Гораздо больше его волновала нараставшая боль под ключицей. От долгой ходьбы рана разошлась, и на перевязи проступили пятна крови. Когда же каждый шаг начал отзываться острой болью во всём теле, Ефим понял, что надо хоть ненадолго остановиться. Он присел на поваленный мшистый ствол – и почти сразу понял, что сделал это зря. Тело немедленно налилось чугуном. Перед глазами, как вчера, заплясали пятна, и Ефим слегка испугался. Если уже в первый день такое – то как же дальше-то? Впервые он пожалел, что никогда не обращал внимания на Устиньины травки.

«Ведь как она ловко делала… Шмыгнёт по полянке туда-сюда, вырвет корешок… В ладонях разотрёт, сжевать даст – и, глядишь, через полчаса всё как рукой сымет! Что стоило посмотреть… Теперь вот дозарезу надо – а не вспомнить ничего. Да, может, тут такое и не растёт вовсе! Тайга – это тебе не ёлки болотеевские! Ох ты, чёрт, да что ж поделать-то? Что поделать… Идти! Как хочешь, идти! Коли ляжешь да помирать начнёшь – как раз зверьё явится! Кровищей, опять же, пахнет… Одной рукой волка не задушить!» Превозмогая боль, Ефим встал, огляделся. С досадой вспомнил, что где-то выронил нож. Здоровой рукой отодрал сук от поваленного ствола, одобрительно потрогал острый, как лезвие, отлом. И пошёл дальше, следя за тем, чтобы солнце за спиной светило точно в левое плечо.

День уже клонился к закату, когда Ефим вошёл в густой сосняк, растущий по обоим склонам длинного оврага. Он страшно устал, повязка вся набрякла кровью. Однако места вокруг были по-прежнему незнакомыми. «Сторона-то по солнцу нужная… А ну как вправо аль влево забрал? Так мимо завода и прошагаешь до самого Зерентуя…» Ефим осмотрелся. Выбрал огромную старую сосну с низко растущими ветвями и начал взбираться по сучьям, как по лестнице, – морщась от боли и стараясь не думать о том, что будет, ежели он с этой сосны, к примеру, навернётся.

Умудрился не упасть. До смерти напугал по дороге семейство белок, чудом не потревожил пчелиный рой в дупле, согнал с гнезда возмущённо цокающую сойку. И добрался чуть не до самого верха, откуда кроны елей и кедров казались зелёным морем, разлившимся на многие вёрсты вокруг. Устроившись в развилке и помотав головой, чтобы отогнать пляшущие пятна в глазах, Ефим осмотрелся. И – почти сразу же увидел в полуверсте знакомую обгорелую верхушку лиственницы, возле которой они с Берёзой ночевали в последний раз. «Она иль нет?! Это что же – я один быстрей, чем с атаманом, добрался? В один день вместо двух?!» Посоображав, Ефим убедился, что так оно и есть. Полдня у них с Берёзой ушло на отсиживание в овраге возле избёнки, и полночи – на выжидание возле дома Трифона. «Я-то ничего не ждал, не прятался! Шёл себе да шёл! Ой, Бог дураков-то любит!» Ефим скатился с дерева, от радости не чувствуя даже боли.

Через полчаса, когда солнце уже завалилось за горы, он вышел к знакомой лиственнице и – рухнул навзничь в сырую от росы траву. «Слава богу… Верно иду, правильно… И быстро! Послезавтра к вечеру на заводе буду! Только бы бурятов черти не принесли…» Последним страшным усилием Ефим заставил себя скатиться под могучие корни дерева. Напоследок подумалось ещё, что надо бы сменить повязку, незачем манить зверьё. Но на это уже не хватило сил.

Он проснулся от прикосновения чего-то мохнатого к ноге. И сразу, ещё не придя в себя, вскочил. Рука сама схватила лежавший рядом острый сук. Ничего не видя в кромешной темноте, Ефим ударил наугад – раз, другой, третий. Упал, стукнулся головой о торчащий из земли корень, выругался от боли. Рядом – шипение и тихое рычание, тень, метнувшаяся в сторону, – и тишина.

Какое-то время Ефим ещё стоял на коленях, дико осматриваясь по сторонам и до боли сжимая в руке сук. Но вокруг было тихо. Напавший на него зверь больше не появлялся. «Кто ж это такой? – гадал Ефим, чувствуя, как бежит по спине холодный пот. – Медведь так не нападёт… Да и больше он, медведь-то. И разит от него по-другому… Волк бы просто так не убежал… Я ведь его, кажись, и не зацепил даже… Шипел как-то… Лисица, может? Так не нападает она… Чёрт знает что! И ведь не заснёшь теперь!»

Спать в самом деле было опасно: неведомая зверюга могла вернуться. Осторожно присев на ворох палой хвои, каждый миг готовый защищаться, Ефим долго слушал ночную тишину. До него доносились невнятные шорохи, иногда – попискивание разбуженной птицы. Но ночной гость или затаился, или ушёл. Понемногу Ефим успокоился. До рассвета было недалеко, небо в просветах между ветвями уже начинало сереть. Смертельно хотелось есть. Ефим понадеялся, что завтра сможет отыскать саранку – единственное растение, которое он не боялся есть в тайге. «Этак и впрямь до места не дойдёшь, с голодухи посреди леса свалишься…» Но про себя Ефим знал: дойдёт, куда денется. Хуже-то после окажется… Уж на заводе. Ещё невесть что Антипка скажет… Ежели вовсе скажет. Молчал же до сих пор три месяца… Может и до самой смерти теперь ни слова брату не вымолвить.

«Лучше б морду набил, ей-богу! И быстрей, и легче… А ведь, чёрт упёртый, ещё и побрезгует! Кабы за другое что, а тут – Устька! Всю жизнь до неё больной был… Три года в каторге, куча бабья вокруг, уж сто раз мог себе найти… Так ведь нет! Ни на одну не глядит, дурак! Так бобылём и живёт! Один свет в глазах – Устя Даниловна… За неё он не то что замолчать навек – убить может… И надо ж было вляпаться так!» – угрюмо размышлял Ефим, ощупывая саднящее плечо и поглядывая на небо. Повязка, которую он не сменил, ссохлась и теперь давила на рану твёрдой коркой. Парень попробовал было осторожно отодрать её, но плечо отозвалось такой болью, что пришлось оставить его в покое. Подумав, Ефим вспомнил, что неподалёку, по оврагу, должен бежать ручей. Наутро можно будет напиться вдоволь и отмочить повязку. Заодно поискать саранки и хоть как-то набить пузо. А сейчас лучше не думать ни о чём. А об Устьке – тем более. Только хуже делается, с тоской подумал он. Чего зря душу рвать?.. И – до самого рассвета вспоминал о том, как они с Устиньей играли свою свадьбу. Ночью, на болоте, в чужом лесу, в ста верстах от дома, не зная, что с ними будет завтра… И сам удивлялся тому, что помнит всё до капли: и как она обнимала его, и как прижималась всем телом, словно боясь чего-то, – горячая, ласковая… И сам он, ошалев вконец от этой лесной игоши, целовал её взахлёб, катал по сырой, засыпанной прелым листом земле. Три года уж тому, а словно вчера всё было. И Бог теперь знает – повторится ли…

Наконец в лесу посветлело. Ефим спустился в овраг. Долго, жадно пил из ручья, заглатывая вместе с водой хвоинки и кусочки коры. Затем промочил насквозь повязку и принялся, ругаясь страшными словами, отдирать от раны присохшую ткань. Оторвал, конечно, неумело: кровь полилась снова. Матерясь, Ефим выдрал пук первой попавшейся травы, показавшейся ему похожей на Устиньину «мышью травку», зажал ею рану. Кровь, казалось, остановилась, но через несколько минут рана начала страшно гореть. Парень поспешно выбросил смятый травяной ком. «Вот ведь нечистая… Не та травка оказалась! Или мне это леший за Устьку мстит? Родня ведь он ей, сама сказывала!» – хмуро усмехнулся он. От рубахи уже остались одни лоскуты, и Ефим без сожаления пустил их на повязку. Посидел немного, ожидая, пока отпустит боль, и пошёл искать саранку.

Росомаху Ефим увидел сразу же, как выбрался из оврага. Она сидела, не прячась, среди валунов и внимательно смотрела на него. Ефим тут же понял, что именно эта гадина напала на него ночью. Она оказалась значительно больше той, которая встретилась им с Берёзой. Эта была почти в аршин длиной, покрытая густой чёрной шерстью. Её морда напоминала медвежью. Острые зубы слегка приоткрылись в небрежном оскале. Ефим прикрикнул – росомаха не тронулась с места. Он взмахнул рукой. Зверюга поднялась и лениво скользнула в щель между камнями. «Вот пакость… что ж делать-то теперь?» – растерянно подумал Ефим. Он не боялся небольшой на вид росомахи… но ведь напала же она на него, спящего, не испугалась! С ненавистью глядя на пустую щель между валунами, Ефим вспоминал то, что мимоходом рассказал о росомахе Берёза. «Трусливая, сволочь. Всё на кого послабже нападает, аль на подранков. Зимой, в снегу, может и лося взрослого завалить. Да ещё, тварь такая, измором берёт. По три дня может следом идти, когда чует, что зверь слабый аль ранетый».

«На кровь пришла, зараза… – лихорадочно соображал Ефим. – Унюхала и напала! Сразу не вышло, так вот сидит теперь, дожидает… Ещё, не дай бог, следом потащится!» При мысли о том, что ему теперь постоянно придётся опасаться, – вот-вот на плечи прыгнет зубастый зверь! – Ефиму стало нехорошо. На всякий случай он подождал у валунов ещё немного. Но росомаха больше не появлялась. «Ушла, может?» – осторожно порадовался парень. Взобрался на камни, осмотрелся. Вокруг было пусто. С толстого кедра на него смотрел, изумлённо склонив головку, пёстрый дятел. Слегка успокоившись, Ефим спустился с валунов и пошёл прямо на жёлтые заросли саранки вдали.

Сладковатые луковицы успокоили бунтующее нутро и подняли настроение. Нажевавшись всласть, Ефим сунул ещё с десяток луковок за пазуху и сощурился на солнце, определяя путь. Сегодня, по его расчётам, солнце должно было светить точно в спину. «Нынче день да завтра – и всё! – успокаивал он себя, стараясь не думать о жгучей боли под ключицей. – Главное – не думать ни о чём, а идти себе да идти! Если всё верно, то скоро и валун, который как котелок… В полдень на дерево б залезть, посмотреть…»

Вскоре Ефим убедился, что росомаха идёт за ним. Сперва он думал, что ему просто мерещится со страху тёмный мохнатый силуэт то справа, то слева. Но после полудня хищница вообще перестала таиться. Ефим увидел, как она выскочила из кустов прямо перед ним, посмотрела внимательным холодным взглядом – и снова юркнула в заросли. «Да чтоб тебя через задницу да посуху!..» – выругался он, понимая, что проклятая тварь теперь не отвяжется нипочём. Днём, может, и побоится напасть, но ведь ночью, хочешь не хочешь, спать надо… Хитрая нечисть, чует, что он подбитый… Собрав всю волю, Ефим попытался идти быстрее, чтобы росомаха не воображала, что он совсем ослаб. Попробовал даже запеть похабную заводскую песню, но от собственного голоса – срывающегося, хриплого – сделалось совсем худо. Пришлось умолкнуть. Голова кружилась с каждым шагом всё сильней. Ефим уже несколько раз ловил себя на том, что слишком часто останавливается и переводит дыхание. Теперь он понимал, что переоценил свои силы и, взбудораженный ночным боем с атаманом, по-глупому не придал значения полученной ране. «Вовремя перетянуть надо было, вот что! – ругал себя Ефим, прислоняясь к очередному дереву и пережидая, пока посветлеет в глазах. – Тогда бы зажило, как на кабыздохе, не впервой… А кровищи-то тьма вышла! А эта паскуда чует, ждёт, пока свалюсь! А вот хрен тебе! Всё едино дойду!»