Александра Соколова - Просто мы разучились любить

Вокруг одни стены. Гримерка, да? Ну конечно. Значит, сил хватило только на то, чтобы доползти сюда. Ну и хрен с ним. И так сойдет.

Подтянуться, пошатываясь дойти до окна и усилием воли выблевать на улицу что-то горько-едкое, мерзкое. Почувствовать, как начинает проясняться голова.

Нет! Этого нельзя допустить. На один миг получить возможность думать внятно – и всё. И снова в болото.

– Какая разница между двумя болотами, Саш? – прошептать, утыкаясь носом в коленки, а спиной – в ребристость батареи. – Если и в том, и в том ты утонешь. Никакой. Хотя нет, разница есть. Разница в том, в каком из двух ты утонешь быстрее.

Поднять руку и сунуть нос подмышку. Воняет. Значит, пили не один день. Снова сутки – или больше – выпали из памяти. Как хорошо. Еще какое-то количество часов прошло незаметно, без боли. Или боль была? Да какая разница, если она не осталась в памяти.

– Да! – заорать в ответ на настойчивый стук в дверь. – Войдите!

– Лёка, я… – остановился на пороге. Жмется, а в глазах – страх. Самый натуральный, без добавки консервантов или еще какой-нибудь хрени.

– Говори! – снова закричать и попытаться разлепить веки на правом глазу.

– Тут один товарищ… Нас зовут в Питер поработать. Хороший контракт, денег в полтора раза больше, чем здесь. Весь пакет – от жилья до сотовой связи. Поговоришь?

– Бля… – сплюнуть горькую слюну на пол и заставить себя соображать. Питер. Это всё равно – какой город. Деньги. Всё равно, сколько денег. Пакет. Тем более – по хрену.

– А это далеко отсюда? – спросить, поднимаясь на ноги и нащупывая в кармане пакетик.

– Далековато, – отвечает смущенно. Бедный мальчик. В этой кодле он совсем недавно. Как его зовут-то? Максим? Леша? Женя? Хрен знает…

– Далековато… – повторить, выуживая дрожащими пальцами пакетик из кармана. Донести до губ таблетку. Далековато – это значит поезд. Это значит несколько часов покоя, когда никто не будет никого трогать. Это значит что спустя некоторое время пить можно будет в другой обстановке. Было и еще что-то, связанное с этим городом, но вспомнить никак не удается. – Ладно, Питер так Питер. Скажи, что я согласна. И девок предупреди.

– Что? – ошалел. Удивленно смотрит. Растерянно. – А ты… Не будешь с ним говорить?

– А хрен он мне нужен? – голос становится увереннее, мысли в голове просыпаются и начинают снова метаться. Туда-сюда. Туда-сюда. – Ты у нас менеджер – ты и говори. И скажи Вано, что мы уезжаем.

– Ладно. Лёк, а что делать с Кэт?

– Какая на хрен Кэт? – взреветь, бросая неприкуренную сигарету. – Какая еще Кэт?

– Ну Катька. Лемешева. Она к тебе приходила… Залетела она. Что с ней делать?

– А, эта… – блин, как же они все надоели. В животе как будто пузырь образовался и рвется, рвется к горлу, сука. – Пусть ко мне зайдет. Сейчас!

– Я понял, понял… Лёк, а как же…

– А так же! – голос почти переходит на визг. Убирайся, убирайся отсюда, я не хочу тебя видеть, я никого не хочу! – Ты можешь хоть что-то в этой жизни сам решить? Вот и решай! Я за тебя решения принимать всё равно не буду.

Лена устало подтянула повыше спадающие джинсы и присела на лавочку. Яркое южное солнце проникало сквозь густые листья деревьев и припекало макушку. Сегодня девушка впервые за много дней вышла на улицу.

Каждую секунду она проводила рядом с Сашей. Боялась не успеть спросить, посмотреть, дотронуться. Терялась и злилась перед угрозой. Боялась. Хорошо, когда враг видим. Когда его можно ударить, унизить, опустить на колени словом и делом.

Против смерти Лёка была бессильна.

Её сознание каждую секунду искало выход, и каждую секунду не находило. Смешно – но раньше она относилась к смерти шутя, как к чему-то неизбежному, но вместе с тем нереальному. И только теперь она видела, как смерть укутывает собой, постепенно – капля за каплей – забирая душу человека.

Только теперь Лена поняла всё то, что пыталась сказать – а иногда и прохрипеть – ей Женя. Только теперь она осознала, что это такое – любить.

В разговорах и спорах с Сашей Лена не пыталась найти истину. Потому что истина уже давно была ей понятна. Она лишь пыталась оттянуть неизбежное. Отложить. Замедлить. Хотя бы еще на день, хотя бы еще на час.

Она не знала, что будет делать дальше. Осознавала, что счёт уже идет не на месяцы, и даже не на недели – на дни. Но вот что дальше – не знала.

Самым простым выходом – вскрыть вены, или намылить веревку – она не сможет воспользоваться. Не потому, что стала вдруг религиозной – нет. Просто побоится. Побоится того, что её душа пройдет мимо Сашиной. Пройдет и не узнает.

Простая учительница в школе. Верная жена, которую бросил любимый муж. Хорошая мать, чей ребенок умер под колесами напившегося урода. Женщина, которая на протяжении нескольких лет носила этому уроду передачи и поддерживала его письмами. Женщина, которая жила в каморке при интернате для умственно отсталых людей и мыла там полы. Человек, который всю свою зарплату раздавал одиноким пенсионерам. Человек, который вечерами выслушивал рассказы этих пенсионеров про лучшие времена. Человек, который помогал всем, кто встречался на пути. Человек, который любил всех вокруг – начиная от новорожденного ребенка и заканчивая преступниками и убийцами. Человек, в котором была бездна любви и веры.

Почему она?

Ну почему?

Сколько всего хорошего она принесла в наш мир… Да – пускай это хорошее растворилось в трясине боли и ненависти. Но ведь след остался. Прямой след. Светлый. Чистый.

Сколько людей смеялись над ней? Говорили – «юродивая», «идиотка»? А сколько людей просыпались от спячки, открывали глаза и вдруг понимали – вот оно, настоящее, чистое, светлое? Что перевешивает? Кто может измерить добро и зло? И какая мера сможет определить это?

Ответ пришел сам собой. Только та, что у тебя в сердце.

И тогда Лёка поднялась на ноги. Вытерла непрошенные слёзы и побежала в сторону больницы. Её сердце колотилось где-то между горлом и грудной клеткой, а в голове уже собрались воедино слова, которые она скажет.

Снова ступеньки. Ноги отказывают, легкие горят огнем – но что это по сравнению с тем, от чего нет спасения? Что это за мелочи по сравнению со смертью?

– Сашка… – Лена забежала в палату и остановилась, ошеломленная. Пустая кровать. Матрас, свернутый и лежащий у спинки. Железные пружины. Плотные – ведь кровать же новая.

А почему солнце светит так ярко? Зачем убрали с окна покрывало, которое несколько дней назад Лена так старательно пристраивала к раме? И почему так пахнет хлоркой? Да что такое? Что здесь происходит?

Она умерла.

Эти два слова ворвались в голову и заметались по кругу, сметая всё на своём пути. Расширились зрачки, и в них – именно в них – заколотилось сердце.

Почему всё краснеет? Почему всё поднимается вверх? Я не хочу! Я боюсь! Сашка!

Уберите от меня руки! Какого черта вам всем надо?

Если есть на свете хоть что-то святое – верните! Верните хотя бы на несколько минут! Я должна сказать! Я смирюсь, я уйду в монастырь, я умру вместе с ней – только верните!

Дайте мне шанс! Прошу вас! Пожалуйста!

Она умерла.

Нет. Нет выхода. Нет сил. Нет жизни. Острая игла впивается в вену. Голова мотается туда-сюда на шее, да хоть бы она оторвалась к чертовой матери!

Сашка! Я больше не спрашиваю, почему именно ты! Я понимаю! Я приняла! Я хочу только попрощаться!

Я хочу всего лишь сказать, что я люблю тебя! Я буду тебя ждать. Ждать столько, сколько понадобится. И я объясню всем этим людям, где истина! Они увидят, поймут, слышишь?

Я сделаю то, чего не смогла сделать ты. Я изменю этот мир! Я покажу им правду! И к черту истину, к черту ложки, я объясню так, что они поверят!

Сашка!…

Я люблю тебя, Сашка.

Люблю.

Сашка…