Я слушаю Брага – правда, не так внимательно, как изображаю, но всё же слушаю. Поднимаю брови, когда надо выразить удивление, покачиваю головой, и, хотя похлопываю себя по бедру, чтобы изобразить недоверие, я заранее знаю, что инцидент в Бордо завершится во славу Брага, лишний раз подтверждая его мудрость и знание жизни. А тем временем думаю про себя: «А ведь он меня ни разу не спросил, довольна ли я… Он не поинтересовался ни тем, что я делала эти шесть месяцев, ни тем, что собираюсь делать… Это его не интересует, потому что я сошла с его пути, а главное, потому, что я больше не работаю, потому что я отныне конченый человек… Меня больше не существует, я гожусь только для того, чтобы сунуть сто су в окошечко кассы, если захочу посмотреть представление… Что ж, иду!..»

– Куда ты бежишь, Крысочка? Это первый звонок после антракта, у нас ещё целых десять минут…

Браг протягивает ко мне руку, окрашенную охрой, руку, на которой он нарисовал синим карандашом вены, заведомо невидимые из зала… Эта подробность, свидетельствующая о бессмысленной добросовестности, меня умиляет, и я задерживаюсь, тем более что мне хотелось бы расспросить Брага…

– Скажи, Браг, ты доволен?.. Я хочу сказать… Ты доволен… той, что меня заменила?..

Он тут же растягивает губы в улыбке, в той мере, в которой ему позволяют приклеенные лаком жёсткие усики.

– Той, что тебя заменила?

– Ну да… Той самой…

– Послушай, Крысочка, ты меня знаешь, меня нелегко удивить. Так вот, она меня просто поражает. Она могла бы работать самого Господа Бога или там сенатора Беренже, если бы эти почтенные старцы участвовали в наших представлениях. Я даже толком не пойму, откуда что берётся, в коже это у неё, в глазах, в рёбрах, что ли?.. В тот момент – помнишь, когда я срываю платье и заношу нож? – в этот момент она откидывает голову и высовывает язык… Это производит на публику такое впечатление, что я просто теряюсь… Я пытаюсь себя убедить, что у неё своё понимание роли… Честно говоря, мне даже как-то неловко… Подожди, я сейчас продемонстрирую этот персонаж… Эй, дитя!

Он стучит в деревянную перегородку, из-за которой в ответ раздаётся очень тоненькое: «Да?» – и «персонаж» незамедлительно появляется.

Это худенькая малорослая брюнеточка, вне всяких сомнений – уроженка Бордо, что подтверждается её испанским именем. У неё жёсткие мелко вьющиеся волосы, а глаза такие блестящие, что в их выразительности не приходится сомневаться, мелкие ровные зубки и язык, подкрашенный жидким кармином. Бёдра у неё круглые, ноги, пожалуй, недостаточно длинные – одним словом, крепенькая лошадка, явно с норовом, но беспородная.

– Мадам, здравствуйте.

– Мадам, очень рада познакомиться.

– Браг сказал мне, что у вас большой успех…

– Да, я вполне довольна. Конечно, для меня было бы куда интереснее создать новый спектакль, чем ввестись в «Чары», но я попыталась изменить роль, приспособить её к своим возможностям.

Она поправляет волосы, в которые воткнут цветок граната, и смотрит на себя в зеркало, чтобы не быть вынужденной глядеть мне в лицо. Я чувствую в ней агрессивность, откровенное недоброжелательство ко мне, создательнице роли, в которой двести раз выходила на сцену… А я в упор разглядываю её и, беззвучно ругая про себя, чешу её на все корки: «Коротышка, пустая табакерка, жалкая пигалица, негритоска недомазанная, тротуарная мимка…» Мы разговариваем очень взвешено, скованно, с комичной буржуазной вежливостью, и мне хочется отлупить Брага, который, поглаживая наклеенные усики, красуется, словно петух, из-за которого дерутся две курицы.

– А вот сейчас это уже наш звонок! Пойдёшь в зал, моя Крысочка? Распорядиться, чтобы тебя посадили?

– Да ни за что на свете! Я теперь принадлежу к стаду «платящих свиней». Уж по такому случаю как-нибудь раскошелюсь на сто су.

– А я-то всё забываю, что Крысочка теперь из чистого золота. Видишь, ей не терпится похвастаться перед нами своей пятифранковой монетой, что ж, пусть платит, если ей так хочется.

Я покидаю их, весело смеясь, но на самом деле я глубоко обижена. Он сказал «перед нами», словно нарочно, чтобы меня тут же изгнать из царства, которое прежде было моим… После того как прошла первая минута умиления, я вижу, что Браг стал забывчивым, каким-то самодовольным и эгоистичным… Он не только нашёл мне вполне удовлетворительную замену, но и очень удобного для работы товарища, не утруждающего его своими требованиями, ищущего лёгких радостей и всегда готового их дать… Он рассказал эту историю про Бордо и обещал рассказать ещё и про Брюссель, но мои «истории» про Ниццу и другие города его нимало не интересуют… Отныне ничто в глазах Брага не в силах вернуть мне потерянный престиж. Если бы я ему сказала, что выхожу за миллионера или что решила постричься в монахини, он бы ответил:

«Это твои проблемы, но ты лучше послушай, что у меня вышло с главным клакером в лионском курзале, умрёшь со смеху…»

– Не сюда, мадам, это служебный вход, вам – по той лестнице.

Я послушно поворачиваюсь, готовая подчиниться распорядку, как обычный зритель, каким, впрочем, я и являюсь. Да, они так и норовят подчеркнуть, что теперь я здесь никто… В прошлом году я живо поставила бы его на место, этого женевского помрежа… Сказала бы ему на отборном парижском сленге, кто он есть на самом деле… Но я что-то быстро растеряла всю свою актёрскую дерзость. Впрочем, эта дерзость довольно невинная, жалкая заносчивость, которая вполне удовлетворяется такими «подвигами», как явиться вечером в шикарный ресторан в дорожном костюме, читать газету во время еды и обращаться с обслугой одновременно фамильярно и застенчиво, говоря им «ты»… Но я уже не смею так себя вести. Я следую указанию помрежа, спускаюсь по лестнице, которая мне известна не хуже, чем ему, и сажусь на своё место, за которое плачу сто су, между двумя толстым мужчинами, от которых за версту разит пивом и табаком, я слышу их тяжёлое дыхание, и, как бы ни старалась вжаться в кресло, я всё равно касаюсь то их локтей, то их колен… Эти типичные женевские буржуа охотно сказали бы мне, если бы я почему-либо стала их спрашивать, всё, что они думают о «нравах закулисной жизни».

Когда я вышла из зала по окончании пантомимы «Чары», сердце моё разрывалось от горя и ревности. Никому не ведомую в этой толпе, меня несло к выходу, на площадь, поблёскивающую от дождя, и я всё повторяла про себя одну из последних фраз моей невестки: «Теперь наконец ты сможешь вести достойную жизнь, а для женщины это такая жизнь, которая приводит её, совсем незаметную, прямиком к могиле…»

Незаметная! Бедняжка Марго может быть довольна. Незаметная!.. Была ли я когда-нибудь более незаметной, чем здесь сегодня вечером? Забытой, лишённой всего… Для меня нет больше места рядом с Брагом и Карменситой, как, впрочем, и в Ницце, возле тех двух любовников…

Если бы я была сейчас в Ницце, то в этот час сидела бы в ярко освещённом ресторане «У хорошей хозяйки», играла бы музыка, рассеивая мысли, вино искрилось бы в бокалах, болтала бы Майя и забавлял своими дурацкими выходками Массо… А ещё я знала бы, что желанна, и сознание этого придавало бы особую ценность моим взглядам, жестам, словам, и, не отвечая на это желание, я чувствовала бы себя богатой.

Пожалуй, мне следует вернуться. Зачем ещё раз встречаться с Брагом? С меня хватит и сегодняшнего опыта. Моё самолюбие подруги и артистки страдает в присутствии мадемуазель Карменситы, первой звезды, по признанию Брага, и украшении афиши. Я не хочу становиться злой, несправедливой, мелкой. Железнодорожное расписание, купленное в Ницце, предлагает мне свои услуги, а открытое окно обрамляет кусок неба, вымытого только что прошедшим дождём, а под ним – чёрная вода озера, в котором отражаются цепочки ярких огней мостов и набережной.

Вернуться назад?.. Как-то странно, что я, свободная и одинокая, всё время то ли от чего-то убегаю, то ли меня что-то гонит. Можно сказать, что мне всегда не хватает места, чьё-то присутствие мне мешает. В Ницце я не могу жить из-за Майи и Жана, а Женева стала для меня тесной, потому что Карменсита играет там с Врагом… Я, кажется, созрела провести сезон в Париже, это будет кстати и в денежном отношении. Золотая Крыска живёт не считая. У неё две тысячи франков каждый месяц, но всё же нет смысла всякий раз большую их часть оставлять в кассах железных дорог.

Я почти исчерпала свои ресурсы за эти три месяца, и только Париж сможет поправить мои дела. Именно Париж, а не какой-нибудь красивый уголок в Бретани или Нормандии, уже позеленевший от тёплых весенних дождей. Париж – потому что у меня нет ни энергии, ни желания выбрать себе другое убежище, а главным образом потому, что… потому что… Я найду в себе мужество сформулировать наконец ту правду, которая стала мне очевидной уже год назад: потому что я не умею путешествовать.

Вот именно, я не умею путешествовать. То обстоятельство, что годы, проведённые в гастролях, научили меня укладывать вещи в чемодан, разбираться в железнодорожных расписаниях, вставать в любую рань между полуночью и шестью утра, – ни о чём не говорит, это опыт вроде коммивояжёрского, не более того. Даже интерес, который я испытываю к незнакомым пейзажам и новым городам, – это не страсть путешественника, а скорее беспристрастность железнодорожника или смутная тревога, не дающая покоя людям без пристанища или без семьи, которые без конца себе твердят: «Вон там мне было бы лучше, чем здесь, там я нашёл бы то, чего мне недостаёт!»…Уны! У меня нет никакого права в этом сомневаться.

Пока я, словно привязанная, вертелась по своему обычному кругу, как же я мечтала о полной свободе!

Я воспевала её со всем лиризмом одиноких людей, излагающих свою жизнь в длинных монологах, в «куплетах», которые всем хороши, только вот естественности в них недостаёт…

Я сетовала на недостаток свободы с чувством полной безопасности, ибо всё предвидела до мелочей, кроме того, что ниточка эта может вдруг неожиданно оборваться.