С минуты наших объятий перед красно-чёрным огнём в камине мне стало казаться, что я держу в своих руках то, что Макс не мог и не хотел бы мне дать в своё время: любовь ради любви. Прекрасный противник мне под стать, страсть, в которую входишь, как в закрытую комнату, заранее волнуясь предстоящему наслаждению… Подготовка к нашим встречам занимает часть дня, проходящего теперь в безделье, и время быстро бежит, это легко себе представить, разделённое на ожидание свидания, на часы близости, а потом на сладостную память о них… Это не так уж мало. Этого вполне достаточно. Я не раз слышала, как решительные молодые женщины заявляли: «Что до меня, то мой девиз в любви таков: „Или всё, или ничего!..“» Ну-ну, это как сказать… Иногда красивое «ничего», хорошо обставленное, – это уже кое-что…

Но Жан хочет большего, и я соглашаюсь, чтобы проявить к нему великодушие. Особенность наших отношений состоит в том, что мы соперничаем в проявлении деликатности на протяжении всего дня, причём по самым ничтожным поводам.

– Ты хочешь пойти в театр?

– Да, хочу.

– Может быть, тебе не очень хочется?

– А тебе?

– Я – как ты… – И т. д. и т. п.

До того как мы перешли на «ты», мы говорили менее церемонно… Зато какие жаркие минуты объятий, какая искренность в проявлении страсти, когда его губы находят мои, его ласкающая рука словно бы вопрошает меня! Тогда между нами возникает такое доверие, которое невозможно подделать, и мы оба расцветаем. Такое доверие тоже чего-то стоит, раз нет другого… «И это всё?» Ну да, всё. Но кто бы этим не удовлетворился?


– Что ты будешь сейчас делать? Не хочешь поехать со мной в Лавалуа, к жестянщику? В машине большая вмятина.

Я корчу свою обычную гримаску – мол, неохота, а зеркало, в котором я вижу своё отражение, предупреждает: «Внимание! Срочно прекрати корчить такие рожи…» Нет… мне неохота ехать к жестянщику…

– Куда же ты тогда собралась?

– Не знаю… Погуляю немного… Может, дойду до гостиницы «Мёрис», прачка должна принести блузки.

– Почему бы тебе не остаться здесь? Ты ведь у себя дома.

Я выпрямляю согнувшуюся шляпную булавку и гляжу на Жана с глупой растерянностью. В самом деле, почему мне здесь не остаться? Внизу, в гостиной, она же курительная комната, есть книги, низкое кресло, почти безвкусные сигареты, а слуга Виктор был бы со мной деликатно предупредителен, что означало бы: «Не больно-то я в вас нуждаюсь, дамочка, но ежели что будет не так, хозяин из меня душу вытрясет».

Потому что даже молчание такого парижского слуги звучит как арго…

– Нет… Понимаешь, если я не выйду на воздух, у меня разболится голова.

– Не надо, чтобы болела голова, ни в коем случае не надо!

– Я немного пройдусь и тут же вернусь, поверь… Я вру. Я тут же отправлюсь в отель «Мёрис». Проверю бельё, принесённое прачкой, обрызгаю его духами, чтобы оно не пахло щёлоком и остывающими в утюге углями; усевшись в кресло и положив ноги на стол, просмотрю газеты, которые мне приносят по утрам, пошатаюсь без дела по комнате, пополирую ногти, вслушиваясь в доносящееся со двора позвякивание посуды и рюмок – там набирают всё, что нужно, чтобы накрывать столы для обеда, – и в звуки далёких скрипок, играющих на застеклённой террасе ресторана… Потом настанет час, когда нужно будет одеваться, и я заявлюсь на бульвар Бертье со «свежесделанным» лицом, которому на несколько часов ничего не будет не хватать, напротив, я наложу грим чересчур щедрой рукой. Короче говоря, я не стану делать ничего ни плохого, ни хорошего, но я непременно пойду в гостиницу «Мёрис». Это моё право, ставшее привычкой, мой унылый антракт, который я беру и гигиены ради. Я вернусь сюда нынче ночью, потому что я не сплю на бульваре Бертье, пока ещё не сплю…

Вместе мы знаем только дневной сон, который внезапно валит нас с ног и так же внезапно улетает. Проспать вместе целую ночь, а потом пережить сюрпризы при пробуждении, открытия, которые делаешь, когда яркий свет бьёт в глаза, – от всего этого я пока оберегаю Жана. Мы часто спим после обеда, когда светит весеннее солнышко или идёт дождь, а в это время на кухне, в полуподвале, как только раздаётся звонок в дверь, у окна появляется голова Виктора, похожая на крысиную, – он оберегает нас на случай возможного прихода Майи…

Майя… Ещё десять дней назад мы ежеминутно повторяли это имя, но постепенно исключили его из своего обихода, и вокруг него стала сгущаться какая-то подозрительная неловкость… Я не написала Майе, приехав в Париж: в наших пустейших отношениях переписка не была в заводе. Но мне кажется, что если бы я смогла сказать Жану: «Не рвите с Майей, пусть урон, который она понесёт, ограничится лишь теми часами, которые вы втайне посвятите мне», то испытала бы от этой фальшивой ситуации вполне искреннее удовлетворение… Что они подумали бы обо мне, эти поборницы «всего или ничего», эти суфражистки свободной любви?.. Но я вовсе не говорю от имени всей Любви, я просто хочу получить свою долю… чего, я сама не знаю, мне просто хотелось бы, чтобы у меня не отняли того, что я имею, мне это так внове, так легко, душа моя наконец успокоилась, и даже изменился цвет лица. Высокие порывы, глубокие страдания – мы прекрасно знаем, что это такое, мы прошли через это, как и все в нашем возрасте, все молодые женщины, весьма далёкие от совершенства… А вот теперь мне хочется, чтобы люди вокруг меня были довольны, в том числе и Майя…

– Эй, Рене!.. Рене!..

Она возникла передо мной в тот самый миг, когда я произносила про себя её имя, и поэтому моей первой мыслью было обвинить самоё себя: «Так тебе и надо, зачем ты её звала?»

Она догнала меня, когда я шла вдоль решётки сада Тюильри, – она выскочила из оранжевого автомобиля, маленькой странной машинки, которая выпячивает свой круглый голый зад, словно больная, общипанная курица. Я не спасаюсь бегством, но пока Майя бежит ко мне мелкими, скачущими шажками, я вижу себя распростёртой на ковре и надёжно охраняемой в курительной комнате Жана – я вздыхаю и смиряюсь перед неизбежностью нашей встречи…

– Я вас всё-таки нашла, изменница! – Изменница?..

Это не встреча, а излияние… Выходит, она знает… Всё-всё – кроме того, что касается меня?..

– Пошли туда, мне нужно сказать вам очень важные вещи.

Майя увлекает меня в сад, печальный сад без травы и зелени, и я подаю, чтобы заполнить паузы, только необходимые реплики:

– Так-так… Вы всегда проноситесь как метеор… Откуда вы взялись?

Больше от меня требовать нечего. Духи Майи, её рука под моей рукой – её присутствие, внезапный контакт с любовницей Жана меня мучительно волнует, к тому же это всё так неожиданно для меня – особенно невыносимо чувствовать своей рукой её пухлую руку, руку любовницы Жана…

– Повторяю, очень важные вещи. Вы превосходно выглядите, а я бледна, верно?

Она розовая, как азалия, но этот искусственный тон щедро наложен, видимо, для того, чтобы скрыть естественную бледность. Она кажется мне очень красивой. Красивее чем когда бы то ни было: соломенная шляпа украшена лентой новобранца, голая шея видна между отворотами жакета, одновременно и узкого, и болтающегося на плечах, прядь блестящих волос, словно золотой галун, на виске – никогда ещё её двадцать пять лет так удачно не исправляли ошибки нынешней идиотской парижской моды… Я думаю только об этом. Мне требуется большое усилие, чтобы вернуться к реальности и сказать себе: «У этой молодой женщины ты похитила любовника. В её руке вместо сложенного зонтика мог быть пистолет…» Однако во мне ничего не дрогнуло, я только испытываю отвращение, когда Майя, разговаривая со мной, сильнее сжимает мой локоть или кладёт руку без перчатки на мою…

– Вы знаете, что произошло?

– Когда?

– После вашего отъезда из Ниццы.

– Нет…

– Жан бросил меня.

– Да…

– Ах, вы знали? Это Массо вам сказал? После моего возвращения в Париж – я опущу все подробности, ладно? – Жан очень мило дважды навещал меня…

– Вот как!..

– Но хвалить его за это не приходится, потому что всякий раз, когда он становится милым, следует ожидать чего-нибудь плохого… Я не ошиблась, я получила письмо пять дней тому назад.

– Какое письмо?

– Его письмо. Письмо, где он пишет, что между нами всё кончено.

– А-а? И вы ничего не предприняли?

Резкий ветер гуляет по дорожке вдоль балюстрады и швыряет нам в лицо колючую пыль, Майя придерживает за поля свою шляпу, у меня из глаз текут слёзы, но нам и в голову не приходит уйти.

– Как это – ничего не предприняла? О, вы имеете в виду… Ну всякие там сцены… курить опиум, хвататься за кривые испанские кинжалы… Короче, делать глупости!.. Нет, что вы! С таким, как Жан, это не пройдёт!..

– А что в нём такого уж особенного?

Майя поворачивается спиной к жёлтой Сене, облокачивается на балюстраду. Она придерживает рукой свою шляпу под напором ветра, юбка плотно облегает её живот и колени, будто она стоит на накренённой в непогоду яхте…

– С одной стороны, можно сказать, что в нём нет ничего особенного, но с другой… всё в нём особенное… Одним словом, настоящий мужчина. Чем больше мужчин вы знаете, тем яснее вам становится, что в обыденной жизни они все друг на друга похожи. А произойдёт какой-нибудь несчастный случай, или там ссора, или другое какое событие, они оборачиваются таким неожиданным образом, что вы глядите на них вот такими глазами, будто видите их впервые. Разве я не права?

– Пожалуй…

– С Жаном это ощущение было ещё сильнее, чем со всеми остальными… В какой-то мере оно было у меня с ним с самого начала…

– Он не производил такого впечатления…

Майя криво усмехается, она принимает мою сухую реплику за комплимент.

– И тем не менее… Это такой тип… Никогда не знаешь, как к нему подъехать. Прежде всего, он дико самолюбив.

– В самом деле?

– Вы себе и представить не можете!.. Если он в чём-либо не прав, попробуйте-ка ткнуть его в это носом и заставить признать свою ошибку, а я на вас посмотрю. Мсье сам всё знает лучше всех! У мсье есть своё мнение по любому поводу! Поскольку мсье немного занимался автомобилями, немного финансами, немного политикой – он был одно время генеральным советником в департаменте Илль-э-Вилен, перепробовал всего понемногу, – он считает себя правоверней самого папы римского!..