Дофина Карла унесла потовая лихорадка. Вот он ехал по городу на своем пони, а на следующий день скончался в жестокой горячке. Королева Изабо слегла от горя, а король вновь поддался одному из своих дьявольских приступов. В течение последующих месяцев принц Луи, ставший дофином, ожидал, что теперь у него начнется такая же роскошная и привилегированная жизнь, какую вел его брат. Но этого не произошло, и потому каждый раз, когда Луи делали выговор или в чем-то отказывали, он закатывал истерику, бросался на пол и вопил: «Я дофин! Я дофин!» Жан садился рядом и с нескрываемым ликованием смотрел, как Луи визжит и стучит каблуками об пол. Ни разу не видела, чтобы он пытался утешить брата. Даже в раннем детстве Жан был странным и неласковым ребенком.

Мадам Лабонн изобрела особый метод борьбы с истериками Луи. Когда я впервые услышала леденящие кровь крики, то в панике бросилась в зал и оцепенела от ужаса: гувернантка запихнула визжащего мальчика в огромный пустой сундук, закрыла крышку и уселась на нее.

– Мадам, что вы… – запротестовала я.

– Молчи, девчонка! – отрезала она. – Твое дело – кормить младенца! Держи рот закрытым, а лиф – распахнутым, иначе я живо найду тебе замену.

Под ее тощим крупом приглушенные крики Луи быстро превратились в жалобное поскуливание, а я вынуждена была отступить к своей башне. Когда наконец гувернантка его выпустила – я уже испугалась, что мальчик задохнулся, и осторожно выглянула из-за двери, – он, судорожно глотая воздух, метнулся в дальний угол и прижал заплаканное личико к холодной каменной стене. От ужаса он обмочился, но сухой одежды никто ему не предложил. Неудивительно, что от Луи всегда воняло. Гувернантка заметила меня и грозно сдвинула брови, так что я сочла за благо сбежать к себе.

Примерно через месяц после своего рождения Екатерина стала спать дольше, и я впервые отважилась сбегать на конюшню. Человек больше действия, чем слова, Жан-Мишель застенчиво поздоровался и сразу же увел меня по лестнице на сеновал, подальше от глаз остальных конюхов. Лошади в стойлах под нами тихонько пофыркивали и согревали конюшню теплом мощных тел. Хотя поначалу наш разговор был неловок, прошло совсем немного времени, прежде чем мы обменялись страстными поцелуями. О дальнейшем легко догадаться, так что не стану вдаваться в подробности. Мне было пятнадцать, ему – восемнадцать, и, в конце концов, мы были мужем и женой… Жизнь брала свое.

Потом мы еще немного поговорили, стараясь не вспоминать об умершем первенце. Я рассказала Жан-Мишелю, какой холодной и неуютной была жизнь в королевской детской из-за жадности мадам Лабонн. Наступил декабрь, в башенной комнате по ночам я промерзала до костей. Жан-Мишель возмущенно поворчал и в следующий мой приход вручил мне пару вязанок дров.

– Пронеси их незаметно, под шалью. Если разожжешь огонь, когда стемнеет, никто не заметит дыма, – посоветовал он.

Ночью, когда Екатерина проснулась, беспокойно попискивая от голода, я зажгла свечу, вытащила из тюфяка пучок соломы для растопки и развела в камине огонь. Свивальник малышки размотался, полосы мокрой ткани свисали из кроватки. Я стала снимать их, и девочка нетерпеливо засучила ножками. Я приняла мгновенное решение.

Подтащив тюфяк к очагу, я расстелила на нем одеяло и переложила туда Екатерину, поспешно удалив мокрые лоскуты. Ледяной водой из ночного кувшина я обтерла крохотное тельце, надеясь, что никто не услышит ее воплей. Вскоре малышка успокоилась, начала потягиваться и махать ручонками, нежась в потоках тепла. Я с улыбкой наклонилась и стала ворковать с ней, осторожно дуть на шею и животик, щекоча нежную, как персик, кожу. Малышка извивалась и восторженно гулила.

Прошлым летом, сидя среди полевых цветов на берегу реки, я зачарованно наблюдала, как из кокона появлялась бабочка, постепенно расправляя разноцветные крылья. В первые моменты у огня Екатерина напомнила мне ту бабочку. Большие голубые глаза превратились в сверкающие озера, светящиеся жизнью, мягкие льняные волосы, так долго находившиеся в заточении свивальника, распушились и завились. А когда я наклонилась к ней поближе и нежно зашептала ласковые слова на ушко, меня вознаградила широкая беззубая улыбка.

Любовь, которую я не смогла излить на собственного ребенка, казалось, прорвала внутри меня плотину. Мне хотелось кричать от радости, но, помня об ослицах, спящих в соседней комнате, я тихонько подхватила Екатерину на руки, прижала к себе крохотное тельце и закружила в счастливом танце. Я чувствовала, как бьется ее сердечко под моими руками, и девочка, как ни была она мала и беспомощна, словно наложила на меня мощные чары. С этого момента я перестала быть себе хозяйкой. Вглядываясь в освещенное бликами пламени нежное личико очаровательного ангелочка, я сделалась ее рабой.

Когда я вновь завернула ее в одеяло и начала кормить, то испытала совершенно новое чувство. Теперь я видела у своей груди не розовую пиявку, а прелестного херувимчика с нимбом светлых волос. Она положила растопыренную ручонку мне на грудь и сжала ее нежно, словно лаская и благословляя, и во власти этого благословения молоко, текущее из меня, казалось, впитало мое сердце и душу.

3

– Король опять в ублиетке,[3] – сообщил мне Жан-Мишель однажды днем, когда мы были наедине. Ублиеткой называли особое помещение, отведенное для монарха на время его «отсутствий». – Его увели вчера днем. Говорят, выхватил кинжал в совете и начал им размахивать, поэтому пришлось его разоружить и связать.

– Боже правый! Кто-нибудь пострадал? – с тревогой спросила я.

– На этот раз – нет.

– А раньше… случалось?

– Ну, об этом молчат, конечно, но пара камердинеров таинственным образом исчезла из замка.

– Их убили? – ахнула я.

Жан-Мишель развел руками.

– Безумный или нет, он – король. Кто обвинит его в убийстве?

Чем дольше я жила во дворце, тем сильнее меня ошеломляло всемогущество монархии. До сих пор я ни разу не видела короля – по крайней мере, насколько мне это было известно. Мадам Лабонн строго внушила, что, доведись мне столкнуться с кем-то из дворян – если только они со мной не заговорят первыми, – следует отвести глаза и как можно быстрее удалиться. Слугам выдавали одежду из некрашеного сукна, в моем случае – киртл[4] с бурым фартуком и простой чепец из белого льна. Как и остальная дворцовая челядь, я в совершенстве освоила искусство исчезать из поля зрения при малейшем промельке драгоценностей и яркой одежды. Поэтому, даже если бы я встретила короля, мне пришлось бы исчезнуть прежде, чем я смогла бы отличить его от любого другого придворного павлина. О его недуге знали все. Иногда король держался вполне нормально – ел, говорил и правил страной, – а потом вдруг превращался в орущую и дрожащую развалину и пребывал в таком состоянии от недели до нескольких месяцев.

– И что теперь будет? – спросила я.

– Королева переедет во дворец Сен-Антуан, – ответил Жан-Мишель с лукавой усмешкой. – Когда супруга нет рядом, она делит ложе с деверем.

– С герцогом Орлеанским?! – изумилась я. – Да ты что?! Не может быть. Ведь это грех!

– Ах, мадам Невинность, – поддразнил меня Жан-Мишель. – Да и к тому же это – государственная измена, но кто может запретить королеве Изабо? Осмелится ли кто ее арестовать? На время болезни короля она становится регентом.

Я пыталась осознать услышанное. Господь наказывает прелюбодеяние, и жене, возлегающей с братом мужа, уготована геенна огненная.

– А как же огонь преисподней? – засомневалась я. – Ведь он грозит даже королевам и герцогам…

Жан-Мишель пожал плечами.

– Неужто ты до сих пор не поняла, что короли живут по собственным правилам? Они покупают у церкви тысячу индульгенций и получают отпущение грехов абсолютно за все. – Его карие бархатные глаза блеснули. – Ты возмущена, моя маленькая нянька? Мне нравится, когда ты распаляешься. – Он протянул руку, чтобы стянуть чепец, ибо любил, когда мои темные волосы рассыпались по спине, что, как правило, скоро приводило к беспорядку и в прочей одежде.

Я отвела его руку, смягчая отказ печальной улыбкой.

– Нет, Жан-Мишель. Мне пора. Катрин расплачется, если проснется и не увидит меня.

– Катрин, Катрин! – вздохнул он, нахмурившись. – В последнее время я только это от тебя и слышу.

В его возмущенном тоне все же сквозила теплая нотка. Жан-Мишель особой чуткостью не отличался, но, судя по всему, понимал, что я полюбила свою маленькую питомицу так, как любила бы нашего ребенка.

Я поднялась на ноги и отряхнула с юбки сено.

– Завтра приду, – пообещала я, глядя на него с искренним сожалением, потому что задержаться в нашем соломенном убежище хотел бы не он один.

– Однажды придется тебе поведать мадемуазель Катрин, на какие жертвы мы ради нее шли! – бросил он мне вслед.

Как он и предсказывал, королева удалилась в особняк герцога Орлеанского и вместе с ним устроила в городе грандиозное празднование Рождества. Ночь за ночью звуки музыки долетали до нас через окна детской от сияющих огнями галер, что везли дам и кавалеров во дворец Сен-Антуан. Высовывая головы из узких проемов, мы видели вспышки фейерверков и слышали рев неведомых животных, привезенных из зверинца короля для развлечения собравшихся. Жан-Мишель утверждал, что все постоялые дворы Парижа забиты менестрелями и жонглерами, – того, кто своим мастерством поразит королеву, ожидало щедрое вознаграждение.

Для меня так и осталось загадкой, почему королева Изабо не пригласила на праздник детей. Даже не прислала им подарков. Счастливый дух Рождества едва коснулся королевской детской. В день праздника мадам Лабонн достала из запертого сундука их лучшие одежды и повела детей на мессу в часовню королевы. Мне разрешили сидеть на задней скамье, рядом с ослицами. Если бы не месса, дети не узнали бы, что наступило Рождество.

Обед в тот день был хуже обычного – какие-то жирные помои и черствый хлеб. От мерзкой еды дети отказались, но я принесла из родительского дома рождественские пироги, и бедные малютки хоть немного ощутили вкус праздника.