Гудвин уставился на меня явно в ожидании колкого замечания или открытого осуждения, но я счел за благо прикусить язык для пользы дела.

— Это мой собственный рецептик своего рода сыворотки правды, — продолжил он. — Клиент вообще самого действия не замечает и потом не вспоминает. Просто минут пятнадцать из его сознания выпадают начисто. А в это время люди мне много чего выболтать успевают. Кто-то о самых тайнах постыдных, кто-то о том, что жрет внутри, но сказать никому нельзя, кто о чем, в общем, но все сугубо личное. То, что они ни за что огласке предавать не захотели бы. А у меня в комнате аппаратура. Так что есть у меня и фейс этого маньяка, и кое-какие его откровения о прошлом имеются.

— Почему же ты молчал? — Я видел, что Влада едва сдерживалась, чтобы не обрушиться на засранца с упреками.

— Потому что. Во-первых, я с ментами не сотрудничаю. А во-вторых… Что ты обо мне подумала бы, выложи тебе я все сразу?

— Что в тебе достаточно смелости, чтобы не стыдиться того, что ты делаешь, раз уж ты этим занимаешься убежденно.

Так его, моя девочка. Я тобой горжусь. Молча пока.

— Вовсе нет. Посчитала бы меня уродом, подлым хорьком, чужие грехи собирающим для собственной выгоды, — Ну-ну, какая точная самооценка, но я воздержусь от комментариев. — А я этого никому никогда показывать не собирался. Просто на всякий случай хранил, для подстраховки.

— Не нужно передо мной оправдываться, Тимур. Не мне тебя судить за что-либо. Просто скажи, как нам получить нужную информацию, потому что время — это, возможно, чья-то жизнь.

Гудвин опять замялся.

— Слово дашь? — прищурился он испытывающе на Владу.

— А ты поверишь?

Мля, детский сад какой-то, ей богу.

— Твоему поверю. Такой, как ты, чужих секретов не надо, сестренка. Тебе их и так через край.

— Что я должна пообещать?

— Дело в том, что я точно не помню, на какой у меня флешке нужное вам. Придется все просматривать. И мои ребята об их существовании тоже не в курсе.

— Ага, на друзьях-прихлебателях ты свои чудо средства тоже, видно, пробовал? Причем недобровольно, — хмыкнул я и заработал злобный взгляд от него.

— Слушай, мент, а не пойти бы тебе покурить, пока мы с сестренкой тут посекретничаем? — не выдержал он.

— Не курю и другим не советую. И хрен тебе, а не тет-а-тет с Владой. Не в мою смену, как говорится.

Гудвин опять погрыз свою губу, пристально глядя то на меня, то на Владу.

— Эх, предупреждал же я тебя с ним не связываться, — вздохнул он. — Но все вы, бабы, против таких козлин иммунитета не имеете, и ноги у вас сами собой разъезжаются.

Нет, ну я его сейчас точно уже добью. Туда этому языкатому и дорога.

— Ладно, если чо — поплакаться в мое плечо всегда можешь.

— Хиловато плечико, — фыркнул я, опять заводясь.

— Прекратите. Тимур, вернись к делу, — одернула нас Влада.

— Ладно, ты мне пообещай, что ничего копировать, кроме куска с этим маньяком не будете. И потом все до одной уничтожите.

— Обещаю, — твердо ответила Влада.

Глазов поманил ее ближе и что-то шепотом стал объяснять, а я закатил глаза. Конспирация, мать ее.

— Эй… капитан Чудинов, — окликнул он нас, когда мы уже собрались уходить, произнося мои звание и фамилию как ругательство. — Ты это… с моими ребятками-то снаружи постой, пока сестренка сходит за нужным. Нечего тебе у меня там шарить.

— Да ради бога. Думаешь, мне интересно на твои вибро-массажеры для простаты и коллекцию гей-порно смотреть? — отмахнулся я.

— И правда, чего ты там нового увидишь, когда своего полно, — в тон мне отклацнулся Гудвин. — Еще увидимся, кобелина ментовская.

— Уж будь уверен, хорек криминальный.

ГЛАВА 32

Сколько дерьмовых человеческих тайн может храниться на одном крошечном кусочке пластмассы в виде милой зверюшки из мультика? Как выяснилось — много. Постыдные секреты, подлые поступки, предательства, унижения, испытанные лично и через которые других заставили пройти, и даже преступления бесконечным потоком изливались на нас с экрана моего старенького ноутбука уже второй час подряд. Поначалу я едва сдерживал бешенство, слушая эти монотонные, как у едва проснувшихся голоса и всматриваясь в отрешенные, неподвижные лица людей, пребывающих на этих записях в пространстве худших моментов своей жизни. Но постепенно злость стала оседать и пришли отстраненные, лишенные эмоций размышления. Гудвин поступил хреново, создавая эту коллекцию гадких секретов? Безусловно. Но мне ли так психовать по этому поводу, изображая праведный гнев? Разве я в процессе своей работы не занимаюсь чем-то подобным? В поисках справедливости для одних, походя вскрываю гнойники порочности и боли других, из которых зачастую и произрастают сами преступления. Только в моем случае я еще и предаю это огласке, так или иначе, запечатлеваю это не просто в памяти или на флешке, где никому не придется это увидеть, а облекаю в сухие формулировки официальных документов, за которыми может скрываться годами вынашиваемый гнев и обиды. Закон гласит: если есть преступление, должен быть тот, кто за него в ответе. Его обязательно надо найти, обличить, передать в руки условно гуманного правосудия. Но как же часто я сталкивался с тем, что жертва оказывалась ничуть не меньше виновна, а иногда и являлась большим чудовищем, чем преступник. Тимур по своей сущности — засранец. Но и большинство тех, кто приходил к нему, отнюдь не невинные овечки. И я не оправдывал его, просто чем дальше смотрел, тем гаже становилось, и сочувствие к обманутым и одурманенным рассеивалось как дым. Возможно, у каждого были свои оправдания. На самом деле, они всегда есть у каждого из нас для себя и тех близких, на чью истинную природу мы можем и хотим закрывать глаза. "Так получилось", "обстоятельства были сильнее", "не было другого выхода", "это молодость и глупость, а не откровенная жестокость", "не я был первым, кто причинил боль", "если я хочу этого так сильно, то почему должен отказываться, жизнь одна"… Да бесконечное множество. Странная человеческая природа, когда мы с совершенно разных ракурсов видим поступки свои собственные и тех, кто нам дорог, и то же самое, сотворенное посторонними.

— Антон? — позвала Влада, которая до этого сидела, прижавшись ко мне, на моем слегка продавленном диване и так же неотрывно смотрела в экран. — Скажешь мне что-нибудь?

Там сейчас очень красивая девушка с одурманенным лицом и полуулыбкой, вызывающей тошноту, рассказывала, как будучи подростком, обидевшись за какую-то никчемную хрень, наврала отцу, что в его отсутствие к его новой жене приходил любовник. А потом несколько часов из своей комнаты подслушивала, как скорый на расправу папаша "воспитывал" якобы неверную.

— После этого она ни в чем мне не рисковала отказать, — бездушным голосом сказала девушка, и меня едва не передернуло. Качество звука было хорошим, а вот видео — просто отвратительным, и встреть я авторшу этих откровений на улице, вряд ли узнал бы. В ее случае, может, и к лучшему, а вот в свете того, что нам бы неплохо иметь четкое изображение лица маньяка, когда мы докопаемся до него в этом людском мусоре, это не радовало.

Влада была притихшей и молчаливой с того момента, как вышла из дома Гудвина с полными карманами флешек и внезапно снова стала тревожно озираться, как уже случалось дважды до этого. И на кухне, когда мы соображали быстрый поздний ужин, и по дороге она все время тянулась ко мне, дотрагивалась, словно нуждалась в непосредственном контакте. Я никогда не был поклонником непрерывных обнимашек-прикасашек, но с Владой это происходило совершенно ненапряжно. Естественно, как моргать или дышать. Ей было это необходимо сейчас — я давал. Чего уж проще?

— Шеф велел закрывать дело по нашему маньяку, или он передаст его другому следаку. Срок — неделя, — сообщил я невеселые новости.

Влада не вздрогнула и не отстранилась, просто на пару секунд задержала дыхание.

— Значит, хорошо, что Тимур решил сотрудничать и у нас появилась возможность ускориться. Потому что у меня такое чувство, будто кто-то постоянно смотрит мне в затылок, куда бы мы ни пошли, — она сказала это спокойно, едва ли не расслабленно-сонно, а у меня от загривка до копчика прокатилась замораживающая все на своем пути до костей, до уровня гребаных молекул волна. Сердце вдруг стало твердым и звонким, словно кусок хрусталя, молотящий изнутри по ребрам и так и норовящий взорваться сотней режущих осколков примитивнейшего ужаса от возможной потери. И при этом в паху все мгновенно вспыхнуло, за доли секунд приводя и тело, и разум в состояние не то что готовности, а прямо-таки животной, безотлагательной нужды. Есть выражение — "мои яйца в огне". Так вот мои сейчас были словно в бочке с ракетным горящим топливом.

Мне немедленно требовалось подтверждение того, что Влада не просто рядом, в моих руках, она должна обволакивать меня, дать мне ощутить всю остроту биения ее жизни, впустить меня внутрь себя во всех возможных смыслах. Соскользнув на пол, я молча надавил на центр ее груди, вжимая в спинку дивана, и стал с остервенением сдирать с нее трикотажные штаны, в которые она переоделась дома, вместе с бельем. Ни о чем не спрашивая и не удивляясь, Влада приподняла бедра, облегчая мне задачу, пока я не разодрал ее вещи к чертовой матери. Едва она оказалась обнаженной снизу, быстро поставил ее ступни на диван и, просунув руки под ягодицы, сдвинул на край, тут же со стоном утыкаясь лицом между ее ног. Ее аромат, терпкий, горько-сладкий окутал меня за пару вдохов, делая совсем полоумным. Я терся лицом и облизывал ее, вначале совсем сухую, упиваясь трепетом и все прибывающей влагой под моими губами и языком, пьянея и дурея все больше. Выдыхал, выгоняя из легких весь до последней капли воздух, в котором еще не было запаха Влады, и жадно глотал уже насыщенный ею вперемешку с соком, которым она истекала для меня. Поймав волну моего безумия, Влада вцепилась в мои волосы, направляя, вжимая в себя едва ли не до удушья, и от этого я окончательно терялся в ней, но как же этого было мало-мало-мало. Вдавливал пальцы в ее плоть, поощряя встречные хаотичные толчки бедер, кайфуя от ощущения нарастания болезненного напряжения, от которого самого уже трясло как в лихорадке. Из ноутбука продолжали изливаться в окружающее пространство откровения чужих замаранных душ, но к нам им уже было не добраться. Единственный звук, который я сейчас был готов услышать — это тот самый едва слышный стон Влады, что мне стал дороже всех криков экстаза. И когда сквозь грохот крови в ушах его уловил, то ощутил себя безмерно вознагражденным. Не важно, за что и насколько заслуженно, но так щедро, как никогда прежде в жизни. Рывком перевернув Владу, я поставил ее на колени, стиснул талию и вдавил себя в ее тело, преодолевая сопротивление еще трепещущих в оргазме мышц. Долбился в нее, кажется, целую вечность, словно мои тело и разум не знали, как остановиться, не желали прекращения этого выжимающего досуха контакта. Обливался едким, как кислота, потом, рыча от жжения в мышцах, царапая зубами ее покорно прогнувшуюся подо мной спину, стервенея от звука мокрых шлепков плоти о плоть, вгонял себя все глубже, пока собственный оргазм не шарахнул в мозгу, превращая его в полыхающую кашу. Не знаю, через какое время стал соображать, насколько твердый пол под коленями и как должно быть трудно дышать Владе, потому что я навалился на нее всей своей тушей. Стеная от сопротивления собственного организма, наотрез отказывавшегося сотрудничать, поднялся и, плюхнувшись на диван, втащил Владу на себя. Целовал ее взмокшее лицо, гладил спину и ягодицы, безмолвно извиняясь за внезапно охватившее меня похотливое зверство. А она отвечала на каждый мой медленный поцелуй, так же без слов уверяя меня, что ей все это сумасшествие было нужно ничуть не меньше, чем мне.