Не слишком ли он непочтителен, однако.

Он вылез из постели; встав на пол, почувствовал, как холодно коленям, сложил в молитве руки. «Боже, выслушай меня, я ведь даже не представлял, что такое истинная жизнь, пока у меня не появилась эта девушка. Она любит меня, а без ее любви жизнь моя обратится в ничто. И я стану просто ходячим мертвецом. Я прошу Тебя об одном, всего только об одном, и я готов за это заплатить. Я отдам все время, которое мне оставлено, – десять лет, пятнадцать, я не знаю, но все это я отдам, пусть это время принадлежит ей. Прошу Тебя, сделай, как я хочу, умоляю, спаси ее. А мне ничего не нужно, всего только пару лет с ней рядом, и ничего больше. Хорошо, я не жадный, хватит и одного года, одного-единственного. Только пусть она останется со мной рядом ненадолго, совсем ненадолго. Прошу Тебя, Боже, и клянусь, никогда больше я Тебя не побеспокою».

Глава XXX

Эллен вышла из кабинета доктора О'Брайена, глядя прямо перед собой. Добралась до выхода из нового корпуса – не хочется идти переходом, – очутилась прямо в холле основного здания. Только одно есть место, где ей сейчас хочется быть, и только один человек на свете, с кем она может находиться рядом.

Она спустилась по лестнице вниз, в подвальный этаж, такой ей теперь знакомый. Проходя мимо морга, заметила, что Гомес с волчьим аппетитом уничтожает сандвич, и чуть не расхохоталась; нет, нельзя же так, непрерывная истерика, которую ей еле удается подавить и то не всегда.

Она не удивилась, что сестра Кларита словно бы ее поджидала. Что-то было непостижимое в этой монашке, она как будто была в курсе решительно всего происходящего у них в больнице и всегда оказывалась там, где была больше всего нужна.

Треснувшая чашка уже была наполнена водой, кипятильник извлечен из ящичка.

– Одну минуточку, сейчас чай подам, – весело объявила она.

– Большое вам спасибо, сестра.

Эллен уселась на тот ящик, совсем не чувствуя смущения из-за того, что это гроб.

Монашка протянула ей чай, села рядом.

– Что вас так угнетает, милая?

Отхлебывая напиток, Эллен обдумывала, как ей начать. И вдруг спросила напрямик:

– Сестра, что происходит после того, как мы умираем?

– Мы попадаем в свой истинный дом, милая, мы Бога снова перед собой видим.

– А почему вы так в этом уверены?

– Милая, это один из парадоксов нашей жизни: уверенными быть нельзя ни в чем, можно только верить. А поэтому-то многие и боятся так сильно.

– Но вы вот не боитесь.

– Нет, не боюсь.

– Почему? Ведь другие боятся, правда?

– Потому что я верю в Бога, милая, вот и все.

– И я тоже, но ведь… но ведь смерть… это… – Эллен мучительно подыскивала верные слова.

Монашка улыбнулась ей нежно, почти как ангел.

– Вы, милая, напрасно думаете, что смерть означает конец жизни, потому что это не конец. Вы представьте себе, что просто сбрасываете с себя тело, как изношенное платье… Не нужно оно вам больше, отслужило свое. А вот существовать вы сами продолжаете, только существование становится легче, счастливее… ведь вас ничто больше не отягощает, ничто не загораживает от вас другую, настоящую жизнь, которую мы все чувствуем, только увидеть не можем, потому что для этого не годятся наши телесные очи.

Эллен чувствовала, что впадает в транс: мелодичный ли голос монашки ее убаюкал или, может быть, просто подействовал чай? Она взглянула на чашку – почти пуста, надо плеснуть еще. Допила, поднялась:

– Спасибо, сестра.

– Да что вы, не за что. Мы еще с вами, милая, поговорим.

Эллен двинулась к себе наверх, но вернуться в библиотеку и приступить к работе не могла. Как не могла и поехать домой, очутиться лицом к лицу с Беном. Вышла из больницы и медленно побрела по тротуару.

Пригревало апрельское солнышко, стояла самая приятная погода. С океана доносился солоноватый ветерок, чуть пахло рыбой. Она шла вдоль пляжа: пена от волн растекалась по песку, словно море решило все отмыть добела. И вот ничего этого скоро для нее не будет. А может, все-таки будет? Может, она и потом будет бродить вот так вдоль пляжа, только без платья, как выражается сестра Кларита, – невидимая для тех, кто вокруг?

Что-то ударило ее по ногам, прервав поток мыслей, и Эллен посмотрела вниз. Рядом с ней валялся полуразорванный резиновый мячик. Эллен подняла его.

– Послушайте, вы там, это наш мяч, наш! – Мальчишки, видимо, прогуливают уроки, ведь так хорошо погонять в футбол на пляже, а она вот забрала их мячик. Эллен поспешно бросила им игрушку обратно.

Сбросила туфли, пошла босиком по песку, вспоминая, как рядом с ней шагал Бен, – сколько воскресных дней они так провели! Доносился острый запах подгорающих сосисок, который она всегда так любила, а он ей вечно запрещал их есть.

Вот здесь она вдруг сорвалась с места и помчалась, заставив его себя догонять… Эллен остановилась, потерла подошвы о песок, словно для того, чтобы не осталось никаких воспоминаний.

Теперь она находилась рядом с парком. Окинула взглядом схожие со скелетами развалины аттракционов, резко проступавшие на голубизне чуть затягивавшегося перистыми облачками неба. Джелло больше нет, а значит, эти воспоминания стереть будет совсем просто.

Она босиком прошла по протянутым через пляж деревянным планкам, потом надела туфли. На улице ее все время обгоняли куда-то спешащие люди, о чем-то споря друг с другом. Рев транспорта перекрыли резкие гудки сирены; над головами толпой, выпуская шасси, пронесся идущий на посадку самолет. Обычные звуки будничной жизни. Она дошла до станции метро и решила, что пора возвращаться домой.

Но и выйдя у себя на углу Флэтбуш и Седьмой, она все не могла собраться с силами, чтобы вести разговор, когда окажется дома, где ее ждал Бен. К себе шла кружным путем, обогнула Проспект-парк, очутившись рядом с подземным переходом, где когда-то так лихо разделался с панками Бен, – так давно это было, они в тот вечер только познакомились. Сойдя вниз по ступеням, Эллен провела рукой по планкам вдоль стен, совсем гладким от тысяч и тысяч таких же прикосновений. На знакомом месте высвечивались выцарапанные инициалы, которые они тогда читали вместе с Беном. Да, вот это уже она не сотрет, слишком прочно впечатано, навсегда. И вдруг ей захотелось, чтобы Бен тоже выбил на этих планках начальные буквы их имен, пусть так и останутся они знаками, хранимыми вечно.


Бен валялся на постели, приканчивая второй коктейль с водкой. Ничего он не мог с собой поделать: такое напряжение все эти дни, хоть как-то бы расслабиться.

Услышав, как поворачивается ключ в двери, он вскочил на ноги, постарался заглушить нахлынувший приступ паники и приказал себе сохранять спокойствие.

– Эллен, я здесь, – крикнул он, словно им предстояло провести самый обычный их вечер.

Но при звуке ее шагов в коридоре паника овладела им с новой силой. Он кинулся к комоду, схватил подвернувшиеся под руку ножницы и сделал вид, что тщательно подравнивает усы, – невинное и безмятежное занятие.

Он знал, что она стоит на пороге, чувствовал это спиной, но никак не мог набраться духу, чтобы взглянуть ей прямо в лицо.

– Слышал последний анекдот? – спросила она.

– Какой анекдот?

– А вот: сидит в приемной врача пациент, ждет, какой ему диагноз поставят. Врач выходит и говорит: «Ну, с каких новостей начнем, с плохих или хороших?» «Лучше с плохих, доктор». «Ну что же, – говорит доктор, – должен вас огорчить, жить вам осталось всего шесть месяцев». Пациент, понятно, огорошен, но все-таки спрашивает: «А хорошие-то новости какие?» «А такие, – говорит врач, – что сегодня я трахнул-таки свою медсестру».

Бену не удалось выжать из себя даже подобия улыбки.

– Знаешь, я эту историю еще много лет назад слышал от Милта, но даже тогда не очень-то смеялся.

Она подошла к нему, встала сзади. Бен видел ее в зеркале, подмигнул ей, улыбнулся. На лице Эллен было загадочное выражение, однако он понял все и сразу.

– Ой, и устала же я сегодня, – сказала она.

– Тебе бы немного полежать, не хочешь? – отложив ножницы, Бен заботливо повел ее к постели, и чувство у него было такое, словно все это происходит в замедленной съемке.

Они легли и долго лежали, согревая друг друга, пока Эллен не задремала у него на плече. Ему надо было в туалет, но он не осмеливался шевельнуться.

– Прости меня, Бен, – наконец шепнула она. – Мне очень жаль, что я не сдерживаю своего обещания.

– Обещания? Какого обещания? – он прижал ее к себе еще крепче.

– Я же обещала, что не оставлю тебя.

– Боже мой, Эллен, до чего я тупой, – сокрушенно покачал головой он.

Все с тем же загадочным выражением на лице она отодвинулась, поправила подушку.

– До чего тупой, – продолжал он, – до чего кретин, только и знаю, что со своим возрастом носиться, идиот старый. Все одно и то же: «я, я, я». А как мне без тебя, скажи, как? Ты же знаешь, я не могу. И это ужас, до чего несправедливо. Ты же вдвое меня моложе. Так не бывает, просто не бывает. Бессмыслица какая-то, абсурд. Кто только распоряжается нами в этой идиотской жизни?

– Но послушай, Бен, – она спрятала лицо у него на груди. – Разве не ужасно было бы, если бы я дотянула до глубокой старости и никогда, никогда тебя не встретила бы, не узнала бы, что это такое – любить тебя, как я люблю, не узнала бы этого чуда, этой любви, которой ты одарил меня, и когда у меня хлеб с маслом отнимал да мармелад, и когда учил танцевать танго – ты невероятно заботливый, ты даже помогал мне бутерброды носить по выходным на Кони-Айленд. Знаешь, Бен, за такое я бы и тридцать лет жизни отдала, и сорок, и все пятьдесят.

– Но ведь я не думал, что так все повернется.

– А я? В библиотеке я все читала книжки про старение, прикидывала, как мне лучше всего с тобой обращаться, даже пробовала сообразить, какое место было бы для нас самое подходящее, если бы пришлось тебя на стул с колесиками усаживать.