– Меня бабушка попросила найти людей Эмсов. Наверное, она их знала.

– Как ее зовут? – спросила старуха.

– Надежда Алексеевна Баранова. Она больная лежит. Умирает, можно сказать.

– А ты ей кто?

– Говорю же, она моя бабушка.

Сейчас старуха больше всего боялась умереть. Одни люди в минуты потрясений, которые толкают тебя в спину, в ничто и в никуда, просят: «Скорей! Не мешкайте. Я больше не могу». Другие в самый страшный миг стараются понять, откуда, что, почему сейчас, а не вчера, и не уходят с края конца, пока не поймут. Эта старуха была такая. Несмотря на память, ослабевшую до того, что не помнила места, где всегда лежат ножи и ложки и что за бородач висит в комнате у Фриды. «Сними его к чертовой матери. Разве не видишь, что он сволочь?» – просила старуха. «Это Толстой, – тихо отвечала Фрида. – Ты забыла, он написал «Крейцерову сонату». – «Прости, – говорила она потом портрету. – Я тебя знаю. Просто на тебя упала тень». Каждый день она забывала людей, предметы, сама привыкла к этому, даже смеялась над собой, долго и пристально соображая, что за штуку держит в руках, – а это была всего-навсего круглая перечница, живущая на столе всю свою жизнь.

– Это перечница, – мягко говорили ей.

– А то я ее не знаю, – смеялась старуха. – Просто чуть-чуть забыла. Ты спроси у нее, она меня помнит? То-то… Старенькие бабки.

С той минуты, как она услышала слова «Надежда Алексеевна Баранова», жизнь приобрела такой яркий, такой пронзительный свет, что виделось, чего уже и видеть было нельзя.

И как наяву встала перед старухой та молодайка-охранница, что приходила к ним в палату для умирающих и выспрашивала как бы с благой целью фамилии родных, которым сможет она передать последние письма. Честный, открытый разговор о предсмертных днях, чего там чикаться, а у нее будут адреса людей и – мало ли что бывает? – кто-то пришлет ей копеечку за последнее омовение (не было такого сроду) или пригласит в гости. Молодайка радостно верила в случайное счастье на свою голову.

Эмс был в хорошем расположении духа, удачный был день солнцестояния, и он сказал, смеясь своим кривым горлом, что завсегда и со всем можно обратиться к одной даме по имени Надежда Алексеевна. «Фамилии, простите, не помню». И тут он, такой веселый в тот день, заплакал. Но, умница, взял себя в руки и тихо сказал молодайке: «Не дай тебе Бог…» Никакой, что называется, след, надо будет еще попытать мужичка. Он из интеллигенции, а эти деньги отдают быстрее. Но вечером по пьяни молодайку ударил ножом собственный муж, очень перспективный майор.

…А у них тогда с Семеном уже началась любовь сцепленных в боли и страхе пальцев, и ревность камнем так ударила ее в грудь, что до сих пор, оказывается, больно.

Как же она, старая карга, забыла, что и теперь где-то тут, рядом, может существовать бывшая Семенова жена, та, что легко заложила его во время оно, а потом в самый страшный миг начала войны отдала обреченным на смерть евреям Эмсам собственное дитя? И эти обреченные спасали недоношенную грудняшечку Мирру, рискуя потерять ее каждую минуту. Слава Богу, спасли. Вон какая замечательная женщина выросла, ученый медик, зовут на все симпозиумы мира. Муж ее, Рубен, лучший специалист по остеохондрозу… И в этот момент старуха забыла, почему стоит у закрытой двери, испугалась, что изгнана, а незнакомая девчонка сейчас уведет ее неизвестно куда. И она закричала, как кричат маленькие дети и раненые звери.


…Соня Арбелян ехала рожать к матери в Р. из Москвы. По этому поводу было много споров. Муж Сони был профессором в институте, курс не бросишь. А он хотел принимать дитя сам, как это стало хорошим тоном в последнее время, он уже знал, что будет мальчик, и слегка одурел от гордости. Сам он вырос в семье, где было пять девчонок и он, последыш, поэтому ловил себя на глупой детской радости, что после доченьки Анюты он может перегнать обожаемого отца. Ведь, можно сказать, на волосочке висела родовая фамилия. Их было двое мужчин в роду – отец и он, а теперь будет трое, тем более что будущий отец собирался удачно начатое дело продолжать и впредь, до большого количества Арбелянов, чтоб вечно, как Арарат, стоял на земле их род.

Он строго наказал теще Фриде дать телеграмму, когда все начнется. Он прилетит на самолете, хотя Соня их боится. Но он ей соврет, он скажет, что приехал поездом.

Соня лежала на полке, и большой живот ее спокойно покачивался под стук колес. Соне было хорошо и покойно, как всегда, когда она ехала к матери. Жаль, не дождалась бабушка. Но нечего Бога гневить, прожила, выполнив, как считала, главное дело жизни, – вырастила дочь сына Мирру. Мирра красавица и умница. Живет в Германии, муж сдувает с нее пылинки. Два красавца сына, Давид и Семен. Для Сони жизнь родных, как роман. Она знает, как с кулечком, с ребенком, ее мама Фрида, тетя и бабушка убегали от немцев, русских, а главное – не дай Бог – от знакомых. Они были то цыганками то беженцами из Молдавии, то спасшимися из разбомбленного эшелона. Они по глупости едва не попали под Сталинград, но вовремя сели на какую-то телегу и скрылись в Астраханской пойме, а потом с потоком людей, после разгрома немцев, осели в деревне близ Саратова. Там бабушка достала из ботинка кожаные корочки с документами, где было обозначено ее медицинское образование, и стала скрести и мыть крохотную больничку, куда ее радостно взял старик врач, практически задаром. Так в глуши и жили, пока не пришла пора идти Миррочке в школу.

Старшая сестра, тетя Анна, которая умела готовить супы всех народов и разговаривать с людьми, не зная ни единого слова, к тому времени очень ослабела. Казалось бы, по нашим временам, какие годы? В том сорок восьмом ей было всего пятьдесят, а маме Фриде – тридцать пять. Это она, Фрида, всю молодость таскала на закорках замотанную в тряпки племянницу. Это она сказала первое свое решительное слово: «Ребенку нужен город, чтоб учиться, а нам надо осесть». Она надела перешитую из старого пальто юбку, кожаную кацавейку из кусков бараньей шкуры. Бабушка нашла в мешке гребень из тех, что носили прежние дамы, подколола Фриде кудрявые волосы и воскликнула: «Цимес!» Плохо было с обувью, но соседка-армянка достала с чердака чемодан, где лежала еще довоенная обувь, и они нашли там стоптанные лодочки, которые были слегка великоваты. Ну и что? Не баре!

И Фрида поехала в Р. Город уже взбрыкивал новой послевоенной жизнью, горели фонари и играла в ресторанах музыка. К счастью, не все евреи были убиты, талантливого Семена Эмса помнили, но считали погибшим. В их бывшей квартире жили ни в чем не виноватые перед ними люди, чьи дома были сожжены дотла. Фриде посочувствовали и показали квартирку в подвале, по колено залитую водой. Прислали насос, откачали воду. «А дальше делай сама, хозяйка. Заливов больше не будет, потому как от воды дом отрезали». Во дворе стояла колонка. Чуть подальше – двустворчатый сортир на «М» и «Ж».

Фрида умела все. Она сама и оштукатурила, и побелила две комнатки с окнами, ровнехонько лежащими на земле. Одноногий инвалид сложил им печку, зная секреты вывода дыма из больших домов. На это ушли почти все деньги Фриды. Знакомые охотно отдавали беженке разные странные вещи, оставшиеся в квартирах после бомбежек. Брезговать не приходилось. Фрида притащила с барахолки три полусгоревших ковра для пола – боялась, что квартира стоит, в сущности, в земле. И тут же начинала смеяться: они, кроме как земля, места для жизни не знали уже восемь лет, но поди ж ты! Стоит и топится печурка, на окошках разномастные куски тюля, круглый стол накрыт дробленым молью плюшем, зато на нем стоит дискобол. Денег, чтобы привезти мать, сестру и девочку, нет, и она пишет им письмо, какой лучше дорогой добираться, где пересесть на прямой поезд. Она объяснила, на какой станции дать телеграмму, чтоб она смогла их встретить. Предупредила, что поезда ходят медленно, застревают, но что хорошо – за это время на остановках можно недорого купить еду. «Ничего из оставшегося не продавайте, раздайте людям, пусть берут даром. Сохраните только все документы».

По дороге бабушка умерла. Просто умерла и все, в ней кончилась жизнь, она выполнила задание Бога. Старшую сестру Анну взяли лаборанткой на математический факультет, где перед войной учился Семен. У того в голове долго сидел бред: советской стране нужен, как ничто, финансовый порядок. Он потерял полтора года в финансовом институте, зато нашел там большую русскую девицу с рыжими глазами. Рядом с ней он смотрелся длинноногим подростком. Фрида (это фокус памяти) забыла напрочь фамилию избранницы. Здесь, в подвале, их настигли доклад Хрущева, возвращение заключенных и простая горькая мысль: раз брат не вернулся, значит, его нет. В университете Анне сказали: Семен был приговорен к расстрелу. Странное утешение: муки его были недолгими.

А подвал стал потихоньку обживаться. Фрида купила племяннице кровать и даже нашла на свалке выброшенный детский письменный столик. Вот тут, на свалке, и приметил статную немолодую даму Сонин папа, инвалид войны Николай Симонов, царство ему небесное, не дождался, бедняжка, внука. Но тогда, когда он искал на помойке какую-никакую полочку для зубного порошка, мыла и щетки, он еще не знал, что умрет от рака через пятнадцать лет, что его безумно будет любить эта женщина со свалки с гребнем в густых волосах, что у нее в трудных поздних родах родится прелестная куколка, увидев которую, он вскрикнет: «Сонечка», а Фрида спросит: с какой стати «Сонечка»? И он, сбиваясь и как бы даже виноватясь, будет ей объяснять, что для него Софья – это красота, мудрость, жизнь и надежда, что у него за всю жизнь не было ни одной знакомой Сони, и не встреть он Фриду, он, может, так и продолжал бы искать Софью, но Фрида, в сущности, оказалась Софьей, а значит… Ну что поделаешь с верой в силу имени!

Мама очень сдала после смерти папы. Хорошо, что с нею осталась Нюра.

Нюрка, Нюрка! Мама привела ее, найдя где-то у мусорного ящика. Девчонка лет двух-трех грызла какой-то обварок. Такое чудовище, что ни в сказке сказать. Мама тут же бросила все и стала устраивать дитя в детдом. Девочку приняли хорошо, приветливо. Но эта проклятая мамина дотошность – знать, как все на самом деле! Пошла проверить. Сопливый ребенок сидел на полу, возле обувных ящиков, и грыз чей-то сандалик. Конечно, мама устроила скандал. Конечно, ее послали куда надо, потому что за такие деньги – раз… при такой нехватке кадров – два… и вообще над этой поганью надо с плетью стоять, русского языка не понимает… а уж эта «ваша» – кусок дерьма, а не ребенок.