– Слушай, Димон, информация уже есть какая, нет? – выглянул из кухни еще один милиционер. Оглядев Женю быстрым и наглым взглядом и не обнаружив при этом, видимо, для себя ничего интересного, снова перевел глаза на Диму, ожидая ответа на свой вопрос.

– Нет, Саня. Сам еще ничего не знаю. Скорее всего, в уголовку это дело не отправят. Они ж там белая кость, а мы тут так… Думаю, нам оставят. Что тут расследовать-то? Если только прокуратура себе возьмет… Они такие дела любят, когда подозреваемый вот он, готовенький. Чистое покушение, только бумаги напиши правильно…

– Ага. Понял. Ну что, протокол я составил, можешь почитать, если интересно…

– Нет. Потом почитаю.

– Тогда что? Поехали, что ли?

– Погоди, Сань. Тут вот еще одна информация интересная выплыла. Шубу, в которой потерпевшая была, ей вот эта девушка недавно продала…

– Ну и что? – непонимающе хлопнул глазами Саня. – Продала и продала. И что с того? Нам-то это зачем?

– Как зачем, Сань? А может, это ее хотели убить?

– Кого? – одновременно спросили Женя и торчащий в дверях Оксанкиной кухни милиционер Саня. Потом переглянулись и снова повторили хором: – Кого убить?

– Ну, может, он просто перепутал? Ждал же он кого-то под лестницей! А шуба, я смотрю, приметная такая, яркая… Надо же тоже эту версию проработать, Сань.

– Да на фига? – тихо и удивленно переспросил Саня, осторожно скосив глаза на Женю. – Ты чё, Димыч, мудришь опять? У нас дел с тобой невпроворот, а ты начинаешь… Симаков вон только что звонил, ругался… Говорит, чего вы там застряли…

– Ладно. Поехали. И в самом деле – дел много. Но я к вам все-таки попозже зайду, Женя. Задам еще пару вопросов. Если сегодня не успею, то завтра обязательно зайду. Вы в котором часу дома бываете?

– В семь где-то… – растерянно протянула Женя.

– Ну, в семь так в семь. Пошли, Сань. До свидания, девушки. – И, обращаясь к Жене, тихо добавил: – Вы только больше своей соседке валерьянки не капайте. Она ее и так уже целый литр, наверное, накатила. Лучше уж покрепче чего-нибудь.

Закрыв за ними дверь, Женя отвела плачущую девушку в комнату, усадила на диван и начала чуть покачивать, крепко обняв за плечи. Знала потому что – в такой ситуации это самое хорошее лекарство, когда кто-то сидит с тобой рядом, молчит, к себе прижимает и чуть покачивает. И не надо никаких в этот момент испуганно-заполошных вопросов человеку задавать, демонстрируя свое сочувствие. Потому что сочувствие – оно в словах не нуждается. Оно же чувство все-таки. Оно рядышком течь должно. У плачущего свое горестное чувство, а у рядом сидящего – свое тепло-параллельное такое же со-чувство… Вскоре она и впрямь ощутила, как перестали трястись под ее рукой Оксанкины плечи, как она вздохнула несколько раз глубоко. А вот уже и лицо от ладоней оторвала, взглянув на Женю опухшими красными глазами и сама начала рассказывать в подробностях о пережитом недавно ужасе, глотая время от времени рвущиеся на свободу запоздалые короткие всхлипы.

– Жень, представляешь, я ведь ни сном ни духом… Иду себе, выпендриваюсь в новой шубе, собой довольная… В подъезд зашла – там точно никого не было! А когда лифт пришел, он как из-под земли вырос… Схватил меня за шею и к стене прижал – у меня только голова как пустой чугунок сбрякала! А потом чувствую – еще и нож к спине приставил… Ой, мамочки-и-и-и…

Оксанка снова было навострилась зарыдать с прежним отчаянием, но тут уж Женя ее попытку пресекла, спросив заинтересованно:

– А как, как ты извернулась-то, чтоб баллончик этот так быстро вытащить? Он у тебя где был? В руке, что ли?

– Нет, почему в руке… В кармане… Понимаешь, я сроду его в кармане не таскала! Так, валялся всегда в сумке. А тут, думаю, шуба все-таки… Вещь дорогая, вдруг кто позарится… Ну и сунула в карман, когда из дому выходила…

– Вот и хорошо, что сунула! Видишь, как ангел твой тебя сберег! Значит, счастливая ты, и все у тебя будет хорошо…

– Ага, хорошо… Знаешь, как я испугалась? Даже не помню, как этот баллончик из кармана выхватывала! И как я так сумела, а? Развернулась резко и давай что есть силы на колпачок давить! А сама от ужаса и не дышала даже! Хорошо, хоть пальцы правильно на колпачок легли, а то в себя бы могла струю направить… Слушай, Жень, а что они там говорили, эти менты, я не поняла… Он… ну этот, который напал… Вроде какой-то сердечно больной, да? Жень, а он не умрет? А вдруг он умрет в больнице? Я ж в него почти весь баллончик выпустила… Меня тогда что, Жень, обвинят, да? И посадить могут?

– Да бог с тобой, дурочка… Ну что ты говоришь такое? Ты же защищалась! Ты, наоборот, молодец! Помогла милиции преступника поймать… А вдруг он маньяк, которого давно разыскивают?

– Ой, не знаю… Я вот слышала, что тех, кто защищается, тоже судят… Как-то это у них там по-мудреному называется, я не помню…

– Это называется превышение пределов необходимой обороны. Но у тебя никакого превышения и не было, успокойся! Что ты – должна была стоять и газовую дозу для него рассчитывать, что ли? Сама понимаешь – для расчетов ситуация совсем не та…

– Ой, не та, Женечка, не та! Ой, мамо ридная, та шо ж это со мною такое зробылы… – снова отчаянно зарыдав, перешла вдруг на родной диалект Оксанка. Женя взглянула на нее с удивлением – сроду она в соседкиных речах и намека на него не слыхала. Даже букву «г» Оксанка всегда выговаривала, будто и не напрягаясь особенно…

– Оксаночка, ну что ты опять… Ну все же позади уже, Оксаночка…

– Ой, мамо моя ридная совсим не бачит, шо тут с дытыною ее зробылы… – продолжала причитать отчаянно и громко Оксанка, уткнувшись носом в Женино плечо и мотая туда-сюда спутанной гривой бело-желтых, старательно траченных перекисью волос. – Ой, никто мэне ни хвылыночки тута не кохае… Ой, ни можно мне бильше тута життя…

– Ну ладно, ну что ты, Оксанка… – чуть сама не расплакалась Женя, слушая надрывное ее подвывание. Потом встряхнула девушку резко, оторвав от своего плеча, глянула в заплаканное лицо, произнесла решительно: – Слушай, а может, и правда тебе лучше к маме уехать, Оксан? Какую ты тут любовь чертову найдешь? Пропадешь только ни за что! А там тебя мама и побачит, и покохает…

Оксанка, резко перестав плакать, уставилась на нее удивленно и сердито, потом улыбнулась чуть, слабо махнув Жене в лицо ладошкой:

– Та не… Шо ты говоришь такое, Женечка… У нее и без того здоровье совсем никуда, вся на фиг больная… Не, нельзя мне туда ехать… Маме еще сестренок моих надо поднимать, и тут я вдруг нарисуюсь… Не, я уж ей отсюда как-нибудь помогу…

– Оксан, а мама твоя знает, как ты тут живешь?

– Так это… Мы с ней никогда об этом и не разговаривали, Жень. К слову не пришлось. Да и чего об этом говорить попусту? Что изменится от этих разговоров?

– Ну да… Ничего, конечно. Значит, мама все-таки догадывается, что ты тут подвиг Сони Мармеладовой каждый день совершаешь…

– А кто это – Соня Мармеладова, Жень? Знакомая твоя, да?

– Ага, знакомая… – грустно подтвердила Женя, проведя рукой по влажной Оксанкиной щеке. – А ты вот что, дорогая, давай-ка лучше спать ложись. Сон – лучшее лекарство в таких делах. Поспишь, отдохнешь от всего этого ужаса… Тем более, как я слышала, ты целый литр валерьянки заглотнуть успела…

– Ой, да слушай ты этих ментов больше! Они и соврут, так недорого возьмут! Никакого там литра и не было, так, пара пузырьков всего… А спать я и правда очень хочу, Жень. Голова – как чугунок с вареной картошкой. И вся фигура болью болит, будто ее долго мяли…

– Так. Поднимайся давай, мятая фигура! Где у тебя белье, я постелю! – решительно скомандовала Женя, вставая с дивана. – Давай-давай, напяливай на себя пижаму… Ну?

– Жень, а ты не уйдешь? Ты посидишь со мной? А то мне страшно чего-то… – жалобно попросила Оксанка, вяло забираясь под одеяло. – Не уходи, Жень…

– Конечно, посижу. Вот тут, с краешку, пристроюсь и посижу. Спи давай, бедный мой ребенок…

– Ну точно как мама, – тихо проговорила Оксанка, сворачиваясь в уютный клубочек. – А еще мне мама всегда песню пела, когда спать маленькую укладывала… Хорошую такую… Спеть тебе, Жень?

– Ну, спой…

– Нэсэ Галя воду-у-у… Коромысло гнэтся… – пискляво и фальшиво завела Оксанка, будто снова заплакала. – А за ней Иванко как вьюночек вьется…

Чем закончились дальнейшие мужские поползновения вьющегося коварным вьюнком Иванки, Женя так и не узнала. Оксанка вдруг сразу как-то задышала очень сонно, то есть ровно и тихо. И продолжение этой истории наверняка случилось уже там, за пределами жестокой яви, в Оксанкиных хохлацких снах. Может, и впрямь сложилось у них там чего путное, у Гали этой с коромыслом да у вертлявого Иванки, кто ж теперь разберет… Женя долго еще сидела так, примостившись на краю дивана, смотрела на спящую девушку, наблюдая, как расправляется во сне ее кукольное красивое личико, как розовеют полуоткрытые пухлые губы, как загибаются вверх освободившиеся от тяжких слез ресницы, как сонный нежный румянец расплывается по ее гладким фарфоровым щечкам. Хороша, черт. Жалко девчонку. И впрямь пропадет она здесь ни за грош, ни за копейку, ни за украинскую гривну… Тихо встав с дивана, Женя вздохнула еще раз, подоткнула одеяло ей под ноги. И тут же вздрогнула от разлившегося по комнате громкого телефонного звонка. Бросив тревожный взгляд на спящую Оксанку, она тихой пантерой подскочила к аппарату, прошипела в трубку досадливо:

– Але…

– Оксана, ты? Почему так говоришь нехорошо, Оксана? Что случилось? Это Ахмет с тобой говорит…

Имя свое звонивший произнес с очень большим достоинством, можно сказать, с гордым придыханием даже и замолчал сразу, ожидая будто, когда Женя ойкнет от стыда за свою нечаянную досаду и застрочит в трубку извинениями.

– Я не Оксана, – вопреки его гордому молчанию по-прежнему недовольно прошипела в трубку Женя. – Скажите, что ей передать…

– Как это – не Оксана? А где она?

– Спит она.

– Ну так разбуди!