Жан ушёл на несколько часов. И хотя я ему несколько раз повторяла: «Уходи, ты опаздываешь», он не почувствовал, что я его гоню. Он не понял, насколько случайное стечение обстоятельств послужило моему намерению, а у меня есть некое намерение. Это доказывает поспешность, с которой я поужинала, а также выражение моего лица, едва я притворила дверь своей комнаты, выражение, которому нет никакого оправдания, – какое-то преступное выражение – оно отразилось в зеркале. Однако я ведь не собираюсь написать кому-то тайное письмо, несмотря на этот ненавидящий взгляд, я не намерена ни убить, ни украсть, я хочу всего лишь остаться одна. И если бы он сейчас неожиданно вернулся или если бы он прятался за занавесками, то я бы закричала. Я бы закричала, как любая другая женщина на моём месте, ворвись к ней любовник, когда она заперлась одна в своей комнате, закричала бы от страха и гнева – это было бы взрывом оскорблённого целомудрия, для которого такое вторжение подобно изнасилованию. Если бы он вернулся, он нашёл бы меня хуже чем обнажённой, – такой, какая я сейчас!..

Всего месяц, как я живу здесь. Никогда ещё любовница не обустраивалась с меньшими хлопотами: всего три чемодана с платьями и бельём, маленький сундучок с бумагами да туалетная сумка – вот и весь мой багаж. Мой переезд произошёл так быстро и так просто, что какой-нибудь скептический любовник увидел бы в этом проявление проворства, свидетельствующего об известной опытности, но Жан, при всей своей недоверчивости, не является скептическим любовником. В тот день, когда я сюда переехала, я робко поставила на красивое бюро в нашей спальне два основных предмета моей обстановки: самопишущую ручку и старинную китайскую безделушку из нефрита: отполированная груша, потёртая, треснутая и очень приятная на ощупь.

Я тотчас начала учиться существованию, дотоле мне неведомому, которое при всей внешней эксцентричности и иллюзорной свободе всё построено на устаревших обычаях, на, можно сказать, восточной зависимости, – существованию содержанки.

Когда у содержанки нет ни связей в обществе, ни семьи – как у меня, например, – и когда при этом она достаточно отчаянна или достаточно беспечна, чтобы всецело довериться человеку, которого ей уготовил случай, она неизбежно будет получать вместе с радостью и горькие унижения, она будет себя чувствовать примерно как выздоравливающая в санатории, или как воспитанница в неправедном монастыре, или как одна из жён в гареме, а также как домоправительница, у которой полон рот забот о доме. Безделье пробудило у меня охоту хоть чем-то заняться, а ежедневные отлучки Жана – состояние здоровья «Самодержца» вынуждало сына каждый день проводить в родительском доме несколько часов – позволяли мне всякий раз по его возвращении устраивать маленький праздник: ставить на стол цветы или какие-нибудь ранние фрукты либо вести его в заброшенный садик у дома, где неожиданно зазеленела изгородь из бересклета.

А главное, добрый гений кочевников уберёг меня от проявления нетерпения или дурного настроения, шепча мне на ухо: «Это будет длиться ровно столько, сколько тебе захочется, и ни дня дольше…» Ни дня дольше… И я успокаиваюсь и расцветаю – моя запоздалая наивная беспечность объясняется тем, что в юные годы любовь была со мной скупа. Я пополнела, ем вкусно и с удовольствием, как и Жан, много сплю. В течение дня мои заботы примерно те же, что у Виктора, слуги Жана: мсье уходит с мадам? Или один? Вернулся ли мсье? Одевается ли мсье?..

В первые дни во время отсутствия Жана я оставалась верна своим старым маршрутам: то заходила в средиземноморский ресторанчик, где густо посыпанные сыром равиоли искрятся от кипящего жира, то сидела в закусочной, которую Браг хвалил за горячие сосиски и бархатистое пиво, однако прежнего удовольствия – простого удовольствия по-холостяцки живущего гурмана – я там уже не получала. «В такие места нельзя ходить одной! – восклицал Жан. – Такой женщине, как ты, да ещё имея такого любовника, как я, нечего нарочно разыгрывать из себя завсегдатая дешёвых закусочных! В твоём распоряжении дом, кухарка не из худших, а ты бегаешь по Парижу, чего-то ищешь…» – ну и так далее.

И в первый дождливый вечер, сидя перед порцией равиолей, я с покорностью счастливой, легко поддающейся влиянию скотины упрекала себя: «Что это за фокусы, в моём распоряжении дом, кухарка не из худших…»– ну и так далее – и сочла, что Жан во всём абсолютно прав.

Если я ужинаю в ресторане, то только с Жаном. Если иду в театр, то тоже с Жаном. Законный брак, в котором я в своё время состояла, разрешал мне вступать с людьми в товарищеские отношения, но кодекс «связи» предъявляет другие требования. Я могу появляться на людях только в сопровождении любовника, Жана, либо телохранителя, Массо. Тот же кодекс строго регламентирует все мои выходы из дома, причём с такой точностью и скупостью, что это даже становится забавным, и мне тайно даже льстит, что инженю тридцати шести лет содержится в такой строгости. Я как-то рискнула сказать: «Но ведь когда ты был любовником Майи, то, мне кажется…» – и услышала в ответ жёсткие слова: «Майя не жила со мной. А кроме того, Майя – это Майя, а ты – это ты».

«Это будет длиться ровно столько, сколько тебе захочется, и ни дня больше…» И я с любопытством принимаю своё новое положение. Я привыкаю быстро соглашаться и по-детски врать. Я довольствуюсь тем, с чем свыкаются все женщины, оказавшиеся в моих обстоятельствах, и пользуюсь паузой, которая наступает всякий раз, когда Жан уходит из дома.

Ты говоришь, что любишь меня, но ты не знаешь, что даже самой любящей женщине нужно хоть несколько часов располагать собой, выбрать их и хранить в тайне от своего любовника. Самая красивая женщина, если ты за ней следишь, всегда окажется в чём-то уязвимой, а самая верная таится хотя бы ради того, чтобы свободно думать.

Свободно!.. Быть свободной!.. Я произношу это слово вслух, чтобы оно, такое красивое, но потерявшее своё первородство, вновь ожило, обрело полёт и присущий ему зелёный отсвет крыла дикой птицы и леса… Тщетно!..

Ты уверяешь, что любишь меня, а это значит, что отныне на меня всегда будет давить тяжесть твоей тревоги, твоё пристальное, какое-то пёсье внимание к каждому моему движению и твои подозрения по любому поводу. Нынче вечером меня не спустили с цепи, но ты выронил её из своей руки, и она, звякая, волочится за мной по паркету.

Ты уверяешь, что любишь меня, и, наверное, это так и есть, но ты постоянно создаёшь в своём воображении некую женщину, которая красивее и лучше меня, и ты требуешь от меня, чтобы я была во всём ей подобна. Я теперь не только ношу те цвета, которые ты предпочитаешь, но и стараюсь говорить с той интонацией, которая тебе нравится, и улыбаюсь я той улыбкой, которая, я знаю, тебе больше всего по душе. Достаточно одного твоего присутствия, чтобы я чудесным образом преображалась в твою модель, перенимала её обаяние. Я боюсь лишь некоторых минут, таких, как те, что переживаю сейчас, когда мне вдруг хочется тебе крикнуть: «Уходи! Платье принцессы и мой светлый лик исчезнут одновременно, уходи! Настало время, когда из-под подола моей юбки появятся копытца, а из-под шелковистых волос – острые кончики рогов… Меня терзают демоны, будто я на каком-то безгласном шабаше, я должна разрушить, прокляв её, ту изящную форму, в которую ты меня заточил».


Уже далеко за полночь. Должно быть, я давно одна. В который раз я прохожу мимо этого зеркала и всякий раз вижу в нём отражение своего лица преступницы, искажённое кривой усмешкой, неискреннее и тревожное… Одно плечо опущено, другое вздёрнуто чуть ли не до уха, как будто я собираюсь отразить чей-то удар… А немного раньше я сидела перед зеркалом в позе, которую Жан не выносит: скрестив руки на груди и уперев локти в колени, я, словно больной медведь, укачивала себя…

Помню также, что я в исступлении чесала голову, словно завшивевшая цыганка. А ещё долго взгляд мой не мог оторваться от блестящего брюха небольшой медной вазы, сверкавшей, будто головешка в камине. И сейчас у меня от этого ноет между бровями… Всё это время у меня, опустошённой, неподвижной, голова была пуста…

В сознание меня приводит шок от разумной, но малоприятной мысли: «А что, собственно говоря, делает сейчас Жан?» И в виде ответа на этот вопрос прямо с волшебной быстротой в мозгу возникает картинка: Жан не в объятиях Майи, не склонённый над незнакомой женщиной, а Жан один, бодрый и шагающий с высоко поднятой головой, – такой, каким он, должно быть, ходит сейчас по улицам города. Он тоже один… Господи, чего же я ждала, чтобы это понять? Ах, оказывается, и он один?.. Изумление перед этим открытием, тревога… Ну конечно, он один, я этого хотела, я этого хочу достаточно часто. Какая глупость вот уже месяц заменяет мой страх перед тем, что он «смотается»? Я пользуюсь им, его домом, его столом, его машиной. За его счёт я замыкаюсь в зоне одиночества и, отсиживаясь там, пренебрегаю им, едва не забывая о его существовании. Короче говоря, я веду себя по отношению к нему с той эгоистической глупостью, которую женщины обычно называют «мужской»… «Есть два типа любви, – говорит Массо, – неудовлетворённая любовь, которая делает вас в глазах всех отвратительным, и любовь удовлетворённая, которая превращает вас в идиота…»

Жан один. Упоённо один, один, как студент, который не ночует дома, или расчётливо и мрачно один, смирившийся с тем, что застанет в своём доме ту же женщину, что и вчера.

Скажу правду: быть справедливой – это уже большое унижение для женщины; если наша связь ещё продлится (недолго или долго), я могу надеяться лишь на эту готовность Жана смириться, большего я не стою. Вот уже месяц, как я отдаюсь ему всякий раз, когда он этого хочет, всякий раз, когда мы хотим друг друга. Что знает он обо мне во всё остальное время? Разве я Венера или царица Савская, чтобы удовлетворять этого красивого парня, у которого я так и так в долгу, что лежу распростёртой в его постели? Всё остальное время я лишь слежу за ним, не проникая в суть его личности, и сужу его, словно он всё ещё Майин любовник, а не мой. Остальное время – это имеет значение, это весомо, – оно состоит из множества, множества часов…