Ефим молча кивнул. И сам не мог понять, почему его совсем не радует похвала обычно скупого на слова атамана. Впрочем, размышлять над этим ему было некогда: широкая спина Берёзы уже мелькала на другой стороне оврага, и парень поспешил вдогонку.

Они шли через тайгу целый день, не останавливаясь и почти не сбавляя хода. Ефим едва успевал замечать положение солнца и приметы: обожжённую сосну, расколотый молнией, почерневший валун… Есть было нечего: на ходу пожевали, надёргав из земли, сарани, да Берёза разломил пополам последний сухарь. Про себя Ефим уже не раз порадовался, что навстречу им до сих пор не попалось никакого серьёзного зверя. Время от времени мимо стремительно, ломая кусты, проносились олени, топали горбатые лоси, летали с ветки на ветку бесстрашные белки, скакали полосатые бурундуки. Один раз Ефим заметил почти слившуюся с разлапистой кедровой ветвью рысь. Дикая кошка лежала не шевелясь и холодными глазами следила за идущими внизу людьми. Ефим взмахнул рукой, желая спугнуть её. Рысь смерила его презрительным, почти человечьим взглядом, не тронулась с места.

– Без толку. Эта животина умная, – заметив его жест, пояснил Берёза. – Без пути на человека не кинется, но и не боится его. Вот росомаха – та во сто раз пакостней! Трусливая, как крыса, и с перепугу напасть может. Зимой, когда в снегу глубоком, может и лося взрослого завалить. Да ещё, тварь такая, измором берёт. По три дня может следом идти, когда чует, что зверь слабый аль ранетый. Ну, да пустяк… Нам лишь бы медведя не принесло. Почитай, что уж вышли.

На медведя, к счастью, не нарвались, а росомаху Ефим мельком увидел в чаще. Небольшой, похожий не то на собаку, не то на куницу зверь замер в двух шагах от них – и тут же метнулся в кусты. «Маленькая, – успокоился Ефим. – Человеку не повредит».

На закате, когда стволы кедров и елей пламенели от гаснущих лучей, лес впереди начал редеть. Бурелома стало меньше, вокруг замелькали низкие чёрные берёзки и папоротник. И наконец до Ефима донёсся отдалённый собачий лай. Он замедлил шаг, посмотрел на Берёзу.

– Ну, навроде выбрались, – подтвердил тот, останавливаясь посреди заросшей белым мхом опушки и неспешно оглядываясь. – Как стемнеет, тогда и пойдём.

– Куда?

– А видишь крышу там? Там мой человечек и живёт. Зайдём, долг заберём. Может статься, и заночуем. Это уж как выйдет.

И голос, и тон атамана были ровными, привычными, но Ефиму отчего-то стало не по себе. Он попытался поймать взгляд Берёзы, но тот, сощурившись, разглядывал закат. «С устатку, верно, блазнится», – успокоил себя Ефим и уселся, готовясь ждать.

Красное солнце опустилось за дальние лесистые горы, и вокруг тут же потемнело. Смолкли птицы. Деревья слились в одну чёрную мохнатую массу. Из тайги потянуло резкой сыростью, и разом похолодало. Но ко всему этому Ефим уже привык и сейчас, сидя на поваленном стволе и поёживаясь, недоумевал: чего дожидается атаман? Понятное дело, что посветлу незачем к дому идти, всяк заметить может. Но ведь уже тьма кромешная… Чего ещё ждать? Того гляди, луна взойдёт…

Стоило Ефиму подумать о луне – и ущербный, словно ухмыляющийся лик выбрался из-за гор и медленно поплыл по тёмному небу. И лес, и край поля со стоящим на нём домиком залились мертвенно-голубым светом. Ефим с тревогой посмотрел на атамана.

– Никого здесь нет, – тот словно прочёл его мысли. – Деревня в четырёх верстах только. Здесь, в этом дому, один знакомец мой с семейством.

– Чего же сторожимся тогда? – не вытерпел Ефим. – Полночь скоро, а всё сидим!

– Пущай уснут, – медленно выговорил Берёза, не сводя взгляда с луны. И снова Ефима царапнуло что-то. «Ждёт, чтоб уснули? На что ему? Будить, беспокоить попусту…» Но расспрашивать он не рискнул.

Через час Берёза поднялся на ноги.

– А вот теперь и можно. Ступай за мной. И смотри… – он вдруг остановился и повернулся к Ефиму так резко, что парень чудом не налетел на него. – Мы товарищи. Я тебе атаман, а ты – мой ватажник. Стало быть, слово моё исполняй и не спорь, – как на Волге положено. Ясно ли?

– Знамо дело, – пожал плечами Ефим.

– Ну, тогда с богом.

Они вышли из подлеска. Быстро пересекли открытое место, подобрались к высокому, в человеческий рост, забору – и сразу же окрестности огласились заливистым собачьим брёхом. Судя по тому, как дрожали колья забора, на которые изнутри бросался кобель, псина была огромная и злющая.

– Кликни хозяина-то, пусть отзовёт! – прошептал Ефим.

Но Берёза, не взглянув на него, ухватился за колья и, по-молодому ловко подтянувшись, уселся на заборе. Кобель зашёлся бешеным лаем и кинулся на забор так, что тот затрясся.

– Ну, разошёлся… – послышалось ворчание, и Берёза спрыгнул вниз. Больше Ефим ничего не видел. Бешеный рык собаки – короткий удар – захлёбывающийся визг, поскуливание… И тишина. Затем из-за забора послышался шёпот:

– Долго тебя дожидаться?

Ефим взвился на забор.

Первое, что он увидел, спрыгнув вниз, – неподвижно лежавшего кобеля с длинными мосластыми лапами и оскаленной пастью. Из груди пса торчала деревянная рукоятка атаманова ножа.

– Когда на тебя вот такая зверина бросается – перво-наперво кулак ей в пасть суй, – как ни в чём не бывало, пояснил Берёза, нагибаясь и выдёргивая нож. Обтерев лезвие о шерсть собаки, он сунул его за пояс и продолжил: – Когда ей кулак сунешь да за язык схватишь – она уже ничего не может. Тут уж иль души, иль режь, что сподручней. Теперь идём, да помни – слушайся меня.

Ефим молча смотрел на мёртвого кобеля. По спине бежали мурашки. Он уже ничего не понимал. Убивать собаку того, кто тебе товарищ и в чьём доме ты собрался ночевать?.. Он готов был, нарушив данное слово, задать вопрос, но Берёза уже скрылся в тени у дома, и Ефим побежал за ним.

Дверь была заперта. Какое-то время они ждали у крыльца. Внутри дома сначала ничего не было слышно. Затем послышался скрип половиц, сонные шаги. Сиплый голос проворчал:

– Серый… холера… На кого ты там, кабыздох?..

Берёза застыл как каменный: Ефиму видны были лишь белки глаз, мутно блестящие в лунном свете. Сам он тоже замер, не шевелясь. Наконец дверь медленно приоткрылась.

– Серый! Где ты, проклятый? Серый! Сер…

Берёза метнулся вперёд, словно отпущенная пружина, – и через мгновение хозяин дома уже хрипел в могучих руках атамана.

– Вечер добрый, Трифон… Узнаёшь ли? – буднично спросил Берёза. – Уж прости, Серка твоего покончить пришлось. Злой кобелина, нечего сказать. Только против знающих людей – пустяк…

Трифон молча сипел, задрав к ночному небу всклокоченную бороду. Это был кряжистый и, видимо, тоже сильный мужик, но в объятиях Берёзы он не мог даже пошевелиться. Его босые ноги (видимо, слез с лавки или с печи) судорожно скребли доски крыльца.

– Ну, давай, в дом гостей зови, – так же мирно предложил Берёза и, мельком кивнув Ефиму, поволок хозяина в избу. Ефим, как заколдованный, тронулся следом.

Впотьмах не было видно ни зги. Но Берёза со своей ношей уверенно миновал сени, пнул тяжёлую дверь и шагнул в хату, слабо освещённую лучиной. Мгновение было тихо – а затем запищали дети, заголосили женщины… Со страху Ефиму показалось, что в хате полным-полно бабья. Однако, когда глаза немного привыкли к свету, он увидел, что женщина всего одна – простоволосая, в широкой рубашке. Она забилась в угол, прижимая к себе двоих отчаянно орущих детей. В другом углу скорчилась девчонка-подросток с младенцем на руках, которого она зачем-то выдернула из люльки: та ещё качалась. На печи кто-то по-стариковски надрывно кашлял. Застыв на пороге, Ефим недоумевающе смотрел на перепуганные лица.

– Ну, что ж… Ночь короткая, а времени мало. – Берёза, одной рукой продолжая удерживать Трифона, другой очень ловко добыл из-за пояса нож. Между делом почти сочувственно спросил: – Ты что ж, Тришка, всамделе думал, что я к тебе боле не загляну? Спокойно жить думал? Опосля того, как меня и трёх моих ребят солдатам сдал? Говорил я тебе – вернусь? Говорил, что ты мне все долги выплатишь? Вот он я, здесь. Слово держу. А ребята уж не вернутся. На Зерентуе сгинули. В рудниках. А всё из-за тебя, паскудина.

Он объяснял всё это спокойно и неторопливо, словно беседуя со старым другом, но Трифон всё сильней хрипел и бился в его руках. Было видно, что даже Берёзе уже тяжело удерживать его, и атаман повернулся к Ефиму:

– Пора дело заканчивать. Режь бабу и деда на печи, а опосля и отродье решим.

В первый миг Ефиму показалось, что он ослышался. Не веря своим ушам, парень решился переспросить:

– Что делать-то?..

– Оглох? Бабу вон кончай! Да живо, тут дела ещё много…

Ефима словно обдало колодезной водой. В голове стало пусто и холодно. И – словно оборвался, пропал куда-то саднящий ком под сердцем, не дающий покоя все эти дни. И свой голос, хриплый и тяжёлый, Ефим услышал словно со стороны:

– Ополоумел ты? Ещё чего!

– Парень, ты что? – Берёза взглянул на него в упор. – Я ведь этого кабана тоже долго держать не смогу! Делай дело, говорят тебе!

– Я на такие дела слова не давал.

– Чего-чего?.. – недоверчиво переспросил Берёза. – Не ты ли божился, что теперь ватажник мой? И что любого моего слова послушаешься?

– На такое не согласен, – глухо сказал Ефим, избегая смотреть на сжавшуюся в углу женщину. – Баб-детей резать – не по-божески.

– Да ну?! – ухмыльнулся Берёза. – Никак, Бога вспомнил? И давно ли ты святой стал? Кровь-то вроде пробовал? Или брехали про тебя, что ты в своей деревне двоих за́раз уходил?

– Не брехали. Пробовал. Только тебя то не касаемо, – сквозь зубы сказал Ефим. – У тебя с этим Трифоном расчёты – вот и разберись сам как знаешь. А я тебе тут не товарищ. Загодя упреждать надо было. Кабы я знал – я б с тобой и не пошёл никуда. Баб с мелюзгой резать – тьфу…

– Эх ты, вата-ажник… – почти без зла, с неприкрытой издёвкой свистнул Берёза. – Гусей тебе на болоте пасти, а не на стругах с молодцами ходить… Лапоть! Ну и леший с тобой, сам всё сделаю. Отойди.