И вдруг этот момент максимальной интимности был разрушен. Влада резко приподнялась, становясь в моих объятиях жесткой и предельно напряженной, и уставилась в сторону ноутбука, откуда только что стал доноситься глубокий монотонный мужской голос:

— Я покарал его. Покарал смертью, ибо другого пути для него не было. Он заблуждался и никогда бы не отказался от своих заблуждений. Я спросил его тогда: "Отец, но ты ведь когда-то говорил, что любишь маму", но он лишь разъярился и ударил меня в лицо с криком: "Не смей произносить этого слова, щенок. Любить можно только Господа Бога нашего. А женщину вожделеют. Ибо она суть грех".

Влада, совершенно перестав замечать меня, соскользнула на пол и уселась, поджав под себя ноги, практически уткнувшись лицом в экран. Видеть за ней мне ничего не удавалось, и оставался только звук. Мужчина на записи говорил весьма своеобразно, это мне очень напоминало манеру вещать свои проповеди священников по телеку.

— Отец аж весь затрясся, лицо его было налито кровью, и он продолжал бить меня и орать: "Эти сосуды для скверны, они богохульницы, они честолюбивы и алчны до плотских наслаждений. Ведьмы. Все как есть ведьмы. Пра-а-авы, ох правы были монахи Шпренгер и Инститорис. Правильный "Молот" написали. Так их. Блудниц, вместительниц порока. Молотом. Молотом. Ведьмы. Ненавижу".

— Влада, это он? — поднявшись, я коснулся ее плеч, но никакой реакции не последовало. Она не обернулась и даже не вздрогнула, словно ее заморозило происходящее на экране. Единственным движением в комнате было постепенное нарастание силы ее дара, которое я ощущал как полноценное физическое давление повсюду, особенно в районе сердца и легких. Уже наученный прежним опытом, я не стал напрягаться, пытаясь защититься от пугающего до икоты чувства, когда сквозь твое тело рвется нечто холодное и чуждое, увлекая и тебя на абсолютно неподвластную сознанию территорию, и через пару мгновений внутри словно плотину прорвало. Я позволил себе будто стать тоннелем, сквозь который энергия, бесконтрольно сейчас исходящая от Влады, понеслась дальше, а не глухой стеной, что вызывало бы в ней стремление разрушить. И стало легче, не совсем, но все же достаточно, чтобы снова нормально соображать.

— Вот в какой момент во мне зародилось сомнение и гнев, — продолжал невидимый мне пока рассказчик, не изменяя интонации, и от этого становилось все более жутко. — Я вскричал: "Нет, не мама, она не была такой. Только не она", но это лишь привело отца в еще большее неистовство, подтверждая уже родившееся во мне подозрение. "И женщина, давшая тебе жизнь от семени моего, тоже скверна. Ибо была порочна до меня" — буйствовал он. — Думаешь, она любила тебя? Не гневи меня, сопляк. Она прикрывалась тобой, как щитом. Она думала, что такой хитростью сможет смягчить мое сердце — сердце истинного поборника веры. Но я воздал ей, воздал за все. Я провел ее через все тридцать пять вопросов процесса сам. Ты думаешь, мне было легко? Ты думаешь, моя душа не рвалась от боли при виде ее упрямства? Я просил, я молил ее чистосердечно признаться во всех своих грехах. Я был бы милосерден. Я бы оставил ей жизнь. Да, хлеб и вода до конца своих дней могут показаться жестоким испытанием. Но это не так. Я хотел, чтобы она очистилась от демонова влияния, чтобы вернулась ко мне. Но она упорствовала. Она молчала. Она даже не плакала. А это и есть первый признак ведьмы. Я хотел ей помочь, я использовал и свою дыбу, ты же помнишь, мой мальчик, ту дыбу, что мы мастерили с тобой в сарайке? Так вот, она молчала там и молчала, ведьма проклятая. Ни одной слезинки не проронила. А я ведь даже тебя привел, чтобы сердце ее дрогнуло и она призналась. Но она лишь смотрела на тебя сухими глазами и отказывалась признавать за собой вину. Разве ты забыл все это?"

В комнату словно ворвались ледяные сквозняки, заставив все тело покрыться мурашками, и я стянул покрывало с дивана и сам сполз к Владе, прижавшись к ее спине, закутал нас, устраивая подбородок на ее плече. Она глянула на меня кратко, рассеянно и с предельной концентрацией одновременно, и, вяло улыбнувшись не столько мне, сколько безадресно пространству, опять вернулась к просмотру. Теперь я видел говорившего. Очевидно, Гудвин учел недостаток освещения и неудачное расположение камеры, давшее вначале едва различимое изображение, или, может, вовсе сменил ко времени этой записи аппаратуру, но картинка была идеальной. Мужчина на экране выглядел очень бледным, хотя, возможно, это было из-за действия наркоты Гудвина. Очень острые скулы, запавшие щеки, еще больше это подчеркивающие, тщательно уложенные короткие светлые волосы, белесые широкие брови. Глаза, глубоко посаженные, с необычайно светлой, почти прозрачной радужкой, которая тут на записи визуально почти сливалась с белками глаз, и четко видимы были только расширенные зрачки и едва заметное кольцо вокруг них.

— И тут я вспомнил, — продолжил незнакомец свой рассказ все так же безэмоционально, — вспомнил каждую деталь и момент того дня, когда он на моих глазах пытал и убил маму, не сумев остановиться в очередном приступе своего неистовства. А еще окончательно осознал, в кого обратился мой отец. Он стал мракобесом, Инквизитором, способным приносить только вред своими заблуждениями, а вовсе не нести исцеление. Он позволил себе ненавидеть сначала маму, а потом и всех Зараженных, тогда как наше предназначение — любить их. И только любя можно освобождать их от Заражения. Нет вины их в том, что они охвачены тьмой, это их беда; и наша настоящая миссия — в избавлении от этого, а не в причинении немыслимых страданий в стремлении заставить их осознать свою порочность. Заражение порабощает их разум, и осознать они никогда этого не смогут. А мой отец сошел с ума и не просто сбился с пути, упорствуя в своих заблуждениях. Он поступал гораздо хуже. Мучая и убивая, он просто давал Заражению новый шанс на перерождение в новых поколениях. Я пытался убедить его, достучаться, напоминая раз за разом, что наша участь и долг — быть Экзорцистами, лекарями и освободителями их душ, а не Инквизиторами, палачами и мучителями. Но он был уже безнадежен и глух. Впав в буйство, он убил трех Зараженных, находившихся тогда поблизости, до того, как я остановил его навсегда. С того момента я и начал…

Мужчина на экране вдруг прервался и несколько раз моргнул, очевидно, освобождаясь от действия чудного средства Гудвина, и в следующую секунду на экране появилась какая-то модельной внешности блондинка, а Влада рванулась вперед и стала слепо шарить по клавиатуре.

— Еще раз, — пробормотала она сама себе, и, когда запись из-за ее нервных движений скакнула слишком далеко назад, Влада издала звук, который я никогда не слышал от нее прежде. Громкое "Ар-р-р-р" — смесь вопля возмущения и натурального рычания.

— Влада, просто скажи мне — это он? — попытался я оторвать ее от повторного просмотра эпизода с этим психованным блондином.

— Он-он-он, — дернула она плечами, сбрасывая мои руки, будто они были сейчас жутко раздражающей помехой для нее, как и мои вопросы. — Разве не видишь, какой он красный.

Влада протянула пальцы к экрану и, растопырив, накрыла лицо маньяка, стала дышать чаще и слегка задрожала, начиная уже пугать меня.

— Мерзкий красный, — пробормотала она и надавила так, что на экране проступили цветовые пятна. — Я могу дотянуться. Теперь я вижу его всего.

Ее энергия вдруг возросла в разы, я это каждой костью в себе ощутил, и мой желудок свернуло в бараний рог, норовя вывернуть наизнанку. Влада стала раскачиваться, продолжая давить на экран, будто хотела проникнуть сквозь стекло. Я схватил ее за руку, опасаясь, что она повредит себе, но она резко выдернула кисть, снова издав это досадливое ворчание.

— Влада, что происходит? — сжав вокруг талии, я тогда просто решил оттянуть ее подальше от ноута, и попытался втащить нас обоих на диван.

Но девушка стала с неожиданной силой со мной сражаться. Сначала молча, тяжело дыша, а как только запись с маньяком снова закончилась, пришла почти в неистовство.

— Еще раз. Еще раз, — крича требовала она, вырываясь почти с остервенением в попытке дотянуться пальцами до экрана.

— Влада. Прекрати, — тряхнул я ее, чувствуя, как в голове замыкает от жутких волн, исходивших от нее сейчас, которые будто заживо потрошили. — Очнись.

Но она, казалось, не видела и не слышала меня, продолжая бороться и тянуться к экрану, повторяя без конца свое пугающее "еще-раз-еще-раз-еще-раз". Потеряв терпение, я вскочил, поднимая и ее, и повалил на диван, тут же прижимая собой. Оперся на локти, обхватывая лицо и вынуждая смотреть только на меня. Но она извивалась и изворачивалась, напрягая шею до хруста позвонков, упорно стараясь взглянуть в сторону стола с компьютером.

— Да приди же ты в себя, — затряс я ее сильнее, но это не возымело никакого действия. Она таращилась распахнутыми до предела глазами, но не видела меня, кажется, вообще не осознавала, где и с кем.

— Я могу дотянуться. Я могу. Раньше не могла — не хотела. А теперь могу-могу-могу, — бормотала Влада, все не унимаясь, продолжая мои внутренности замораживать и в узлы сворачивать буйством прущего из нее дара.

Совершенно уже не соображая, я хлестнул ее по щеке, и на долю секунды взгляд ее прояснился, а мне полегчало.

— Антон? — хрипло прошептала Влада, будто не совсем понимала, что происходит, но потом лоб ее наморщился, а глаза опять остекленели, и она взбрыкнула, сбрасывая напрасно расслабившегося меня на пол с воплем: — Пусти-и-и.

Вскочив, она метнулась к двери и стала судорожно открывать замок, совершенно не обращая внимания на то, что по-прежнему обнажена ниже пояса.

— Да какого хрена происходит вообще, — взревел я, оттаскивая ее от двери. — Очнись ты, мать твою.

— Пусти. Я его чувствую. Я его найду, — Влада стала выворачиваться из моего захвата, и я не видел ни единого проблеска ее прежней на искаженном натуральной одержимостью лице.