— Следователь нам сразу сказал — ничего им не будет. Они малолетки. Ровесники Евы. Максимум — условный срок. Берите деньги. А потом начались звонки. Гадкие надписи на заборе. В сети писали. Присылали куски видео… А я не знала, Антон, — Влада посмотрела на меня беспомощно и отчаянно-виновато, как будто у меня вымаливала отпущения грехов. — Ева молчала, только плакала и замыкалась все больше. Мне казалось, ей нужно общение со сверстниками, хотя бы такое дистанционное. Как я могла не знать? Как пропустить это могла? В комнате ведь ее спала, стерегла. К психологу за руку водила. Работу практически бросила. А потом в один из дней стала видеть это… Я тогда не знала, не понимала, что это. Аура самоубийцы. Неделя за неделей она становилась все насыщеннее. И у других людей тоже стала замечать что-то. Но я думала, что это у меня уже глюки от усталости, недосыпа и нервов. Эмиль… он сначала просил прощения, помогал мне, а потом сдался. Сказал, что его все это достало, что мы молодые и должны нормально жить. Нужно Еву в клинику, и пусть специалисты ее реабилитируют. Скандал устроил, признался, что у него давно есть другая, а все потому, что я сама виновата. Что замуж за него только из-за сестры вышла, что все внимание ей, а теперь вообще меня не видит, и даже в одной постели не спим. А он живой мужчина и все такое. Ева все это слышала. Я в тот день сломалась. Выпила, когда Эмиль ушел, и просто отключилась. Уснула как убитая, а когда проснулась… поздно было уже.

Влада слезла с подоконника и, развернувшись, уперлась лбом в холодное стекло, глядя в сумерки снаружи широко распахнутыми невидящими глазами.

— Но последней каплей было то, что эти сволочи на похороны пришли, — сипло продолжила она. — Якобы вина их мучала, но я видела, видела, как они ухмылялись самодовольно, едва в сторону отошли. И с ними были девочки, они себя подругами Евы называли и ходили к ней, сочувствовали, а за воротами кладбища они обжимались с этими… и хохотали. А еще в тот момент я поняла, что за мерзкие кляксы их окружают. Моя сестра была первой, причиной чьей смерти они стали, но не последней. Они бы насиловали, а потом и убили еще. Они сотворили это, и им понравилось. Чувство власти над кем-то беззащитным, безнаказанность, тайное и явное одобрение других таких же уродов с извращенным понятием о силе и превосходстве над другими людьми. Это как словно в головах у них поменяли полярность, причем безвозвратно, а я была единственной, кто знал это. Понятия не имела, откуда пришло подобное откровение, но ни секунды сомнений у меня уже не было с того дня.

Влада надолго замолчала, и даже ее дыхание я едва мог расслышать. Мне так хотелось сказать или сделать что-то, что принесло бы хоть какое-то облегчение. Но за все годы постоянных соприкосновений с людской жестокостью и горем я так и не научился находить нужные слова, а просто сотрясать воздух — только добавлять боли, оскорбляя фальшью, уж я сам это знаю на своей шкуре.

— Ну, а в остальном, в принципе, ничего интересного, — глубоко вздохнув, ожила Влада, теперь уже явно подводя черту под своим рассказом. — Двое в могиле, один калека. Я сначала в СИЗО, а потом в психушке… этот момент я почти не помню, если честно. Почти год я как в сумерках металась. Училась различать реальность и видения. И это не так уж и легко в месте, где ты окружен таким количеством людей, в мыслях которых царит нечто сумбурное, а часто даже до дрожи жуткое, и где не у кого спросить совета. И давай закончим обо мне на этом.

Она забрала из моих рук чашку с давно холодным чаем и вылила его в раковину.

— Не жди от меня осуждения и речей в стиле — надо уметь прощать и закон наше все. К сожалению, я сам, работая столько лет в системе, как никто знаю, насколько она несовершенна, как легко ее прогнуть, обойти и даже нагло поиметь. И тогда обычным людям приходится брать на себя ее функции, насколько бы противозаконно это ни было. Я не скажу, что твой поступок был правильным, мне вроде как не полагается даже так думать. Но иногда, сталкиваясь с подобными случаями по работе, мне кажется, что лучше так, чем остаток жизни жить, ощущая унижение свое и близких и вину за то, что подонки ходят дальше по земле и сеют несчастья вокруг себя.

— Я не сожалею о своем поступке. Нет. Я никогда себе не прощу невнимательности, слабости, считай, предательства близкого человека, которому была нужна. У меня было так много, на самом деле, настолько больше, чем есть у большинства людей, и я разменяла это все на суету, рутину, гордыню, а потом на жалость к себе, когда все разрушилось. Я и сейчас все еще такая.

— Так, стоп, — решительно прервал я ненужный поворот в разговоре и невольно поморщился от резкой боли в плече, пострадавшем от бутылки. — А вот это лишнее, Влада. Обвиняя себя в чем-то, ты разве повернешь время вспять и все исправишь? Распиная себя, компенсируешь хоть каплю нанесенного ущерба? Не ты инициировала цепь этих событий, не ты повинна во всех обстоятельствах, и не тебе брать на себя всю вину. Суть не в том, как для всех вовлеченных закончилась эта история. Обрекать себя на всю ответственность абсолютно неверно. Мне стыдно сейчас пользоваться таким избитым и немного нечестным приемом, но вспомни — твоя сестра тебя хоть раз в чем-то обвинила?

Возможно, я говорю резче, чем стоило бы, но вот этот момент, когда люди, по сути жертвы ситуации, начинают навешивать на себя груз вины, всегда выводит меня из себя. Почему всякие подонки и реальные преступники никогда не страдают желанием самобичевания и живут, не парясь, пока не прижмешь их к ногтю, а порядочные люди ковыряют себя, выискивая свои косяки? Может, это как-то и обусловлено психологически и где-то правильно, но я плевал на это и не хочу принимать подобную точку зрения. В гробу я такую психологию видал.

— Нет, Ева никогда не стала бы… — затрясла головой Влада. — Но я и сама…

— Сама что? Сама вынесла себе приговор, сама его и приводишь в исполнение столько лет, разрушая то малое, что осталось от твоей разодранной в клочья души? Думаешь, Ева, которая тебя любила, смогла бы перенести это? Не ты ее убила, а те подонки. Не ты потеряла мужа, а его собственная слабость и эгоизм разрушили вашу семью. Не твоя вина, что система правосудия гнилая и равнодушная, и всякие твари не только не получают по заслугам, но и становятся гребаными символами нашего времени и примером для подражания для таких же порченных и убогих умом и душой. — Рассердившись, я заходил по кухне, кривясь от все усиливающейся пульсации в районе ключицы.

Влада следила на мной, и ее поза стала немного оборонительной, но уже без тени прежнего отчаянья, и я считаю, что так и надо. По мне всегда лучше злиться, чем окунать себя в дерьмо собственными же руками, причем по большому счету незаслуженно.

— Почему тогда если ты так считаешь, то сам не отпустишь себе грехи? Отчего не уйдешь из системы, в которую не веришь и презираешь? — Ага, а вот и ответный выпад. Браво, Влада, мне нравится, когда ты показываешь зубы.

— Потому что поучать других всегда проще, чем что-то сделать самому. Не замечала разве? — усмехнулся я. — И если я и другие, сохранившие хоть каплю совести, уйдут из органов, кто там останется, кроме взяточников, тайных властолюбцев или безразличных ко всему бюрократов?

Влада опустила глаза и нахмурилась, кивая.

— Да, ты опять прав, похоже, — согласилась она, вздыхая.

— А то. Я вообще всегда прав, за исключением тех случаев, когда не прав совершенно, — я улыбнулся и пожал плечами. Точнее, попытался, а потом, схватившись за больное место, зашипел, уже не в силах скрыть реакцию.

Влада вскинула глаза на меня почти испугано и подошла вплотную, искушая мгновенно возникшим желанием прикоснуться.

— Ты пострадал, Антон, — встревоженно пошарила она по мне глазами и подняла руки, не решаясь коснуться. — Где болит?

— Ерунда, бандитская пу… бутылка просвистела, — попытался отшутиться я и пошевелить рукой, но потерпел в этом неудачу. Если сразу после разборки рука еще немного слушалась, то сейчас повисла плетью и болела просто зверски. — Вот ведь гадство. Придется в травмпункт ехать.

— Прости, — нахмурилась женщина, едва не плача. Ну, снова здорово.

— Так, только не начинай, а, — оборвал почти грубо. Что за бег по кругу в самом то деле? — Это ты меня бутылкой била?

— Но ведь из-за меня же…

— А, ну да, конечно. А все катастрофы в мире ты себе припишешь или что-то на долю случайностей и судьбы оставишь? — уже откровенно подкалывал я.

— Ты смеешься надо мной, — обвинила Влада, впрочем, нисколько не обиженно.

— Ты очень догадливая девушка, Влада. Но если серьезно. Ты машину водишь? А то как-то нет особого желания сейчас добираться до травмы на общественном транспорте или на такси.

— Раньше водила. Еще должна помнить. Погоди, ты собираешься посадить меня за руль своей машины? — недоверчиво прищурилась Влада.

— Ой, вот только не надо теперь смотреть на меня с таким сомнением в моей половой принадлежности. Не все мужики трясутся над своими тачками, — На самом деле все. Но сейчас, когда с каждой секундой жующая боль растет в разы, я могу пойти на компромисс, даже если он будет стоить нескольких новых царапин на многострадальном корпусе моей старушки.

— Ладно, — Влада согласилась, выглядя при этом одновременно неуверенно и возбужденно. — Только, если нас остановят, ты сам разбирайся.

— Ну, кто бы сомневался, — пробурчал, наблюдая, как она едва не вприпрыжку выскакивает из дома. Все же какая она странная, изменчивая и при этом непреодолима притягательная чем-то для меня в любом своем проявлении. М-дя-а-а, Антоха, плохи твои дела. А может и нет.

Влада вела машину очень аккуратно, чрезвычайно сосредоточенно, не нарушая ни единого правила. А когда выбралась из-за руля, то щеки ее раскраснелись и она прямо светилась довольством и оживлением, бросая на меня короткие косые взгляды, будто ища одобрения. Мне, если честно, жутко некомфортно ощущать себя пассажиром и доверяться другому человеку, давненько я этого не делал. Но к ней у меня претензий не было, так что я вымучил улыбку и кивнул.