Но вызвать хоть тень улыбки на абсолютно белом лице не вышло. Влада просто кивала невпопад моим словам, совершенно меня не слыша. Встряхивать ее и пытаться привести в чувство сейчас не самое подходящее время. Хотя и думать о том, что она, возможно, продолжает видеть тот самый красный, о котором говорила так, что волосы шевелиться начинали, тоже было не по кайфу. Патрульная машина так и стояла, мерцая издалека сине-красными огнями, а вот толпы как ни бывало. Так ведь всегда и случается. Угар прошел, вместе с ним иссякли смелость и жажда справедливости негодующего большинства. Все быстренько расползлись по норам в надежде завтра зажить снова по-прежнему. В уверенности, что все сотворенное ночью станет камнем неподъемной вины на чьей-то чужой шее. И когда или если придет время нести ответственность, то сия чаша именно их минует. Просто не хочу представлять, сколько работы ждет Варавина, если он и правда решит притащить хоть кого-то из них в суд.

— Я каждого привлеку, — бормотал, однако, по-прежнему пылающий жаждой мести и правосудия Варавин, усаживаясь за руль. — Они у меня заманаются по судам таскаться, линчеватели сраные.

Вместо дома он повез нас в районную больницу, где, несмотря на глубокую ночь, по случаю ЧП собрался почти весь немногочисленный медперсонал. Плюс еще снаружи пара десятков "неравнодушных граждан с активной жизненной позицией", читай, главных местных сплетников. Когда еще такое в их Мухосранске-то случится. Даже какой-то репортер из местной газеты образовался с диктофоном и праведно-обеспокоенным выражением лица. К нашему приезду избитых обследовали, загипсовали, перебинтовали и уложили в койки. Патрульные — молодцы ребята — сориентировались сами и организовали дежурство в палате избитого парня. Он оказался приезжим художником, дальним и единственным родственником местной недавно почившей бабульки, и наведывался в перешедший по наследству домик каждые выходные. Разбираться, по какой такой причине немовские аборигены определили его в маньяки, решили завтра, как только его обезболивающие попустят. Влада же только разок мельком глянула в его сторону и покачала головой. Конечно, мне следовало еще осилить кучу канцелярщины, прежде чем определить его статус, подтвердить или опровергнуть невиновность, но этому ее незаинтересованному взгляду вкупе с равнодушным движением головы я уже доверял больше, чем всем возможным будущим обвинениям и доводам. Дожил, мля. Вывих Влады оказался, слава Богу, не слишком серьезным и был тут же вправлен, а многочисленные ссадины обработаны. Мы же с Никитой вообще отмахнулись от настойчивых попыток полечить нас от чего-нибудь, одновременно добывая подробности для сенсационных завтрашних сплетен. Уже через полчаса подъехали к коттеджу Варавиных с гостеприимно светящимися окнами, хоть и было уже под утро. На секунду заныло-зацарапало внутри, когда Ольга выскочила на крыльцо в теплом домашнем халате и, кратко вглядевшись в усталое лицо мужа, обвила его шею в каком-то бесконечном интимно-родственном жесте. Когда мы все ввалились в светлую кухню, хозяйка, мягко выражаясь, одарила нас недоуменным взглядом. Вид у нас, прямо скажем, был тот еще. Влада вообще выглядела так, будто ее волочили за ноги по лесу. Растрепанная, листья в волосах, лицо исцарапано, одежда порвана. Мы с Никитой в грязи по колено и расхлыстанные после пробежки. Можно сказать, красавцы-огурцы даже. Но Ольга, проявив настоящую женскую мудрость, не стала никого пытать расспросами. Щедро наделив каждого почти стаканом коньяка, велела одежду оставить на полу в ванной и немедленно ложиться спать. Само собой, желающих возразить не нашлось.

— Раздевание, попытка номер два, — пробубнел я, торопливо и совсем не деликатно помогая Владе лишать нас одежды.

Именно нас, потому что оба словно боялись не успеть оказаться голыми в этом душе под хоть частично очищающими от всего, в том числе и от реальности, горячими струями. Нет, не нежность. И близко. Не глаза в глаза. Только плоть к плоти. Точно не некая связь, которая рождается в изучающих, где-то робких движениях. Это вообще не было чем-то "вместе". Сейчас мы были глухи к внешним вибрациям, невосприимчивы к эмоциям. Секс вдвоем, но при этом каждый в себе. Два схлестнувшихся в этой точке пространства примитивных, ни под что не замаскированных голода, спровоцированных, подстегнутых всей увиденной сегодня человеческой необузданностью и жестокой первобытностью. Откровенное использование ради того, чтобы быть использованным. Так, казалось бы, мало и только на поверхности. Но просто жизненно необходимо обоим.

ГЛАВА 22

"…— Красный-красный-красный, — лицо Влады искажено ужасом и отвращением, а темные омуты глаз прожигают во мне не просто дыру, а целый бездонный тоннель, в который с размаху проваливается моя порченная душа. Образ Влады размывается, голос трансформируется, становясь голосом моей матери.

— Какой же ты омерзительно красный, Антон".

Проснулся от истошного крика в моей голове, весь напряженный и сжавшийся от ощущения падения, и тут же стал шарить глазами в поисках Влады. Ее нет. Место рядом со мной в постели оказалось пустым и холодным, и это мне отчего-то жутко не понравилось. Вытер ладонью мокрый холодный лоб и поднялся, чуть не воя от того, как ломало все тело. Проковылял в гостиную и нашел Владу спящей на диване. Она лежала головой на мягком подголовнике, подтянув к животу колени, будто ее мучала боль, темные спутанные волосы почти скрыли лицо. Внутри, за ребрами что-то опять начало щемить и скрестись от того, какой беззащитной выглядела она с этими сильно выступающими ключицами и угловатым торчащим из-под ткани плечиком. Но потом мой взгляд упал на тонкую кисть, сжимающую покрывало, словно она во сне опасалась его исчезновения, и вид этой исцарапанной руки с очень бледной, почти прозрачной кожей неожиданно ударил меня прямиком в пах, вызывая не просто мощное влечение, а тяжкую, прямо-таки безотлагательную необходимость. Воспоминание о том, как эти тонкие, стискивающие сейчас ткань пальцы белели от напряжения, царапая розоватый кафель стены в бессильных поисках опоры, пока я совершенно остервенело вколачивал себя в горячее тесное тело в погоне за облегчением, вдруг оказалось в миллион раз более возбуждающим, чем весь самый развратный прежний опыт. Член подпрыгнул, почти мгновенно налившись дурной кровью до предела, загудел, как долбаный высоковольтный провод. Мне до зубовного скрежета захотелось прямо сию же секунду проскользнуть за спину Владе и, вжав в себя, закинув ногу на мое бедро, повторить вчерашнее. Только уже медленнее, смакуя запахи и ощущения, вслушиваясь в каждый звук, ловя любую дрожь и судорожное сжатие мышц до того момента, пока самого не скрутит от дикой потребности кончить. Остатки совести, еще не убитые эрекцией, и какое-никакое знание женщин и их физических возможностей настойчиво тыкали, что подобному пробуждению Влада вряд ли обрадуется. Ночью все было слишком быстро и интенсивно, почти грубо с моей стороны, а подсказок и наводящих вопросов мне как-то не было нужно, чтобы понять, что у нее давно не было секса. Чувства вины за собственную дикость я и не испытывал, нет. Вчера все происходило на совершенно другом уровне, и обоим нужно было именно так. Но сейчас, в сероватом свете нового утра прежняя простота и примитивная однозначность быстро таяли под натиском реальности. Вот только той откровенной похоти, что сжала как тисками мои яйца, было начхать на очевидность, а мой член ей поддакивал, дергаясь у живота и требуя допуска внутрь этой женщины любым возможным образом.

— Уймись, гадский попрошайка, — шепнул я ему, твердо намереваясь уйти и дать Владе нормально спать дальше.

— Антон? — Мля-я-я, голос Влады со сна был такой чувственно-хрипловатый, что звук собственного имени прошелся по коже остро-сладкой лаской, тут же отключившей четкую ориентацию в пространстве. Ладно, может и не так уж твердо я был намерен уйти, подумал, опускаясь на колени перед диваном и отодвинул край покрывала, обнажая стройные голени Влады. Она сначала затаила дыхание, когда я прижался к гладкой коже губами и языком, вдыхая ее дурманящий запах. Потом еле слышно выдохнула и снова прошептала мое имя, запуская руку в волосы, и меня буквально заколотило от вновь накатившего возбуждения. Да к черту. Ей придется прогнать меня, если хочет, чтобы ушел.

— Скажи мне уйти, если для тебя слишком, — пробормотал, выцеловывая ее колени. — Я сам не остановлюсь.

Но вместо этого Влада просто совсем отбросила покрывало и вытянулась на диване, словно преподнося мне свое хрупкое тело в дар. И чтоб я сдох, если когда-то за мою жизнь получал более желанный подарок.

— Я же сказала, что возьму все, что ты мне захочешь дать, Антон. — Снова эта легкая хрипотца и прямой открытый взгляд, говорящий все без утайки о ее желаниях. Боже, передать не могу, что это сотворило со мной. Даже извивайся она сейчас в неистовстве и умоляй ее трахнуть как угодно, я бы не завелся сильнее.

Шипя, потерся лицом о плоский живот Влады, кайфуя от того, как она вздрагивает от легкого царапанья моей отросшей за сутки щетины. Облизал тазовые косточки, уткнулся носом во впадинку пупка. Влада была такой тихой и сейчас, и даже тогда в душе. И мне безумно нравилась эта необходимость напряженно вслушиваться в каждый ее прерывистый вздох, чтобы уловить безмолвные ноты мелодии того удовольствия, что я отчаянно хотел ей дать. Поднявшись выше, жадно смял мягкую плоть одной ее груди, дразня языком и губами твердый сосок второй. Как же мне сейчас были нужны обе руки, да и вообще полная дееспособность не помешала бы. Очередной резкий, но поразительно тихий выдох снял уже с дрожащих припухших губ, но тут же ахнул, когда Влада, не выдержав больше неподвижности, схватилась за мои плечи.

— Прости-и-и, — тут же отстранилась она, отдергивая руки.

— Да похрен, — рыкнул, настойчиво захватывая ее губы снова.

— Нет-нет-нет. Стой, — накрыла мой рот пальцами Влада. — Сядь, пожалуйста, Антон.