— Вы ведь не собираетесь забирать их сегодня, да? — наконец не выдержала она.

— Вас это не касается, — огрызнулась Альбина Львовна в ответ.

— Подобное, — Влада жестом указала на окружающий бардак, — касается всех и каждого.

— У вас свои дети есть? — агрессивно прищурилась ее оппонентка, и Влада вздрогнула, словно от пощечины.

— Нет.

— Вот когда будут, тогда и порассуждаете, девушка. Женщина и так только что потеряла двух дочерей, а вы предлагаете и остальных забрать. Мы же не звери.

— Если бы вы проявили больше участия в жизни этой семьи раньше, то, может, не было и этих смертей, — и не подумала миндальничать Влада, и хоть я был с ней согласен, но подошел и положил руку на плечо, останавливая. Ничего тут уже не докажешь и не изменишь.

— Вы меня в чем-то обвиняете? — взвизгнула уже заведенная тетка, покрываясь красными пятнами.

— А вы себя? — не повышая голоса, парировала Влада.

Несмотря на раздражение, свой дар она не применяла, скорее всего, из-за присутствия и без того испуганных детей.

— А вы сторонница того, чтобы изымать детей без разбора у всех? — ткнула в нее обвиняюще пальцем опекунша.

— Я сторонница того, чтобы дети были живы и защищены. Любой ценой. А вот знать: забирать или оставлять, — и она снова указала жестом на окружающую обстановку, — это ваша профессиональная обязанность.

— Мы здесь закончили, — почти рявкнул я, предупреждая возможный поток гневных возражений. Кроме всего прочего, еще только склоки, неважно, по какой причине, мне тут не хватало.

— А вы имейте в виду, что гражданка Киселева будет как минимум задержана за участие во вчерашних хулиганских выходках, — как можно спокойнее обратился напрямую к Альбине Львовне. — Так что в вопросе: забирать детей или нет прямо сейчас, у вас нет выбора.

Покосившись на малышей, я ожидал слез и страха, но с недоумением увидел, как мальчишка обнимает за плечи младшую сестренку и глядит с надеждой.

— Тетенька, вы Аньку заберите, — неожиданно впервые подал голос он, просительно глядя почему-то на Владу. — Ей надо. А я останусь за мамкой присмотреть, как придет, чтобы хату не спалила.

Влада молчала, и тогда он посмотрел уже на меня.

— Аньке кушать надо хорошо, Катька так говорила, — будто оправдываясь, продолжил он. — Заберите, а? А я вам за это кое-что отдам.

Он решительно поднялся, и это спровоцировало истерику у младшей. Разрыдавшись, она стала цепляться за брата, отворачиваясь от нас.

— Заберем обязательно, — заверил детей, чувствуя, как голова стремительно наливается тяжестью и болью. — Обоих вас заберем. И за маму не переживай, она тоже без присмотра не останется.

Сказал и сам почти скривился от того, насколько цинично это прозвучало. Но, по крайней мере, это правда.

Мальчишка что-то зашептал на ухо сестре, она притихла и закивала.

— Я сейчас, — сказал он и выскочил из дома и спустя пару минут вернулся с небольшой коробкой.

Яркая, с позолотой, в форме изящной шкатулки, она была от очень дорогих конфет известной марки. И среди общей нищеты в этом доме смотрелась чужеродным объектом из другой жизни.

— Это Катькино, — протянул мне коробку мальчишка.

Я аккуратно снял обычную тонкую резинку и открыл вычурную крышку. Новенький, хоть и недорогой сотовый, пара сережек-гвоздиков с голубыми камушками, бледно-розовый блеск для губ и цепочка с подвеской в виде половины сердечка. Тайные сокровища погибшей девочки.

— Ты знаешь, откуда это у нее?

Ребенок замотал головой.

— Нет. Она нам с Анькой не рассказывала, боялась, что мы мамке проболтаемся и она пропьет. Но я слышал, как они ночами шептались про то, как скоро у нас все хорошо будет.

Именно в этот момент дверь с грохотом распахнулась и ввалилась совершенно пьяная Киселева в сопровождении лейтенанта.

— Пр-р… права не имеете, — удалось произнести ей, еле ворочая языком, и, наткнувшись мутным взглядом на представительницу опеки, она потребовала: — Львовна, подтверди.

Альбина Львовна покраснела и отвернулась, избегая наших с Владой взглядов.

— Доигралась ты, — ответила она и, больше не обращая внимания на невнятные возмущения Киселевой, пошла собирать детей.

Недолго думая, Киселева попыталась броситься на нее с кулаками, и нам с лейтенантом пришлось не только утихомирить ее безобразный дебош, но и заковать в наручники.

— Только попробуй, Львовна, — плевалась она. — Пособие отберут — на что я жить буду?

— Работать пойдешь. И пить, может, бросишь.

Отыскивать понятых и оформлять получение вещдоков пришлось в ускоренном темпе и под звуковое сопровождение многоэтажного мата и воплей.

Везти до Гуляева буйствующую мамашу пришлось нам. Не доставлять же ее в одной машине с детьми. Я вручил Владе коробку и отправил на переднее сидение, а сам сел на заднее и полдороги пресекал попытки пьяной женщины донимать и даже избить нас всех скованными руками, что, впрочем, не мешало ей вопить еще какое-то время, пока она просто неожиданно не отключилась.

Господи, что же за судьба такая паскудная, подумалось, когда наконец воцарилась относительная тишина. Одним отвешивает сверх меры того, чего они не ценят и не берегут, а другим и капли желаемого не даст. И так во всем.

ГЛАВА 24

— Вы меня, конечно, простите, но я не могу допустить, чтобы вы допрашивали моего пациента в подобном состоянии, — на мой взгляд, чрезмерно строго сдвинул густые седые брови главврач районной больницы.

— Прошу прощения, как к вам обращаться, гражданин? — натянув маску настоящего говнистого мента, сухо осведомился я.

— Ко мне обращаться — Леонид Петрович Малов, — поджал губы полноватый низенький доктор, вызывающе глядя на меня снизу вверх.

— Так вот, гражданин Малов Леонид Петрович, ваш пациент вполне может оказаться опасным преступником, а таким место не в вашей больнице, где и нормальных задвижек нет, а в тюремном лазарете. — Конечно, Влада утверждала, что парень невиновен, и я склонен был ей верить, но одно дело моя вера, а другое — неизбежная канцелярщина. Мне она и самому-то не в кайф, а тут еще доктор этот встал на пути с таким видом, будто я эмиссар гестапо, прибывший изощренно измываться над больными.

— И мы пришли не допрашивать, как вы изволили выразиться, а опросить, дабы получить внятную картину вчерашних событий, причем именно с точки зрения вашего… хм… подзащитного.

— Даже если так, — ноток праведного гнева в голосе врача стало в разы поменьше, но вход в палату он все продолжал загораживать. — У Кравцова ожоги второй степени почти тридцать процентов тела, это безумно больно, и мы сейчас держим его на сильных обезболивающих. Человека под действием подобных препаратов сложно назвать адекватным и имеющим четкое представление о реальности. А что, если он оговорит себя?

— Леонид Петрович, мы не собираемся ничего требовать от этого молодого человека, — мягко вмешалась Влада. — Не думаю, что под действием любых препаратов некто, не совершавший ужасных вещей, объявит себя виновным. Мы заинтересованы в поимке настоящего преступника, а не в склонении кого-либо к самооговору.

— Было бы сказано, — проворчал главврач, отступая, однако, с дороги и раздражая меня еще больше.

Все-таки бесит этот идиотский стереотип, что все поголовно в нашей системе только и мечтают любой ценой побыстрее найти крайнего, навесить на него всех собак и закрыть дело, получив лишние звездочки на погоны. Понятно, что и таких в органах в достатке, но не все же. Хреновых врачей тоже пруд пруди, но я же не позволяю себе тут встать в позу и начать строить столичного говнюка, уверенного, что все медработники с периферии — криворукие некомпетентные недоучки, только и думающие, как кого-то залечить до смерти.

— Кравцов Михаил Николаевич?

Лежащий на больничной койке парень никак не прореагировал на наше появление, хоть и не спал. Он был буквально запеленут в бинты с разноцветными разводами крови и препаратов с ног до головы и, само собой, выглядел ужасно. Сломанный нос, фингалы в пол-лица, разбитые в мясо губы, сломанная рука подвешена, в общем, досталось ему изрядно. Но гораздо более тягостное впечатление произвел его короткий взгляд, которым он одарил нас, прежде чем отвернуться. Меня буквально передернуло от интенсивности боли и окончательной безнадежности в нем. Причем показалось, что к физическим страданиям это всепоглощающее отчаянье имеет весьма отдаленное отношение. Это был взгляд приговоренного к смерти, которому было отказано в помиловании, и никакое чудо его уже не спасет. Конечно, не приведи господи очутиться в полной власти разъяренной толпы, но все же обошлось относительно благополучно, так неужели его сам факт нападения и временного бессилия настолько сломал? Или тут нечто совсем другое?

К этому времени у меня были основные данные на парня. Кравцов Михаил, двадцать четыре года, недавно с отличием закончил Питерский институт живописи, скульптуры и чего-то там еще. По месту учебы и практики зарекомендовал себя со всех сторон положительно. Неконфликтный, мягкий, но не слишком активный во всем, что касалось общественной жизни ВУЗа. Вернулся домой, но с родителями не остался, а перебрался в оставшийся от бабки домик в Немово. Собственно художествами своими и занимался все время. Ими же и зарабатывал, неплохо, причем, для начинающего.

Твою ж налево. У меня из-за этого дела уже, по-моему, скоро будет аллергия на все, что имеет хоть какое-то отношение к искусству во всех его проявлениях.

Я задавал формальные общие вопросы, а парень продолжал меня игнорировать, безжизненно глядя в оконный проем. Ладно, чего уж там — перейдем к делу.

— Михаил, вы были знакомы с погибшими сестрами Киселевыми? — чуть вздрогнул — вот и вся тебе реакция, но когда нас полный игнор-то останавливал?