— Отвали, сука, — хотел рявкнуть я, но вдохнуть не смог. Раскаленный стальной обруч стиснул ребра, позволяя только захрипеть, и неожиданно я ухнул в какой-то колодец, чему был даже рад, потому что долбаный свет и насилующий мои бедные мозги голос наставника стали удаляться. Уже почти предвкушал, что достигну прохладного мягкого дна, где так темно, тихо и спокойно, как всего будто подкинуло, возвращая в пыточное пространство.

— Да что же вы издеваетесь, сволочи, — вопил я про себя, потому что вслух выходили какое-то бульканье и хрип.

— Прекрати мне это, Чудинов, — раздался снова голос Гарденина, и я с трудом все же сумел разлепить один глаз. Зрение не фокусировалось, вокруг суетились какие-то пятна, смутно напоминающие людей, но слух будто стал отчетливее, что нисколько не радовало, потому как чертов наставник никак не отставал.

Противный писк, шум двигателя, кто-то слишком громкий над самой головой:

— Снова остановка сердца-ау-у-уо-о-о, — И опять приятное падение вниз, из которого жестоко выдергивают.

Да что же вы за люди-то такие, мать вашу. Дайте человеку полминуты отдыха. Внезапно лицо Гарденина слишком близко и четко. Из носа у него хлещет кровь, глаза ввалились, как у покойника, и дико горят, ладони зачем-то на моей груди.

— Держись же ты, Антон, — шипит он. — Тебе никак подыхать сейчас нельзя.

Вот если я и правда готов концы отдать, то какого же черта последним должен видеть его физиономию, а не лицо Влады. Влада. Она же… я ей обещал.

— Да куда он у вас все время дергается? — возмущается незнакомый голос. — Сам себя же добивает.

— Влада? — прокаркал я, борясь с мутью, опять заволакивающей сознание.

— Нормально с ней все, — ответил Гарденин, и эта информация сработала словно волшебный выключатель, погрузивший меня полностью в комфортную темноту.

* * *

Просыпаться не хотелось категорически. Кто-то рядом ходил, чем-то лязгал, болтал, как на веревке подтягивая этой суетой сознание ближе к поверхности, и тут же вспыхивала всеобъемлющая боль. Она нигде не локализовалась, потому что была везде. У человека ведь не могут болеть кости? Или волосы? Видно, я уникум, потому что у меня и они болели. Поэтому я позволял себе снова и снова соскальзывать вниз, туда, где тихо и не больно. Но теперь мне и это перестало удаваться. Все вокруг стало какой-то гребаной Сахарой, и единственное, о чем могло думаться, — глоток воды. Нехотя открыв глаза, я увидел сначала белый потолок, но скосившись, заметил темную лохматую макушку. Слава тебе, Господи, еще одного возвращения в реальность с лицом Гарденина я бы уже точно не пережил. Влада уснула, сидя на стуле, уткнувшись лицом в сгиб одной своей руки, а вторая покоилась на моем предплечье, и стоило мне только шевельнуться, как она тут же подняла голову. Глаза у нее были опухшие, все белки в выступивших красных прожилках, щека помята, волосы растрепаны, морщинок как будто вдвое прибавилось, но как же я был рад ее видеть. От непроизвольного вдоха грудную клетку опять прострелило, причем сразу и везде.

— Приф-ф-ф-фет, — прошамкал я, как только перестал кривиться. Язык ощущался огромным липким инородным телом. — Попить даф-ф-фь?

— Конечно, Антош, — подскочила она и тут же пошатнулась, а мне бросилось в глаза, что она, кажется, похудела еще больше, хотя куда уже — и так мелочь в карман класть надо, чтобы ветром не унесло.

— Ты сколько тут со мной сидишь?

— Мне только три дня, как дежурить у тебя разрешили, до этого в реанимацию не пускали, — поднесла она подрагивающей рукой к моему рту бутылочку с трубочкой.

С первого же глотка я чуть не обкончался. Господи, как же человеку мало в жизни для счастья надо. Едва продрав глаза, увидеть лицо любимой женщины вместо опостылевшей рожи Гарденина и попить. Но Влада быстро отняла у меня сосуд с нектаром богов, и я глянул на нее обиженно.

— Нельзя так много сразу, Антош. — Млин, я вот как подсяду на это "Антош" и на все остальное вообще отзываться перестану.

— Как же хорошо тебя увидеть вместо этого… Леонида, — не сумел я удержать свою радость в себе, бегло осматривая собственное забинтованное и загипсованное тело на предмет выяснения полного ущерба. Похоже, обе ноги сломаны. И рука правая. И ребра. Но голова цела, и член, кажись, на месте, так что, Антоха, жить будем.

— У него инсульт, Антош. — Я вскинул голову и тут же зашипел от того, какой вспышкой отозвался затылок. — У тебя были множественные травмы, сильное кровотечение, грудная клетка смята и ребра пробили легкие. Ты трижды умирал по дороге в больницу, а он тебя возвращал и поддерживал, пока везли.

Под конец голос предал Владу, ее горло задергалось, и по лицу полились слезы. Она то и дело резко проводила рукавом белого халата по щекам, стирая упорно льющуюся влагу, не издавая ни единого звука, и при каждом этом порывистом движении от моего сердца словно отламывался кусок.

— Прости, подвел тебя, — повинился я, еще не в состоянии уложить новую информацию в раскалывающейся голове. — Обещал же, что не оставлю одну, а теперь, выходит, если бы не Гарденин… Бросишь меня за такие фокусы?

— Дура-а-а-к, — вот теперь Влада зарыдала в голос и рванулась ближе, тут же останавливаясь. — Господи, я и обнять тебя даже не могу сейчас.

— Вот такое я у тебя сокровище, — кривясь, я поднял левую руку и провел по ее мокрой щеке, впитывая потрясающее ощущение мягкости и теплоты. Лучше уж такое подтверждение, что жив, чем боль и жажда.

— Если бы ты знал, насколько бесценное, — всхлипывая, Влада прижала мою ладонь к своему лицу, лихорадочно целуя. — Абсолютно уникальное.

— Ну вот и чудно, что нас таких двое нашлось, друг другу под стать. — У самого горло перехватило, и в глаза как песка насыпали. Вот не хватало еще расклеиться.

— Кто еще пострадал? — срулил я с опасной для моего имиджа сурового мужика дорожки.

— Двое солдат получили легкие травмы, — Влада сделала паузу и отвернулась к окну. — Бергман погиб на месте. На него обрушилась основная часть металлических обломков. Там просто нечего было спасать.

— Ну, собственно… так, может, и к лучшему.

Конечно, было бы неплохо взять его живым, докопаться до всей правды, ведь наверняка есть еще жертвы в безымянных могилах, включая и мать самого Бергмана, или вовлеченные прихлебатели вроде Славского. Но наш мир стал сумасшедшим домом, где у такого идейного психа, когда он прославился бы стараниями прессы, обязательно образовались бы поклонники, подражатели, идиоты, проникшиеся его мировоззрением и желающие принять его кровавую эстафету. Так что мертвый маньяк, на мой взгляд, предпочтительнее, чем годами сидящий за решеткой, раздающий интервью и пописывающий книжки о своем великом предназначении. Его идеи — вот что могло бы стать настоящим Заражением, так что туда ему и дорога.

* * *

— Гарденин, сознайся, ты вот прям сейчас это правило дурацкое выдумал, — взвился я, в очередной раз оставленный в дураках этим хитрожопым засранцем. — С какой стати этот долбаный конь может позволять себе такие выкрутасы на доске?

— Чудинов, я разве виноват, что ты до своих лет дожил, а играть в шахматы так и не научился, — самодовольно парировал этот гад.

Говорил он уже почти совершенно внятно, а проведя с ним вместе столько недель, я понимал его вообще без проблем. К моменту, когда эскулапы разрешили мне долечиваться дома, выяснилось, что у Гарденина нет никого. В смысле — ни родни, ни семьи, ни детей, ни даже близкой женщины, готовой взвалить на себя заботы по уходу за ним на время реабилитации. Не скажу, что я сильно был удивлен. С его-то чудным характером. Короче, был он совершенно одинок. Пару раз я порывался принести ему благодарность за спасение моей жизни… но все как-то слова застревали в горле, и выходило нечто скомканное и нисколько мои настоящие чувства не выражающее. Легко мне давалось говорить о своих эмоциях и переживаниях только с Владой, а еще проще было о них с ней молчать и с не проходящим изумлением видеть, что она и так все считывает с меня. Поэтому, когда она стала неловко как-то мяться и подбирать слова, я сразу понял, что тема может мне не понравиться.

— Как ты отнесешься к тому… ну, в общем, что, если Леонида мы к себе заберем? На время, пока он нуждается в уходе, — наконец выпалила она, и я, если честно, выдохнул, потому что уже напрягся в ожидании черте чего гораздо похуже. Типа, "знаешь, дорогой, я поняла тут внезапно, что ты не совсем то, что я хочу от жизни. У тебя нет амбиций и деловой хватки, а на одной любви будущее не построить". Ага, особенно если любить угораздило только одного дурака, а кое-кто великодушно позволял это делать. Тут же захотел себе гипсом по затылку треснуть. Влада — не Кристина. Влада — это… Влада.

— Загадка моя, он не щенок-потеряшка, чтобы мы его забрали в надежде подыскать владельца, — фыркнул я, глядя на ее снизу вверх из кресла на колесах, и, увидев, как она вдыхает, собираясь спорить, поторопился продолжить: — Он взрослый мужик — ему решать, захочет ли он терпеть мое общество.

— Если ты сам ему предложишь, то он не откажется. Не захочешь — я пойму.

Нет, я, конечно, не хотел. В смысле, после того, что он для меня сделал, я для себя решил, что какие уж теперь между нами счеты, но весьма сложно было представить, что мне не приспичит прибить этого языкатого засранца по какой-то абсолютно новой причине, которая непременно возникнет, если мы будем жить бок о бок. Но поначалу он вообще не говорил, а когда начал, это было так смешно и невнятно, что злиться на него, даже когда Гарденин откровенно язвил, не выходило. Смеяться над больными — грех, но у нас все не как у нормальных людей, а Леонид оказался на удивление не обидчивым и, даже едва ворочая языком, умудрялся отбривать меня, так что эта взаимная пикировка постепенно стала из раздражающего действа необходимым элементом вполне нормального общения, без которого вроде как и день не день. Влада никогда не вмешивалась и не принимала ничью сторону, предоставляя нам решать это между собой как взрослым мальчикам.