Я всё наладила наилучшим образом, ничего не разрушила и уехала абсолютно свободная… А чем бы мне, собственно говоря, здесь заняться? Любые женевские развлечения мне доступны. Не покормить ли мне хлебом ручных чаек? А может быть, сесть на пароходик и поехать в Нойон, в ту маленькую гостиницу, где нас с Врагом угощали прохладным чаем и малиновой наливкой?..

А ещё здесь есть кинематограф… Кутить так кутить, как сказала бы Майя. Незаметно настанет время ужина. Поужинав, миную несколько мостов, найду Брага в «Эдеме» и стану наслаждаться его изумлением…

Может быть, я бы и села на пароходик, но чайки меня задержали. Едва я кинула первый кусок хлеба, как мгновенно появилась одна, вторая, пятая – потом целая сотня, и я даже не успела разглядеть, откуда они прилетели. Они хватают хлеб на лету, во время поворотов, взвиваясь ввысь, парят. Они всегда делают это с ловкостью дрессированных голубей, но при этом вся повадка у них диких птиц: маленькие головки, злые всевидящие глаза, они кричат, дерутся, пикируют в воду вниз головой вслед за кусками хлеба. Одна чайка, менее пугливая, чем все остальные, проносится мимо на уровне моего лица, бьёт крыльями и словно обольщает ослепительной белизной своего брюшка и лапками с растопыренными коготками. Протянув руку, я могла бы дотронуться до неё. Но она не допускает такой фамильярности и всякий раз уворачивается от моей руки. Она смотрит на меня с алчной яростью, и ни один кусок хлеба не пролетел мимо её цепкого клюва.

Внизу, на прозрачной воде, подсвеченной вновь появившимся из-за туч солнцем, покачиваются чёрные и белые лебеди и хватают то, что не успевают сожрать чайки. Маленькие тёмные водоплавающие птички, которые, видно, забыли представиться и не назвали мне своего имени, ныряют, и чистая вода позволяет оценить до конца все тонкости их рыболовного мастерства – голова нацелена, как стрела, крылья прижаты к бокам, пальмообразный хвост, сплетённый в жгут, удлиняет туловище…

Час проходит незаметно, я едва не засыпаю на скамейке дебаркадера, убаюканная кружением чаек, сверкающей рябью воды, покачиванием лебедей. Мне ничего не хочется, только бы держать в руках хоть одно из этих живых созданий, очень тёплых под мокрыми перьями, по которым вода стекает круглыми каплями, прикоснуться пальцами к тому месту на грудке, где стучит порывистое сердце, прижаться губами к маленькой гладкой головке… Но, пожалуй, я б могла удовлетвориться тем, что нарисовала бы их, умей я рисовать, или вылепила из глины, будь я скульптором. Но поскольку руки мои не наделены даром что-либо создавать, я тщетно ищу слов, надеясь выразить отсвет синей воды в углублениях распахнутого крыла. И ещё мне надо найти совсем новые слова, чтобы передать жирную шелковистость перьев, которой не страшны ни волна, ни ливень…

Это внезапно возникающее желание коснуться рукой дикой твари, нервное умиление перед нею – я знаю, что это эмоциональный выход переизбытка невостребованной любовной энергии, льющейся через край. И я думаю, что никто не испытывает этого чувства так полно, как старая дева или женщина, не имеющая детей.


– О, Крыса!.. Золотая Крыса!

– О, Знаменитый Мим!

– Скорее поцелуй меня, моя Крысочка!

– Ни за что на свете! Прежде всего сотри со своих лап и морды белила и румяна. Вот так!.. А теперь дай мне подумать до конца спектакля.

Я кричу, преувеличенно жестикулирую, изображаю отвращение, чтобы скрыть волнение. Да и могла ли я холодно встретиться с товарищем, с которым проработала на сцене более шести лет, увидеть его снова в этом знакомом окружении – гримуборной, выгороженной за кулисами временными стенками из неструганых досок? «Эдем» – это бывший цирк, который давно уже утратил запах конюшен и тёплой соломенной подстилки. Теперь это помещение сдают то под киносъёмки, то под кафе-варьете, то под театральные спектакли, ни один из его временных владельцев и в мыслях не имел сделать это помещение хоть немного более комфортабельным, хоть как-то украсить его. В этот вечер Браг между двумя кинофильмами играл там пантомиму «Чары», что является всего лишь переделкой нашего старого номера «Превосходство», несколько изменённого, который Браг, так сказать, приперчил эротическими танцами со вставленным эпизодом «Чёрной мессы» и обновлёнными декорациями. Юная Карменсита, которая сменила меня в этой пантомиме, красуется чёрным силуэтом на оранжевой афише, афише Рене Нере, но публика не вникает в такие мелочи… Тем не менее я поймала себя на том, что ищу над порталом «Эдема» своё имя в освещённой бегущей строке, и, открыв дверь в гримуборную Брага, с трудом подавила в себе ревнивое чувство партнёра, которого предали…

Ведь он теперь «лицедействует» без меня, он, который был моим учителем, моим честным и строгим другом, выступает с другой… Сожалеет ли он, что меня с ним нет? От слезы ли или от лиловой подводки глаз так блестит его чёрный взгляд? Всё равно, правды он мне не скажет, и первые слова, которыми мы обмениваемся, звучат не без злой иронии: он называет меня Золотой Крысой из-за того наследства, что я получила от Марго, а я его – Знаменитым Мимом из-за афиши, которую он в своё время сам для себя сочинил… Но наша радость, вполне реальная, выражается в смехе, в дурашливых звуках, когда-то ритуальных– «У-ха-ха!» английского клоуна, на которое ответом служит мурлыканье влюблённой киски, – в дружеских похлопываниях по плечу, которые умеряют мою ревнивую дрожь. Динамо-машины, что под нашими ногами, беспрестанно гудят и распространяют, помимо невыносимой жары, запах угля и машинного масла. В гримуборной Брага царит жар и дух котельной – я распахиваю пальто.

– Ишь ты! Крыска-то приоделась и выглядит теперь как настоящая дама! – восклицает Браг.

– Ну не могла же я, старик, ходить по Ницце, откуда я приехала, в костюме из «Превосходства»?

– А почему бы и нет? Была бы отличная реклама! Собственно говоря, он не одобряет мой туалет, как чересчур модный. Он хотел бы видеть меня в моей прежней униформе, в английском костюме, строгом и безличном, какие носят теперь только гувернантки в закрытых пансионах да принцессы царствующих домов. Я тоже критически оглядываю его.

– Послушай, Браг, да этого же быть не может! Ты всё в тех же кожаных брючках, которые тебе сшили когда-то для «Превосходства»?

– Я в них умру, – говорит Браг безо всякой аффектации.

Он завершает грим, накладывая тонкой кисточкой мазки своих обычных красок. Я расплываюсь в улыбке, увидев на его столике знакомый мне набор знакомых мне флакончиков, кусочки марли, вымазанной в яркой охре, растушёвки… Всё это совершенно не похоже на обычную коробку театрального грима, скорее можно было бы предположить, что Браг – краснодеревщик и собирается полировать мебель либо чеканить из меди, а может быть, просто чистить обувь.

– Ну и ты… Ты доволен. Браг?

– До-оволен, до-оволен… Защищаюсь изо всех сил, как и все. А это становится международным, всё труднее.

– Неужто?

Передо мной стоит ощетинившийся с ног до головы, от чёрных проволочных усиков до сапожек из красного сафьяна, самый страшный, какого только можно вообразить, молдаванин в румынской рубашке, подпоясанной горским поясом, за который заткнут греческий пистолет с длинным дулом. Когда этот балканский бандит говорит, что защищается, то ему легко поверить…

– Знаешь, когда заканчиваются гастроли, всегда остаются несколько свободных дней, тогда я халтурю в кино, перед сеансами. Это неплохо, вносит некоторую перемену. Но главное, я затеял одно замечательное дело…

– Ну да?

– Я учу светских барышень хорошим манерам, выправке, походке. Этой зимой я поставил в богатых домах три или четыре персидских праздника и ещё другие живые картины, и вся эта белиберда, поставленная в особняках обувных королей и капустных принцев, создала мне имя в этих кругах. Теперь все эти дамы меня наперебой приглашают.

– В самом деле?

– Понимаешь, всякой женщине, которая от безделья дурью мается, охота учиться чему-нибудь такому, что лишено всякого смысла, но стоит дорого. Ну так вот, я учу их хорошо держаться. Я придумал роскошную систему. Прежде всего я вызываю их на восемь утра, ну самое позднее на девять, в мастерскую Сернюши. Оттого что приходится так рано вылетать из родного гнезда, им уже начинает казаться, что они работают. Как только они приходят, я выстраиваю их в одном конце мастерской, сам ухожу в противоположный и кричу оттуда: «Идите все ко мне, но естественной походкой». Ты знаешь, какое впечатление производят эти слова. Они двигаются так, словно идут по натянутой верёвке, и ещё хорошо, если они не падают и не разбивают свои рожи. Это замечательное начало…

– Ну?

– И даже те, которые быстро теряют мужество и предпочитают идти в другое место учиться танцевать танго, – одним словом, самые фривольные дамочки, – даже эти не уходят от меня, прежде чем не освоят три обязательные вещи: драпироваться в шестиметровые шарфы – о шарфах они должны сами позаботиться… Второе – сбегать с лестницы, не глядя на носочки туфель, и третье – украшать гирляндами из роз постамент статуи Эроса. Кто посмеет сказать после этого, что я их не вооружил на все случаи жизни!..

Браг так и сияет, такую огромную радость испытывает он оттого, что презирает своих клиенток, которые помногу платят ему, не понимая, за что именно, и удивляет Крысочку, криво присевшую на краешек соломенной табуретки, будто дама, пришедшая с визитом и вся превратившаяся в слух…

– Ну а помимо этого ты доволен своими гастрольными маршрутами?

– Маршруты – лучше не надо, вот только дирекция паршивая… Я тебе не рассказывал историю про Бордо?

Он подходит ко мне вплотную, положив руку на греческий пистолет.

– В самом деле, ты ведь не знаешь истории про Бордо! На третий день наших гастролей директор – я очень вежлив, что так его называю, – смывается с кассой. Представляешь себе картину: двадцать два номера брошены на произвол судьбы, чтица бьётся в истерике, женщина – пушечный снаряд ревёт в три ручья, а все остальные могли говорить лишь о жандармском управлении и прокуроре, хотя и ежу ясно, что это помогает как мёртвому припарки!.. И знаешь, что я тогда делаю? Собираю всю труппу и говорю им…