Колин Оукли - Почти касаясь

Я натянула перчатки.

А потом, пока я не передумала, я схватила ключи, опустила ручку двери и переступила через порог.

Яркость синего сентябрьского неба ударила мне глаза, и я сощурилась, поднимая руку, чтобы прикрыть их. Семь тридцать четыре утра, и я была на улице. На переднем крыльце. Я, конечно, пробиралась под покровом ночи за своими посылками или чтобы забрать доставленные мне продукты, но не помню, когда последний раз вот так стояла перед домом. При свете дня.

Кровь прилила к голове, я покачнулась и схватилась за дверной косяк. Было такое чувство, будто я товар на витрине. Будто бы на меня смотрели тысячи глаз. Сам воздух вокруг меня был слишком разреженный, порывы ветра слишком резкие. Будто меня могло поднять и унести во внешний мир какое-то невидимое течение. Я хотела двинуться, сделать шаг вперед. Но не могла. Будто бы я стояла на краю обрыва, и всего шаг отделял меня от огромной бездны. Мир мог поглотить меня без остатка. А потом я услышала его. Скрежет и грохот мусоровоза, поворачивающего на мою улицу. Я замерла. Был четверг. День вывоза мусора. Сердце бешено колотилось в груди, словно пыталось вырваться из тела. Я нащупала дверную ручку за своей спиной, повернула ее и отступила в дом, громко хлопнув дверью. Потом уже я облокатилась на дверь, стараясь дышать глубже, чтобы вернуть сердцебиение на нормальный уровень. Нормальный. Нормальный.

Я посмотрела на свои перчатки и фыркнула. А потом у меня вырвался смех. Я попыталась заглушить хохот, прижимая к губам руки, затянутые в кожу.

О чем я вообще думала? Я считала, что смогу просто выйти из дома и пойти на похороны своей матери, как любой нормальный человек?

Если бы я была нормальной, я бы помахала мусорщику. Или бы поздоровалась. Или бы просто не обратила на него внимание и села в машину, как делают тысячи людей ежегодно, даже не отдавая себе в этом отчета.

Мои плечи заходили ходуном, когда мой смех перешел в рыдания.

Я не еду на похороны матери. Ленни будет думать, где я. Все слова моей мамы о том, что я плохая дочь, подтвердятся.

И еще одна мысль всплыла во всем этом хаосе моих мыслей. Пугающая мысль. Мысль, которая приходила мне в голову, но я отчаянно гнала ее прочь. Но это сложно сделать, когда прижимаешься к двери с внутренней стороны дома, когда не можешь перестать плакать, не можешь перестать трястись и успокоить колотящееся сердце.

А мысль такая: может, я не выходила девять лет из дома не из-за аллергии? Может, потому, что я просто не могла этого сделать.

Мне показалось, что рыбка умирает. Она еще не умерла, потому что, когда я аккуратно потыкал в нее ластиком от карандаша, она секунд десять поплавала туда-сюда, еле шевеля плавничками, по своему маленькому аквариуму, после чего все же сдалась и снова всплыла к поверхности. Но не кверху брюшком, впрочем, а не это ли явный знак?

Мой взгляд пробежался по стенам комнаты, будто бы ища чудодейственное средство, которое ее должно было спасти. Но на бежевых стенах, разумеется, ничего. В остальной части небольшой гостиной стоял мой диван, стеклянный кофейный столик, несколько коробок с надписью черным маркером «гостиная». Карандаш, кажется, был моей единственной надеждой.

Я снова тронул в рыбку и обернулся, будто у меня за спиной стоял защитник прав животных и тыкал мне пальцем в лицо. Я был уверен, что подобное можно приравнять к жестокому обращению с животными, но эта рыбка должна жить. Хотя бы еще пятнадцать минут. И карандаш был моей единственной надеждой.

Рыбка перестала взмахивать плавниками и снова всплыла.

Господи Иисусе.

– Что ты там делаешь?

Я вздрогнул от звука тоненького голоска.

– Ничего, – ответил я, напоследок ткнув рыбку, и, сдавшись, опустил карандаш. – Кормлю Сквидбоя.

– Я уже кормил его. Вчера вечером. Я его каждый вечер кормлю.

Я повернулся и увидел большие, темные и проницательные глаза Айжи, спрятанные за очками в тонкой металлической оправе, и уже в который раз поразился, как часто он заставлял меня чувствовать себя так, будто это я ребенок, а он – взрослый. Внешне он как две капли воды был похож на своего отца, Динеша: та же желудевого цвета кожа, те же шелковистые черные волосы, ресницы такие длинные, что хоть в рекламе туши снимать. А вот по характеру – полная противоположность. Динеш был импульсивным, обаятельным и харизматичным, Айжа же сдержанным и тихим интровертом. Характером он больше походил на меня.

– Я знаю.

Я загородил крошечный аквариум своим телом. Айжа достаточно настрадался за последние два года: сначала погибли его родители, потом я его усыновил, и в довершение всего я перевез его из единственного знакомого ему городка Нью-Гэмпшира в Линкольн, в штат Нью-Джерси. Если я мог оградить его от умирающей рыбки хотя бы на сегодня, я это сделаю.

– Он выглядел голодным. Я вот тоже проголодался. Идем завтракать.

Подозрение не исчезло из взгляда Айжи, но он повернулся и тяжелой поступью пошел к кухне, засунув руки в карманы, ссутулившись, и его без того небольшое тело десятилетки стало выглядеть еще меньше.

– Готов к первому дню в школе?

Я подошел к раковине, чтобы сполоснуть кофейную кружку, которую использовал вчера. Может, сегодня будет тот день, когда я найду остальные чашки в какой-нибудь случайной коробке, потому что все коробки с надписью «кухня» я уже распаковал, и чашек там не оказалось. Переезд – это единственная ситуация, в которой моя уверенность в законах природы поколебалась, и я поверил во вмешательство потусторонних сил. Черная магия? Телепортация? Иначе как столько вещей могло затеряться? Кофейные кружки должны были быть в коробках с кухонной утварью. Я их сам туда положил. Но увы…

Я схватил кофейник и налил себе в чашку темно-коричневую жидкость. Мне не стоило варить столько кофе, потому что недавно я увидел новости о том, как плохо он влияет на здоровье, и пообещал себе, что в Нью-Джерси буду пить всего одну чашку в день. Я уже не мог вспомнить, на что именно влияет большое потребление кофе, но, скорее всего, оно ведет к раку и смерти. К чему, в общем-то, ведет и здоровый образ жизни. Я обернулся к Айже, поняв, что он не ответил на мой вопрос.

– Дружище?

Он аккуратно отмерил чашку рисовых хлопьев и высыпал их в миску, ровно столько, сколько он любит. Я знал, что теперь он отмерит себе ровно полчашки молока.

Когда он заканчил свои скрупулезные приготовления, взял ложку.

Я попробовал еще раз:

– Айжа?

Я услышал в своем голосе отчаяние, но это потому, что я и вправду отчаялся. Даже уехав от нее за четыре штата, я все еще слышал, как она говорила мне прямо в ухо:

– Ты даже не знаешь, как разговаривать со своим собственным гребаным ребенком.

И это еще цветочки из того, что Стефани наговорила мне после развода. Пока мы были женаты, она все время попрекала меня тем, что я не улавливаю намеки, или скрытые смыслы, или значения слов и действий. Может, она и была права, но почему люди не говорят то, что имеют в виду на самом деле? Но тем вечером я четко понял смысл ее слов.

– Из тебя не очень-то хороший отец.

И я не возразил. Сложно быть хорошим отцом, когда видишь дочь только по выходным, и все это время в ее уши воткнуты белые наушники, ее пальцы двигаются со скоростью света, набирая сообщения в телефоне, невесть кому и невесть о чем. Иногда я пытался заглянуть в экран через плечо, чтобы удостовериться, что она не пишет ничего эротического – я прочел как-то об этом статью в «Вашингтон пост». Может, она так и делала, но я бы даже этого и не понял, потому что я видел только кучу заглавных букв, не имеющих для меня смысла. Это было похоже на программный код, и я загордился, что в будущем она будет HTML-программистом в Силиконовой долине.

И все же, когда мы с Элли разругались четыре месяца назад, я прекрасно уловил другой, скрытый смысл. Хоть Стефани не сказала ни слова (мне очень хотелось этим перед ней похвастаться, она бы оценила мой прогресс): это была целиком и полностью моя вина.

Мне надо было приложить больше усилий. Мне надо было проводить с ней больше времени. Мне надо было каким-то образом заставить свою четырнадцатилетнюю дочь вытащить наушники и пообщаться, банально поговорить со мной. Не используя какой-то программный код.

Может, именно поэтому я так отчаянно хотел, чтобы Айжа отвечал на каждый из моих вопросов. Я официально был его отцом уже два года (два года? Динеша нет уже так долго?), но я знал, что отношения ребенок – родитель так хрупки, подобно мыльному пузырю, и разрушить их ничего не стоит.

– Эрик?

Взгляд Айжи сфокусировался на коробке с хлопьями.

– Да, дружище? – Меня бесило нетерпение в моем голосе.

– Ты уже нашел кресло-каталку?

Я очень долго смаковал кофе, не желая начинать этот разговор прямо с раннего утра. Не желая начинать его вообще. На прошлой неделе Айжа вбил себе в голову, что он хочет на День всех святых нарядиться Профессором из «Людей Икс». До праздника было еще два месяца, но Айжа любил все планировать заранее. Я, не подумав, согласился, не понимая, что для костюма нужно кресло-каталка. Я говорил Айже, что мне кажется неуместным изображать калеку, это будет обидно настоящим инвалидам. «Но у Профессора она есть», – заявил он тоном, не терпящим возражений. И я оставил все как есть, слишком озадаченный, чтобы спорить.

– Еще нет, – сказал я и, прежде чем он успел задать следующий вопрос, подошел и наклонился так, что наши лица оказались на одном уровне. Мы сосредоточенно посмотрели на коробку хлопьев.

– Как сегодня успехи? – спросил я.

И этот вопрос прямо противоречил указаниям терапевта, которые мне дали после смерти его родителей. «Не потакайте его иллюзиям», – сказала мне его врач противным, гнусавым голосом. Но мне показалось, что это уже чересчур. Или виной тому был препарат, который ему давали, из-за чего он был такой сонный, что спал по семнадцать часов в сутки и почти не ел, вот это было чересчур. Я перестал давать ему таблетки и больше к ним не возвращался. У Айжи было хорошее воображение. И что с того? Что в этом плохого?