– Мне пойти с вами, синьор?

– Я буду с Ромео, – ответил я. – И с Меркуцио, если он появится. Так что мне совсем не нужна нянька.

– Да, конечно. Я только возьму свою сумку.

Для меня было источником вечной горькой досады, что, будучи урожденным Монтекки, я, как и остальные члены семьи, не мог толком распоряжаться даже собственным слугой. Он был прав, конечно. Если он отпустит меня одного навстречу приключениям и со мной что-нибудь случится – ему не сносить головы. Так что лучше уж умереть вместе со мной от меча Капулетти, чем иметь дело с Железной Синьорой.

Мы покинули мои покои и почти сразу же увидели Ромео, который сидел на той же скамейке в открытом атриуме, где я имел удовольствие беседовать со своей сестрой Вероникой днем ранее. Он выглядел печальным, словно промокший котенок. Он тоже оделся в черное в этот день, и только небольшие цветные вкрапления разбавляли эту черноту. Любой, кто взглянул бы на него, сразу бы понял, что парень в трауре. На подбородке у него красовался свежий синяк, при виде которого я испытал легкий укол стыда, смешанного с удовлетворением. Как и подобает доброму кузену, я подошел к нему с улыбкой.

– Ты выглядишь подавленным, – сказал я. – Прошлая ночь была не самой удачной, братец.

– Не самой удачной?! Ты так это называешь? То есть услышать из самых прекрасных уст в городе, от самого прекрасного сердца, что все слова моей любви, которые я ей писал, сгорели в огне, – это не самая большая удача? Услышать, что я значил для нее не больше, чем куча мусора на улице, – это не самая большая удача? Возможно, в твоем понимании это удача, Бенволио, пусть и не самая большая. Но для меня вряд ли. – Ромео был действительно погружен в пучину печали и явно собирался погрузиться в нее еще глубже. – И все-таки лучше любить и…

– Заткнись, – приказал я вежливо, но раздраженно, и он бросил на меня быстрый взгляд.

– Ты ударил меня, – сказал кузен. – Я не забыл об этом.

– Очень хорошо, – ответил я. – Значит, ты будешь вспоминать настоящую, реальную боль – а вовсе не воображаемое удовольствие. В садах Вероны сотни прекрасных цветов, Ромео, и все они цветут для тебя. Оставь Капулетти в покое.

– Сотни, говоришь? А что же ты никак не выберешь из этой сотни цветочек для себя, а? Что тебя отпугивает, братец, – цвет лепестков или, может, запашок?

Я с трудом удержался от того, чтобы не врезать ему снова. Бальтазар, стоящий рядом, с тревогой указал глазами на его синяк, чтобы я утихомирил свою ярость.

– Думай, что говоришь, – отрезал я, стараясь сохранять невозмутимость.

Возможно, мое потемневшее лицо, а может быть, то, что моя левая рука легла на рукоятку моего меча, заставило Ромео сделать шаг назад и примирительно поднять руки.

Дуэли между кузенами были не редкостью, в том числе и под крышей дома Монтекки. Я почти никогда первым не вытаскивал меч из ножен, но если меня вынуждали, то, по утверждению Меркуцио, остановить меня было труднее, чем любого из нас троих, и я был самым опасным. Ромео неплохо владел клинком и был легким и вертким, но я владел оружием не хуже, а если кровь закипала у меня в жилах, то меч мой разил наповал, а удары становились меткими и тяжелыми – и Ромео знал это. Я всю жизнь учился сдерживать свою ярость и контролировать себя.

– Я ничего такого не имел в виду, братец. Ты же знаешь – я люблю тебя всем сердцем, – сказал он таким нежным тоном, какого я раньше от него не слышал. – Но ты ранил меня – и я ранил тебя в ответ. Ты считаешь мою любовь к Розалине несерьезной, а меня огорчает, что ты считаешь меня таким легкомысленным.

Я глубоко вздохнул и отпустил рукоятку меча, но внутри меня все еще кипела злоба.

– Думай что хочешь, – ответил я. – Мне все равно. Но если ты еще хоть раз бросишь взгляд на эту девку – клянусь, я не ограничусь тем, что разукрашу твою физиономию. И если ты думаешь, что Железная Синьора меня за это накажет, то подумай лучше. Она предпочтет мертвого наследника глупому наследнику.

Он выглядел озадаченным тем, что я высказался так прямолинейно, и явно испугался моих угроз, но я не стал продолжать разговор. Я зашагал вперед, плащ развевался у меня за спиной, а правая рука была сжата в кулак, хотя я и не держался за рукоятку меча.

– Синьор… может быть, вино вас немного успокоит? – предложил Бальтазар. – Вино, полумрак, приятная компания?..

– Закрой рот! – рявкнул я и отправился в поисках неприятностей.


К моему удивлению и досаде, неприятности, которых я так жаждал, почему-то не спешили появляться. Даже обычно самодовольные и бесцеремонные наемники Капулетти сворачивали в сторону при моем появлении – и я не смог приблизиться ни к кому из них на достаточное расстояние, чтобы нанести оскорбление.

Говоря откровенно, я не был уверен, что моя злость относится именно к Капулетти (исключая Тибальта, естественно). На самом деле я, конечно, злился на своего кузена – и уже сорвал на нем свою злость. Но гнев продолжал бурлить во мне в поисках выхода и стремясь вырваться наружу, круша и ломая все на своем пути. Бальтазар выглядел встревоженным. Что ж, его можно было понять: я был один, без надежной мужской компании, и даже присутствие слуги – пусть и безраздельно преданного слуги, готового без колебаний отдать свою жизнь за хозяина, – не меняло сути дела. Искреннее волнение на лице моего слуги заставило мою ярость улечься. Если я втравлю его в бессмысленные и фатальные неприятности – я буду таким же глупцом, как Ромео.

Мы прошли по узким улочкам около базилики де-Сан-Дзено и свернули к всегда полной народу, шумной Пьяцца-дель-Эрбе, где великое соединялось с низким, а богатые смешивались с бедняками. Я был любопытной помесью того и другого: громкое имя и знатный род – и пустой кошелек, по крайней мере так утверждали моя бабушка и мать, а они очень внимательно следили за нашими денежными делами. Мой настоящий доход я получал совсем из других, менее приличных и достойных источников… таких, о которых точно не стоило распространяться за пределами стен исповедальни. Да и в исповедальне не стоило.

Я подошел к небольшой часовне и, постояв немного перед дверью, вошел внутрь. Там была прекрасная фреска Мадонны с Младенцем и небольшие букетики цветов – одни из них были свежими и ароматными, другие – увядшими и пыльными. Я перекрестился и преклонил колени, Бальтазар тоже принял молитвенную позу у меня за спиной.

И вдруг я начал молиться Пречистой Деве: я просил ее о терпении, наставлении, снисхождении… а больше всего о том, чтобы мой кузен перестал любить Розалину Капулетти.

Потому что если он не перестанет ее любить – я сойду с ума.

Особая ирония заключается в том, что, когда ты ищешь неприятностей и проблем – они, как назло, прячутся от тебя, зато стоит тебе успокоиться и примириться с миром – мир снова испытывает твое терпение.

Я покинул часовню с умиротворением и благочестием в душе, готовый простить все оскорбления, которые мне были нанесены… и естественно, прямо за углом часовни я столкнулся с тремя головорезами в цветах Капулетти. Это были весьма неприятные господа: наши враги нанимали для своих целей грубых и опасных людей. Они были гладко выбриты, но было очевидно, что у них больше опыта в применения бритвы для перерезания глоток, чем для бритья щек. Одежда у них была бедная, но на ней, по крайней мере, не было пока свежих следов крови – значит, сегодня им пока еще не удалось сцепиться ни с кем из лагеря Монтекки.

При виде меня и Бальтазара, одних, без сопровождения наших крепких друзей, они, вероятно, решили, что им послан подарок с небес.

– Синьор… – начал Бальтазар, но тут же смолк, ибо все было понятно и без слов. Мы попали в ловушку, это было очевидно. И с тяжелым вздохом Бальтазар расправил плечи и начал разминать их перед неминуемой дракой. Мой слуга был вооружен дубинкой и ножом – очень хорошим ножом! – я имел уже возможность убедиться в этом, но против этих троих убийц мы вдвоем были практически безоружны.

Я сделал шаг вперед, когда они начали окружать нас смертельным треугольником.

– Мир вам и вашему дому, – сказал я. – Если вы позволите нам пройти.

Человек, к которому я обращался, – их главарь, как нетрудно было догадаться, – одарил меня злобной гримасой, которая мало напоминала улыбку. Это был крепкий, смуглый здоровяк, волосатый и потный, один глаз у него был белый и мертвый, а через все лицо тянулся здоровенный шрам, по которому было понятно, каким образом он потерял глаз. Он плюнул мне под ноги.

– Пес Монтекки, – сказал он. – Я позволю тебе пройти через врата ада, а могу волоком протащить тебя туда, если угодно. Мне это будет совсем не трудно, а по пути я поджарю тебя на пылающих углях.

– Он хочет сказать, – услужливо перевел один из его спутников, – что принесет тебя в жертву.

– Да, я понял, – произнес я с легким поклоном. – Очень любезно с его стороны.

Я снова обратился к главарю:

– Я только что помолился, и мне не хотелось бы сбиваться с чистого пути истины так быстро. Не могли бы мы просто разойтись с вами в разные стороны?

– Пес, – заявил он с большим удовольствием. – Обгадился со страху, сучонок? – он снова плюнул мне под ноги, на этот раз подойдя поближе.

Бальтазар издал возмущенный возглас, и рука его сама собой потянулась к рукоятке ножа – он был возмущен не столько грубостью этого свинообразного подонка, сколько неизобретательностью и примитивностью оскорблений.

– Если вы хотите произвести должное впечатление, вам нужно попробовать придумать нечто более изысканное и не столь прямолинейное, – заметил я, все еще преувеличенно вежливо. – Например, вы могли бы сказать, что от моего вонючего дыхания собор может развалиться. Или что кто-кто украл половину моего остроумия, а вторую половину украл еще кто-то – и значит, у меня не осталось ничего. Или…

– Ублюдок. Полукровка. Отродье английской шлюхи, – прервал он меня.

Улыбка все еще не сходила с моего лица, но теперь она стала больше походить на оскал.