Я вложил все свои силы в то, чтобы оттолкнуть его меч, и вскочил, а затем сделал два шага назад и занял устойчивую позицию.

– По-вашему, я должен был позволить себя убить? Или стоило все-таки рискнуть?

– Выбор никогда не ограничивается двумя вариантами, Бенволио.

Я применил прием, которому научил меня Меркуцио, придвинулся ближе и довольно неловко ударил его по руке, но он, будто танцуя, легко уклонился от удара и обошел ногу, которую я выставил вперед, чтобы опрокинуть его, и вот я уже был повержен и пленен, а его меч упирался мне в горло, и я чувствовал, как острие царапает мне кожу.

Его серые глаза были очень, очень холодны.

Я отбросил меч и кинжал в сторону.

Довольно долго Сильвио не двигался, затем резко отодвинулся и сделал несколько шагов назад. Я, судя по всему, пробудил в нем какой-то инстинкт, с которым лучше бы не сталкиваться: в какое-то мгновение он действительно готов был убить меня. Хладнокровно и не задумываясь, как голодный хищник убивает свою жертву.

– Как глупо, – сказал он. – Вы испортили свой камзол. Ваша матушка огорчится.

Я посмотрел вниз: через всю грудь у меня шел разрез, а ведь я даже не почувствовал этого. Разрез был достаточно глубоким: меч рассек бархат, льняную рубаху, и в прорехе я видел тоненькую полоску крови на моей коже. При виде крови я почувствовал слабость, и меня бросило в жар.

– Довольны? – спросил Сильвио резко. – Удалось мне изгнать ваших демонов, молодой господин? Вы что, думаете, ваш дядюшка платит мне за то, чтобы я удовлетворял капризы испорченных молодых людей? Я здесь для того, чтобы учить вас, а вы, судя по всему, так и не научились ничему стоящему. Если бы я был настроен серьезно, вы бы уже напоролись на мой меч и ваша мать вторично надела бы траур. Меч – это не игрушка.

– Знаю, – ответил я.

Я был совершенно обессилен, вся черная ярость, которая сжигала меня изнутри, испарилась через царапину в груди.

– Вчера я убил человека, всадив меч и кинжал ему в сердце. Я даже не знал его имени.

Сильвио повернулся и изучающе посмотрел на меня, и внезапно холод ушел из его взгляда, сменившись на что-то вроде сожаления. Он подошел поближе и положил руку мне на плечо.

– Лучше бы вам не делать этого, – произнес учитель. – Я знаю, каково это – первый раз убить человека. Отправить человека к Господу – нелегкое бремя, молодой господин. Неудивительно, что у вас так тяжело на душе.

Это было не убийство – по крайней мере, не совсем убийство. Столько всего произошло, что я не сумел бы объяснить. Мастер Сильвио, который жил ради своего искусства, не смог бы понять то ужасное чувство потери, от которого я никак не мог избавиться. Но он был прав в том, что сказал: лицо убитого мною человека, со шрамом и мертвым белым глазом, преследовало меня. Он был врагом и он заслужил то, что получил, – и все же я до сих пор чувствовал себя не в своей тарелке.

Мастер Сильвио смотрел на меня некоторое время, а потом кивнул:

– Я вижу, не всех демонов мне удалось изгнать из вашей души. Возьмите свой меч – и начнем упражнения. Тренировка – лучшее средство избавиться от ненужных мыслей в вашей голове. Пот не хуже вина облегчает душу.

Он оказался прав. Бесконечные повторения, выпады, парирования, отступления, восемь комбинаций – восемь шагов смертельного танца, – все это просветляло мой разум, и в конце концов мне удалось забыть даже о ее улыбке.

Забыть об убитом мною человеке оказалось легче, чем забыть улыбку Розалины.

Лучше жениться, чем распаляться.

Апостол был прав. Как же он был прав!

ПИСАНО РУКОЙ РОМЕО МОНТЕККИ, НАЙДЕНО ЕГО СЛУГОЙ И ПЕРЕДАНО ЖЕЛЕЗНОЙ СИНЬОРЕ

…Она дала обет безбрачья.

Увы, дала и справится с задачей.

От этой дивы и ее поста

Останется на сердце пустота.

Она такая строгая святая,

Что я надежд на счастье не питаю.

Ей в праведности жить, а мне конец:

Я не жилец на свете, я мертвец.[6]

Я провел всю прошлую неделю, коллекционируя различные оскорбления, нанесенные клану Монтекки, а их было предостаточно: стихоплет, который отказался писать оду ко дню рождения моей тетушки, ссылаясь на то, что уже взялся за написание оды Капулетти; ювелир, который пытался обмануть моего дядю; негодяй, который устроил избиение шута на рынке; и наконец – один из союзников Капулетти, который позволил себе грубости в адрес моей матери прямо в моем присутствии. Этого я поставил в своем списке под номером один.

– Человек, который собирается вступить в брак, не имеет права так рисковать, – ворчал Бальтазар, отпирая сундук и доставая мою серую одежду, мягкие сапоги и шелковую маску.

– Я не собираюсь вступать в брак. Я сказал только, что не отвергаю ее кандидатуру сразу.

– Если в какую-нибудь из темных ночей вы попадетесь, вас повесят, и ваше положение вас не спасет.

– Так волнуешься за меня, будто это ты моя бабушка, – сказал я, – а не Железная Синьора.

– Она-то первая отправила бы вас на эшафот.

И он был прав.

Он кое-чего недоговаривал: я ведь проворачивал свои дела не в одиночку. Сам Бальтазар мог бы и избежать наказания, а вот Меркуцио, если бы он попался с крадеными вещами, казнили бы точно. Бальтазар мог бы спастись: его наверняка посчитали бы несчастным заложником, вынужденным помогать мне под угрозой побоев или даже смерти. А вот Меркуцио… я мог погубить не только себя, но и его.

И все же я должен был идти. Я не мог сказать, почему и зачем: возможно, как и говорил Меркуцио, внутри меня сидел бес, против которого бессильна была бы святая вода. Или, может быть, в глубине души я понимал, что это последнее приключение, которое я могу себе позволить перед женитьбой, пока на меня еще не возложена ответственность за собственную семью. Я ведь был Монтекки, в конце концов. Я должен был идти.

Принц Теней не знал таких терзаний. У Принца Теней была только свобода – он мог только брать, ничего не давая взамен. Надевая маску, я наконец-то становился свободным ото всех и подчинялся только самому себе.

– Вы рискуете головой ради пустяковой выгоды, – буркнул Бальтазар, когда я убирал маску.

– Я рискую головой каждый день на улице без всякой выгоды вообще, а только ради своего рода, – ответил я и проверил меч и кинжал. – Я солдат на войне, которая никогда не кончится. Так почему бы тогда не рисковать ради себя самого?

Он покачал головой, как будто не понимая – и скорей всего он действительно не мог понять, зачем я это делаю. Бальтазар был по-собачьи преданным и умным… как раз это и требуется от слуги. Но в нем не было… не было искры.

Я вообще по пальцам мог пересчитать тех, у кого она была.

А может быть, мне хватило бы и одного пальца, чтобы сделать это.

Она сидела в золотом свете свечей, накручивая на палец локон, и читала о любви, которой ей не суждено познать

Эту искру, мерцающую в Розалине, притушат, а может быть – совсем погасят. И мне нельзя, нельзя было так навязчиво думать о ней – ради моего же душевного спокойствия.

Поэтому я нырнул в темный проем окна, вниз, на улицы города.

В отличие от большинства подобных вечеров, сегодня я не позвал с собой Меркуцио или Ромео. Я хотел быть один, хотел в одиночку обхитрить городскую стражу и проверить на прочность стены дома того, кого наметил себе в жертвы. Было уже довольно поздно, поэтому все добропорядочные жители города уже спали в своих постелях, а остальные искали утешения в вине или занимались делами еще более темными, чем мое. Я навел справки и разузнал, где жил тот человек, что оскорбил мою мать: это было, к моему удивлению, достаточно приличное место, а его дом был крепким и ухоженным на вид, хотя и таким же невзрачным, как все в этом городе.

Подобравшись к нему поближе, стараясь держаться в тени, я услышал звуки ссоры, которые неслись из окон второго этажа и нарушали сонную тишину, и негромкий плач ребенка в окнах третьего этажа. Погода стояла жаркая, даже ночью, и все ставни были широко распахнуты, чтобы ночной бриз мог принести хоть какое-то облегчение и прохладу.

Мне нужен был самый бедный, последний, четвертый этаж – под самой крышей. В его открытых окнах не горел свет, и оттуда не доносилось ни звука. Либо – что было бы неплохо – он пьет где-нибудь с приятелями и хвастается своими любовными победами, либо – вариант менее удачный – он дома и крепко спит. Меня это не пугало, просто во втором случае надо было соблюдать осторожность.

Я воспользовался лестницей, по-кошачьи тихо скользя мимо наглухо закрытых дверей. На третьем этаже стали заметны следы пренебрежения чистотой и общего упадка: облупившиеся стены, сломанные перила, помятая лампа, которую давно никто не зажигал… Темно было хоть глаз выколи, но мне было все равно. Я на ощупь нашел замок и проверил его: он был закрыт, но меня это не смутило. Я месяцами тренировался в открывании замков разной степени сложности, с завязанными глазами и в темной комнате, и я теперь мог не глядя открыть любой замок.

А этот был совсем простой. Осторожно ощупав его, я понял, что ключ вставлен в замок с другой стороны двери – значит, хозяин дома, спит. Я слегка улыбнулся про себя и достал кусок овечьей шкуры, который всегда носил с собой в сумке. Расправив, я просунул его под дверь, а потом слегка толкнул ключ снаружи – и по глухому, негромкому стуку с удовлетворением понял, что ключ упал с той стороны двери.

Мне даже не понадобились никакие приспособления для того, чтобы открыть дверь: я просто воспользовался ключом самого хозяина, бесшумно открыл дверь, вошел и так же бесшумно закрыл ее за собой. Теперь я его слышал – он храпел. Лежал лицом вниз на постели и дрых без задних ног…

Но вот чего я никак не ожидал – так это увидеть там девушку.

Потому что рядом с ним лежала девушка, и ее широко распахнутые глаза с ужасом глядели на меня. Она открыла было рот – я быстро приложил палец к губам и поспешно вытащил две золотые монеты из сумки. Она закрыла рот, моргнула, и я жестами показал, что если она будет держать рот на замке – то эти монеты достанутся ей. Она в ответ провела рукой себе по горлу, а потом вопросительно взглянула на своего соседа по постели. Признаюсь, к этому моменту я вдруг заметил, что простыня отнюдь не прикрывает ее обнаженного тела, и хотя было очень темно, и я скорее угадывал очертания ее прелестей, чем видел их на самом деле, в комнате вдруг стало невыносимо жарко, а моя одежда неожиданно стала мне слишком тесна.