Великая любовь… Слова, которые он сказал, – это слова мужчины. Это умно, пожалуй, даже чересчур умно для меня. Вместо того чтобы продолжить его мысль в том направлении, которое он предложил, я упрямо стараюсь извлечь рецепт поведения из его речи, я искажаю её, пытаясь обнаружить в ней скрытую волю моего любовника, я низвожу Массо к его жалкой роли посланника и, вместо того чтобы оценить по достоинству его роскошную концепцию женской самоотверженности, вижу в ней лишь способ понравиться.


Солнце спускается к морю, усеянному пятнами островов. После покоса на тощем лугу, который завершается пляжем, трава не выросла, и засушливая осень сжигает молодой лес. Все яркие краски пейзажа: зелень луга, интенсивно розовый, синий и густолиловый – собрались в море и в отражающемся в нём чистом небе.

Здоровая усталость удержала меня после обеда на террасе. Ветер, дующий с берега, приносит запахи лугов и гари сжигаемых сорняков. Жан скоро вернётся, он принесёт какую-нибудь добычу. Несмотря на линялую куртку, у него всё же будет несколько фатовской вид, вызывающий усмешку, – эдакий шикарный охотник. Мне будет дарована в виде приветствия улыбка, а также быстрый взгляд, которым он окинет меня и всё вокруг, чтобы обнаружить какой-нибудь беспорядок – вот, скажем, это крошечное кофейное пятнышко на моём белом платье или охапку безвременников, которые я сорвала утром, и они до сих пор вянут на скамейке…


То, что вот уже два месяца, как мы снова живём вместе, – это просто чудо, и я склоняюсь перед ним, как и положено склоняться перед чудом, не пытаясь найти ему объяснения. Когда я была ребёнком, мне подарили голубенькую древесную лягушку и, когда я спросила: «Почему же она голубая, а не зелёная?» – ответили: «Никто не знает, это чудо…»

Он не хотел ко мне возвращаться, и я чувствовала, что потихоньку отмираю. Я себя оплакивала. Я говорила себе: «Какая жалость!.. Лучше бы кто-нибудь погиб вместо меня, во мне ещё бродит столько сил… Вот она я, этот мозг под этим лбом, всё в лучшем виде, всё во мне может быть ещё полезным и счастливым…»

Однако наступил день, когда моя печаль вошла в период неумолимой активности и поступать разумно стало выше моих сил. Вновь увидеть Жана – сделать всё, что он пожелает, чтобы его увидеть, – употребить любые средства, отбросить всякий дальний расчёт, исходить только из самого насущного, того, что можно делать немедленно. План, на котором я остановилась, был весьма хитроумен: ложный отъезд, а потом терпеливое ожидание его возвращения.

Телефонный звонок чуть было не провалил этот план, потому что я не смогла устоять, зная, что он вернулся домой, перед потребностью услышать его голос. Стоя в телефонной кабинке, в гостинице, я слышала, как он кричал: «Алло!.. Ну что там?.. Кто у аппарата?..» Но я молчала, я затаила дыхание, словно моё малейшее движение могло бы меня погубить… Он, видимо, почувствовал, что это я, потому что тембр его голоса вдруг изменился. Я услышала, как он сказал более низким голосом: «Алло, послушайте… Алло… Алло…» Потом он неуверенно добавил: «Уж не…» – и умолк. И я услышала щелчок крайне бережно повешенной трубки!..

Соучастием Массо и – менее бескорыстным – слуги Виктора я располагала. И вот однажды вечером я поджидала Жана у него в доме, а утром этого дня моё письмо, отправленное Брагом, сообщало Жану, что я уехала в Гавр и возвращаюсь к старой профессии.

Я ждала его, погасив повсюду свет, в нашей спальне, освещённой газовым фонарём с бульвара Бертье. Я слышала, как протекают часы, не испытывая ни усталости, ни страха, даже страха перед тем, что моя романтическая засада делает меня смешной. Конечно, если бы я написала Жану: «Мне необходимо с тобой поговорить», он встретился бы со мной на следующий же день, но я хотела увидеть не такого Жана.

Я ждала, наслаждаясь неведомым мне доселе покоем, словно я дошла до конца своей жизни. Я ждала, сидя в темноте. Запах розы, которую я засунула себе за пояс, бил мне в ноздри, не встречая никакого сопротивления в недвижимом воздухе. Я слышала каждую машину, которая проезжала мимо дома, и шаги каждого проходящего прохожего. Всякий раз я говорила себе спокойно: «Это не он». В середине ночи я вдруг услышала медленные шаги, приближающиеся к дому, и моё невозмутимое спокойствие вдруг превратилось в своего рода безумие. Немедленно удрать, закричать, побежать вниз отворить дверь, а потом спрятаться на чердаке – я едва не проделала всё это. Однако когда тот же медленный шаг донёсся до меня с лестницы, я всё ещё сидела на том же месте. Я подумала, как во сне, что он может испугаться, войдя в комнату, и, прежде чем открылась дверь, произнесла довольно громко: «Жан!»

Он наверняка услышал, как я его окликнула, но не ответил. Он вошёл в комнату, прикрыл за собой дверь, зажёг свет – мы стояли друг против друга с вытянутыми вперёд руками чуть пониже уровня глаз.

– Ты здесь? – произнёс он после некоторого молчания.

– Да, здесь. Я тебя окликнула, чтобы ты не очень удивился, увидев меня.

– Выходит, это ловушка?

Он тихо рассмеялся, а я потеряла всякую надежду, потому что у него был такой любезный вид, он держался так уверенно, с такой лёгкостью, будто пришёл с визитом… Он показался мне выше ростом, более красивым, но менее молодым, чем был в моей памяти. Насколько я помню, мысли мои кружились в тот миг в трёх разных планах: прежде всего – вот он, передо мной. Потом: до исхода ночи я узнаю свою судьбу. И наконец: на лбу у него две бороздки морщин, он уже не ребёнок, не жестокий подросток, он – мужчина, существо одной со мной породы и возраста, между нами должны быть способы общения, возможность что-то обсудить по-человечески…

Я тоже улыбнулась и сказала:

– Конечно! Ты же знаешь моё давнее пристрастие к театральным сценам, куда мне от него деться?

Какая-то тень поползла с его лба, тут же захватив всё лицо, тень животная, предвестница страшного гнева, но он вовремя овладел собой и предложил мне сесть. И так как он протянул ко мне руку, я взяла её в свою, весело пожала:

– Здравствуй, Жан.

– Здравствуй…

Я прочла на его лице выражение глубокой растерянности, но вместе с тем и облегчение оттого, что он застал меня весёлой, без слёз, без драматических криков и угроз. Я была настолько сосредоточена на том, как себя вести, что мне показалось – я его больше не люблю. Я совершенно перестала страдать. Он сел и провёл рукой по лбу.

– У тебя усталый вид, Жан.

– Да, представь себе, я теперь работаю. Мой отец уже не сможет вернуться в свой кабинет. А у меня ещё нет ни привычки работать, ни охоты… не знаю, зачем я тебе всё это рассказываю: ведь тебя это решительно не интересует…

Он говорил нарочито раскованно, но тем не менее в его словах звучал упрёк, уже упрёк, наконец-то! Наконец-то зазвучала прелюдия к объяснению любовников… Я не упускаю случая ответить и отвечаю:

– Да нет, Жан, меня это интересует. Даже очень интересует, как и всё, что касается тебя.

Я чувствую, что перестаралась, он понял, на какую дорогу я его вывожу, и не стал настаивать. После этого моего прокола мы не меньше четверти часа говорили друг другу несущественные любезности и банальности. Ночное время, резкий свет из комнаты через распахнутое окно, падающий на обожжённое молнией дерево на бульваре, а главное, наши задние мысли придавали этому идиотскому диалогу между господином во фраке и дамой в уличном костюме трагический колорит. Я не уставала. «Достоинство – это недостаток мужчины», и Жан первый проявил признаки утомлённости. Он нервно зевнул, и этот зевок не только не оскорбил меня, а напротив, вызвал у меня образ такого Жана, каким я обычно пренебрегала: серьёзного, занятого работой, склонившего свою крепкую шею гурмана над листком, исписанным цифрами… Крепкая шея гурмана… Волна яростной чувственности поднялась вдруг во мне из самой глубины моего нутра – кровь прилила к горлу так, что я стала кашлять, и забилась в ушах, словно тамбурин на танцах, эдакое страстное движение животного, призывающего своего самца… Я знаю, что я тогда встала, причём так резко, что опрокинула стул, на котором сидела, и выкрикнула в бешенстве:

– Ну и что?

Он тоже вскочил и, увидев выражение моего лица, стал следить за моими руками.

– Ошибаешься, – сказала я кратко. – Тебе нечего бояться. Я вот что хотела сказать: «Ну что, кончилось? Кончилось то, что было между нами?»

Он мрачно глядел на меня и злился на то, что я заставляю его ответить.

– Что кончено? Что кончено? С тебя не хватит этой жизни? Ты считаешь, что мы хорошо жили? Тебе хочется снова начать?..

Благодаря логической перестановке наши позиции переменились: он стал тем, кто говорит, кто жалуется и кто обвиняет, а мне остаётся только слушать, я отвечала ему только про себя, зато от всего сердца: «Начать с начала, о, конечно, начать с начала что угодно, лишь бы это было с тобой…»

Но вслух я только пролепетала: «Но, Жан…» – чтобы он продолжал, чтобы он продолжил с ещё большей силой, как река, преграждённая чересчур слабой запрудой.

Он стал расхаживать по комнате.

– Снова начать такую жизнь… Прошу тебя простить меня за то зло, которое я тебе причинил, – сказал он весьма язвительно, – но, я полагаю, мы квиты.

– Ты на меня сердишься, Жан?

Он остановился, словно желая бросить мне вызов:

– Да, сержусь. Не могу этого отрицать. Не знаю, прав ли я или нет, но я на тебя сержусь.

– Мой дорогой…

Я пробормотала это еле слышно, но он услышал. Чувство благодарности так переполнило меня, что я едва устояла на ногах, – раз он таит на меня обиду, значит, я не стала для него чужой. Нежная и рабская благодарность жён, которых мужья «учат» рукоприкладством, – ведь Майя расцветала после того, как Жан её бил!.. Он, в свою очередь, решил внести ясность и сказал:

– Нет. Ты свободна. Но знай, если это может удовлетворить твоё «женское достоинство», как ты это назвала в своём письме, так вот знай, что ты – самое ужасное воспоминание моей любовной жизни.