Ирина Красногорская - Похождения Стахия

– Нет ее здесь, – ответил с облегчением.

– Я голос женский слышал, – не поверил коробейник и полез на припечек. – А, вот ты где, шалава!

Он схватил ухват. Волонтер пытался помешать ему. Но юркий, маленький мужичок все-таки ткнул пару раз в угол на печи.

– Пожар! Убивают! – Гликерия вырвала у коробейника ухват и огрела обидчика по голове. Сшибла серый поярковый колпак. – Честную женщину вздумал позорить! Неприбранная я, а то показала бы тебе, как ухватом пырять. Не там ищешь, сердечный. Евсевия твоя с драгуном убежала.

– Как убежала? Что ты мелешь спросонья? – не поверил волонтер. – Она же на посиделках была.

Коробейник всхлипнул, поднял колпак и утер им нос.

– Да очень просто. После посиделок и убежала. И все про драгуна этого знают, кроме вас, олухов. Подай-ка, Стахий, мешок, одеться надо. – Гликерия спрыгнула с печи, обернула мешком бедра. – А тебе, Санек, нечего рюмить. На Евсевии твоей свет клином не сошелся. Таких, как она, в Борках хоть отбавляй. На твой век с избытком хватит.

– Ну вот, фижмы мои чуть не поломал! – Она подняла каркас. Надела на него великолепное платье, потом сняла, свернула. Коробейник тем временем примостился на лавке и продолжал хныкать.

– Да будет тебе, будет, – утешала Гликерия, примерялась, как половчее вынести из избы фижмы. – Без бабы не останешься. Да хоть меня возьми! – сказала вроде бы в шутку. – А то Стахий жениться не решается. Я ребеночка хочу. Не до старости же его в капусте искать.

Мужчины слушали ее молча, а скорее не слушали совсем.

– Вставай, горемыка! Делать тебе здесь нечего. Стахий самогонки не поднесет. Идем, фижмы пособишь нести. Идем, идем – мне попугаев кормить пора. – Она выволокла фижмы за дверь. Коробейник направился за нею.

– Ты фижмы бы сложила, Гликерия, – запоздало посоветовал волонтер. Обдумывал ее странное вызывающее поведение. Решил, успокаиваясь: последние слова Гликерия предназначала ему, объясняла свой поспешный уход. Не утешать же, в самом деле, коробейника вознамерилась, по-женски: тщедушный мужичок, невзрачный. Осенним петушком поскакал тут, слезами скамейку залил. Тьфу! Не диво, что Евсевия от него сбежала.

Волонтер помял мускулы на руках, колесом прошелся по избе и отжался пятьдесят раз от скамейки – есть еще силушка в жилушках. На службу отправился в хорошем настроении.

Соседки не докучали ему. Из-за ненастья во двор носа не казали. Однако горшок еще теплой пшенной каши ждал его в сенях. Волонтер съел кашу с удовольствием, не задумываясь от кого такой презент.

На посиделках только и разговору было, что о бегстве Евсевии. Говорили мужчины: осуждали, сокрушались, жалели горемычного коробейника. Мужик неделями, месяцами, годами промышлял где-то вдали от дома, терпел всяческие туги – и вот тебе…

– Женская неблагодарность, – шелестел студент, – ненадежность, неверность, неискренность.

– Какой, ах, какой потеря для русской литература! – волновался, путал род швед. – Такой поэт пропала. Погиб.

– Да, это для нас всех потеря, – поддержал его волонтер. – Жаль, очень жаль.

– Еще бы тебе не было жаль, – злорадно заметила Лукия. – Наша общая потеря может для тебя еще и личным убытком обернуться.

– Зачем ты так, Лу? – шепнул студент. Мастридия посмотрела на нее с укоризной, а на волонтера с жалостливым испугом. Так смотрят на больного, когда узнают, что он приговорен. Взгляд этот подсказал волонтеру: Лукия намекает на Гликерию, на ее отсутствие вернее. Ох, и злая же баба Лукия! Злая и мнительная: все ей подлости разные мнятся. Мало ли что удержало Гликерию дома или еще где. Не всякий же раз на посиделки ходить: делу – время, потехе – час. Она же, Лукия, уже коробейника приплела. Выгоню ее сейчас. Да и всех разгоню, решил мстительно, наконец, высплюсь, надоели. Но Лукия опередила:

– Что вы заладили, мужики: погиб поэт, погиб поэт? Да если есть дар, он все преграды преодолеет. Если же увязнет где-то, то так тому и быть. А у Евсевии, говоря честно, и дара особого нет – так, пеночкой свищет. И не вирши ее – голубые глазки, голосок нежный вас прельщали.

Мужчины не успели собраться с мыслями, чтобы возразить достойно. А Лукия продолжала с большим напором:

– Дребеденьки наши никому не нужны! Все мы собираемся здесь не словесности русской ради – от скуки избавиться хотим. От ску-у-ки! Скучищи! Каждый стремится сам выговориться. Мы же друг друга не слушаем! – Она вскочила, метнулась к двери.

– Да ты что? Куда ты, Лу? – Студент не дал ей выйти. Обнял, усадил на прежнее место. – Как это мы друг друга не слушаем? Да мы и приходим-то, чтобы…

– Чтобы нас послушали! Тебе, первому, плевать на мои вирши. А мне – на твои шептания: «Горька ягода, горька ягода кровью алою на снегу», – передразнила Ликия студента очень похоже.

– У тебя, Лукуша, есть что-то новенькое? – плеснул волонтер воды на занимающийся огонь. – Почитай, а?

Лукия как бы нехотя вынула из рукава, из-под браслета (несколько увесистых каменюк, на веревочку нанизанных) клочок бумаги. Толстая, шершавая даже на вид бумага, края, словно собаками изгрызены. «Местное производство, то бишь нашенское, российское, – определил волонтер, – не научились земляки бумагу делать, не до нее».

читала Лукия, —

– Это ведь не ты сочинила, Лукуша? – уточнил волонтер.

– Ну так что! – взъярилась Лукия. – Ты ведь хотел услышать что-то новенькое.

– В том и дело: для меня эти вирши не такие уж новенькие. Слышал их лет пять назад. Тогда они были песней. Пел их граф Мориц Саксонский по-немецки. Вот так примерно. – Волонтер пропел: – «Дева – не призрак и в лодке теперь не одна». – По-немецки пропел и замолчал. Ушел в себя. Остальные тоже стали уходить тихо, по домам.

Больше месяца они жили в Данциге в трактире «Пескари и сковородка». Пожалуй, трактир назывался иначе – кажется, «Рудый пивень» или «Белая курица», вроде бы было в названии что-то куриное. А может, трактир с таким названием был вовсе и не в Данциге: не счесть, сколько трактиров промелькнуло перед Стахием. Правда, без денег в них делать было нечего. К Данцигу кошелек у них опустел, уж это точно.

Те деньги, что дала герцогиня, Мориц сразу же пустил в оборот. Думал с их помощью отыграть сумму, потраченную на свою наемную армию. И, как водится, проигрался. Но духом не пал: надеялся, помогут родственники, добрые друзья. Пытался даже шантажировать престарелого Фердинанда. Да не на того напал. Фердинанд двадцать семь лет прожил в Данциге и возвращаться в Курляндию не намеревался, как не желал и расставаться с герцогской короной. Злонамеренный старик!

Пришлось Стахию самому наполнять кошелек, по своему разумению и умению. Деньги шли небольшие: кто же добросовестным трудом капитал сколачивает. А он с тщанием чистил трубы, поправлял на них флюгера, мыл на высоте витражи, не брезговал и мостовые драить. Вертелся, чтобы граф до Парижа не бедствовал, а там уж, думал, пусть живет как-нибудь на свое генеральское довольствие. Вот потому-то и обосновались они в приличном трактире, где останавливались только вельможи.

В один прекрасный день в конце октября, когда они сидели за скромной трапезой, выбирали кости, чертыхаясь, из красноперки и очищали от них горло какой-то бурдой, во дворе трактира раздался шум. Въехал какой-то богатый обоз. Вскоре в зал вошел и направился к лестнице, ведущей на второй этаж, богато, на французский манер, одетый господин. Его сопровождала большая свита.

– О, это герцог Лирийский! – воскликнул радостно Мориц. – Какими судьбами? – И устремился к гостю. Они обнялись. Герцог отпустил свиту и направился к их столу, тут же отметить негаданную встречу. Они с Морицем были дружны в Париже.

– Это мой спутник и приятель, – рекомендовал ему Мориц Стахия, – господин… – Он помедлил и, лукаво улыбнувшись, назвал имя: – господин Стас Думмбер. Из Курляндии. А прежде долгие годы он жил в России при дворе царевны Анны.

Последнее обстоятельство очень заинтересовало герцога: оказалось, он направляется в Россию послом испанского короля, и встреча с господином Думмбером очень кстати. Ведь господин Думмбер не откажется поведать обычаи этой удивительной страны. Однако граф Мориц слушать о чудесной стране России вовсе не желал. Его занимали новости французского двора, желал он поскорее узнать и о своих парижских знакомых. Деликатный, светский человек, герцог Лирийский легко сменил тему. Принялся расхваливать принца Евгения Савойского. Под его командованием в тринадцать лет Мориц сражался при Мальплаке.

– Принц Евгений Савойский, – говорил герцог, обгладывая свиную ножку, – по моему мнению, совершенный герой, нет таких добрых качеств, которых бы в нем не было, он открытен, учтив, прост в обращении, не теряя, однако же, приличия, и горд без тщеславия, он не способен обманывать никого, и каждому слову, исходящему из его уст, можно верить, как самой истине.

Добрые слова нашлись у герцога и для графа Цинцендорфского, и для дюка Бурнонвильского. А уж знакомым дамам он расточал комплименты без меры и раз за разом пил за их здоровье. Сотрапезники, естественно, в этом от него не отставали.

Особой его похвалы удостоилась Андриенна Лекуврер. Это имя Стахий уже слышал. Знал: она французская актерка. Фрейлины Анны шептались о длительной связи с ней графа Морица. Никто тогда о ней добрым словом не обмолвился. Герцог же говорил:

– Андриенна – несравнимая актриса, которая почти изобрела искусство разговора сердцем и умение вкладывать чувство и правдивость туда, где раньше не было ничего, кроме помпы и декламации.