этаж, по-старчески шаркая ногами и будто неся на спине невыносимую тяжесть. И горло перехватило стыдомжалостью, и захотелось догнать, просунуть голову через руку — не бойся, не бойся… Это я с тобой, это ты ничего не бойся…

Скрипнула под шагами Бориса лестница, было слышно, как он старательно закрыл за собой дверь спальни. Они сидели, молчали, глядели друг на друга. Восемнадцать лет прошло. Чужие, по сути, люди. Если, конечно, во времени суть.

— Я тебя искал, Надя… Очень долго. Почему ты уехала, даже не поговорив со мной?

— О чем бы мы стали говорить, Сережа? Ты был счастлив, Лиля была счастлива… О чем?

— Я тебя искал. Очень долго искал, — настойчиво повторил он, сцепив ладони в замок. — Я тебя искал по всей Сибири.

— Почему — в Сибири? — подняла она брови в досадном недоумении. — Я вовсе не собиралась ехать ни в какую Сибирь… Ты же знаешь, у меня там никого нет.

— Но мне Лиля…

Он осекся на полуслове, замолчал, потом откинулся на спинку стула, с силой провел ладонями по лицу. Произнес тихо, горько:

— О господи, как же я, дурак, сразу не догадался… Это она тебя выгнала, да?

— Сереж… Давай не будем ворошить прошлое. Теперь это уже значения не имеет — как произошло, так и произошло. Лилю прекрасно можно понять, она свое счастье защищала.

— А я? Меня не надо было спросить? Я же отец твоего ребенка, Надя!

— Вот именно — моего ребенка. Ты бы и не узнал о своем отцовстве никогда, если б не та досадная случайность… Ты же был счастлив. А я очень хотела, чтобы ты был счастлив.

— Да… И поэтому сделала меня несчастным на долгие годы.

— ?!

— А как ты хотела? Человек не может быть счастливым и одновременно страдать муками совести. Я ведь, по сути, жизнь тебе испортил.

— Ну, допустим, с жизнью моей все в порядке на данный момент, как видишь. А если ты имеешь в виду Веронику… Что ты, Сережа! Я абсолютно счастлива, что у меня дочь есть.