– Рафаэлла… Как долго я желал поцеловать тебя.

Он поцеловал ее снова, и она улыбнулась от удовольствия, которого он прежде никогда не читал на ее лице.

– А я тебя.

Тут она опустила голову, как школьница.

– Влюбилась с первой встречи.

И смело улыбнулась ему.

– Ты такой красивый.

Теперь она его поцеловала. Взяла за руку, чтобы, казалось, повести дальше вдоль Сены, однако он покачал головой и задержал ее руку.

– Прежде нам надо кое о чем договориться. Ты не прочь присесть? – И направился к скамейке.

Она пристально взглянула, и что-то насторожило в выражении его глаз.

– Что-нибудь не так?

– Нет-нет, – усмехнулся он. – Но если ты, малышка, думаешь, будто я отправился с тобой просто миловаться, как говаривали в былые времена, ты ошибаешься. Мне нужно спросить у тебя нечто, и целый день я боюсь это сделать.

– А что именно? – И сердце ее застучало, а голос стал совсем тихим.

Он смотрел на нее какое-то время, показавшееся бесконечностью, крепко держа ее руку в своей.

– Выйдешь ли ты за меня замуж, Рафаэлла? – Расслышав ее короткий вздох, он закрыл глаза и вновь поцеловал ее, затем медленно поднял взгляд, увидел слезы на ее ресницах и улыбку, какой прежде не замечал у нее.

Улыбка делалась все шире, последовал кивок:

– Да… Я согласна…

Свадьба Рафаэллы де Морнэ-Малль-и-де Сантос-и-Квадраль и Джона Генри Филипса IV прошла с редчайшим размахом. Состоялась она в Париже. Был дан завтрак на двести персон в день гражданской церемонии, обед для полутораста родственников и «ближайших друзей» тем же вечером, а назавтра более шестисот человек явилось на венчание в собор Парижской Богоматери. По общему мнению, более роскошного празднества и приема нельзя было припомнить. Знаменательно, что удалось достичь соглашения с прессой, что в обмен на полчаса, в которые Рафаэлла и Джон Генри покажутся перед фоторепортерами и ответят на имеющиеся вопросы, их на все дальнейшее время оставят в покое.

Свои отчеты о свадьбе поместили «Вог», «Вименз вир дейли», а на следующей неделе и «Тайм». Во время бесед с журналистами Рафаэлла в полном отчаянии вцеплялась в руку Джона Генри, глаза ее казались еще больше и темнее на побелевшем как снег лице.

Именно тогда он дал обет оградить ее впредь от бесцеремонного надзора прессы, не желая кому-либо позволять входить с ней в контакт, если это ей мешает или досаждает. Он учитывал, что смолоду ее оберегали со всей заботливостью. Сложность составляло то, что Джон Генри был тем человеком, который постоянно вызывает неусыпное внимание прессы, а когда выяснилось, что новобрачная на сорок четыре года моложе, его жена тоже попала в центр внимания. О состоянии и могуществе Джона Генри почти не было известно, и в восемнадцатилетнюю дочь маркизы и виднейшего французского банкира не очень-то верилось. Уж больно походило это на волшебную сказку, а не бывает волшебной сказки без волшебной принцессы. Однако благодаря усилиям Джона Генри она пребывала в надежном укрытии. Дружно соблюдали они конспирацию столь долгий срок, что это могло показаться невероятным. Рафаэлла даже ухитрялась два года посещать занятия в Калифорнийском университете в Беркли, и это сошло незамеченным.

В течение этих двух лет никому и в голову не приходило, кто она. Рафаэлла отказалась от того, чтоб на занятия ее возил шофер, тогда Джон Генри купил ей малолитражку для поездок в Беркли.

Было увлекательно, находясь среди студентов, беречь свою тайну, иметь дорогого тебе человека. Она вправду любила Джона Генри, а он относился к ней с неизменной нежностью и обожанием. Полагал, что ему даровано нечто драгоценное, чего и коснуться боязно. Как же был он благодарен за новую жизнь, начавшуюся у него с приходом этой ослепительно красивой, неиспорченной юной женщины. Во многом она была ребенком, доверялась ему всем сердцем. Потому-то, наверное, глубоко расстроило его открытие, что острая почечная болезнь, случившаяся с ним десятью годами ранее, сделала его бесплодным. Зная, как горячо желает она иметь детей, он ощущал бремя вины за то, что отнял у нее надежду, что эти желания сбудутся. Она же, узнав об этом, твердила, что это не имеет значения, что у нее и так есть масса детей в Санта-Эухении, которых она может баловать, развлекать и любить. Ей нравилось рассказывать им сказки и покупать подарки. При ней были длинные списки их дней рождения, она непременно выезжала в город, чтобы отослать в Испанию какую-нибудь сногсшибательную игрушку.

И даже его провал по части отцовства не мог разъять узы, связавшие их за эти годы. В этом браке было так, что она преклонялась перед ним, а он боготворил ее, разница же в возрасте, вызывавшая комментарии на стороне, их обоих отнюдь не занимала. Почти каждое утро они вместе играли в теннис, иногда Джон Генри совершал пробежки по Пресидио или вдоль пляжа, а Рафаэлла трусила следом, наступая на пятки, словно малый щенок, хохоча и подбадривая его, а то просто шагала молча, держа его за руку.

Жизнь ее была наполнена Джоном Генри, университетскими занятиями, писанием писем родным в Париж и в Испанию. Это было старомодное существование, и она была счастливой женщиной, скорее счастливой девушкой, до той поры пока ей не исполнилось двадцать пять.

За два дня до своего шестидесятидевятилетия Джон Генри полетел в Чикаго совершать крупную сделку. Не первый год поговаривал он об отставке, но, как это было и с отцом Рафаэллы, конца заботам не предвиделось. Его неодолимо увлекал высший финансовый мир, руководство банками, обретение новых корпораций, покупка и продажа акций громадными пакетами. Он души не чаял в отлаживании гигантских операций с недвижимостью, как та первая сделка с отцом Рафаэллы. Не для него это было – уходить в отставку. Но перед отъездом в Чикаго у него разболелась голова, и хотя Рафаэлла заставила его утром принять таблетки, головная боль становилась все сильнее.

Перепугавшись, его помощник нанял самолет, чтобы в тот же вечер вернуться из Чикаго. Джон Генри прилетел почти в бессознательном состоянии. Рафаэлла отметила, что лицо у него бледно-серое, в тот момент, когда его на носилках опускали на аэродромную полосу. Боль не знала границ, ему было затруднительно сказать ей хоть несколько слов, он лишь сжимал временами ее пальцы на пути в больницу в карете «скорой помощи». Рафаэлла же, видя его таким, мучилась и дрожала, боролась с клокотавшими в горле рыданиями, и тут вдруг разглядела, что нечто странное случилось с его ртом. Часом позже все лицо до неузнаваемости перекосило, скоро он впал в кому – на несколько дней. «Джон Генри Филипс перенес инсульт» – такую новость передали тем вечером. Пресс-релиз подготовили в его службе, оставив Рафаэллу, как всегда, вне пристальных взглядов прессы.

Джон Генри пробыл в больнице около четырех месяцев и перенес еще два микроинсульта, прежде чем выписаться оттуда. Когда его доставили домой, у него было устойчиво потеряно владение правой рукой и правой ногой, моложавое холеное лицо жалобно обвисло вбок, аура мощи и властности улетучилась. Джон Генри Филипс внезапно превратился в старика. С того момента он поник и телом и духом, хотя потом жизнь угасала в нем еще семь лет.

Больше он не покидал свой дом. Сиделка выкатывала его в кресле в сад погреться на солнышке, Рафаэлла часами сидела рядом, но память его не всегда бывала ясной, и все существование, некогда бурное, деловитое, полнокровное, радикально переменилось. От человека осталась одна только оболочка. И с этой оболочкой надлежало жить Рафаэлле, хранить верность, преданность, любовь, вести с ним успокоительные беседы. Сиделки круглосуточно заботились о его сломленном теле, она же пыталась утешить его дух. Но дух в нем был сломлен, а порой ей казалось, что и в ней тоже. Прошло семь лет с первой серии инсультов. За это время случилось еще два удара, что наложило новые последствия, более глубокие, не оставив ему сил на что-либо, кроме как сидеть в кресле-каталке, уставясь, как правило, в пространство, и припоминать невозвратное прошлое. Говорить он мог, но с трудом, а по большей части и сказать ему вроде как было нечего. Жизнь сыграла жестокую шутку с человеком, некогда таким подвижным, а теперь совсем ссохшимся и никчемным. Антуан, прилетев из Парижа повидать его, вышел из комнаты Джона Генри, не тая слез, струившихся по щекам, а его напутствие дочери было недвусмысленным. Она обязана быть рядом с тем, кто любил ее, кого любила и за кого вышла замуж, рядом до конца. Не дурить, не хныкать, не увиливать от своих обязанностей, не жаловаться.

Ясно, в чем ее долг. Так все и соблюдалось. Рафаэлла не хныкала, не перешептывалась и не жаловалась семь долгих лет.

Единственной отдушиной в ее угрюмом житье были поездки в Испанию каждое лето. Проводила она там лишь по две недели, а не месяц, как в прежние времена. Однако Джон Генри настойчиво требовал, чтобы она не отказывалась от этих путешествий. Для него было пыткой сознавать, что ставшая его женой девушка оказалась в тюрьме его недугов не в меньшей степени, нежели он сам. Одно дело укрывать ее от любопытствующего мира и лично ублажать день и ночь. Совсем другое – запереть ее в доме рядом с собой, пока твое тело медленно распадается, высвобождая душу. Если бы он изыскал средство, то покончил бы с собой, не однажды говорил он так своему врачу, чтобы дать волю и себе и ей. Как-то раз обмолвился он об этом и Антуану, которого такое намерение привело в ярость.

– Девочка обожает тебя! – загремел его голос, отдаваясь от стен комнаты, в которой помещался больной. – Ты перед ней в ответе и никакого подобного идиотства не совершишь!

– Но и так нельзя, – отвечал тот прерывисто, но разборчиво. – Преступно по отношению к ней. Нет у меня такого права. – Слезы душили его.

– У тебя нет права отнимать себя у нее. Она тебя любит. Семь лет любила, прежде чем это все произошло. Сразу ничего не отменяется. Не отменяется из-за твоей болезни. А если б заболела она? Уменьшилась бы твоя любовь?

Джон Генри страдальчески покачал головой.