А вдруг…

И вдруг я услышала хохот. А, вынырнув из тревожных размышлений, поняла, что так открыто и весело над чем-то смеется Матеуш!

— Кажется, мой детский друг смухлевал и дважды сдал домик в аренду, — Ковальских развернулся так, чтобы мне стало видно пару голубей, воркующую возле ложа.

Заметив вторжение, голуби забеспокоились и забили крыльями, и нам пришлось выйти, чтобы позволить им вылететь. Голубь-самец освобождал домик последним и с явной неохотой. А когда мы снова вернулись, я вздохнула, вздохнула еще раз и попросила Матеуша опустить меня на пол.

— И когда они успели? — посетовала, подойдя к сбитой шелковой простыне, на которой лежали перышки, указывающие либо на линьку, либо на бурно проведенное время.

Потянув простынь, откинула ее с матраса и снова вздохнула. Ну вот, теперь не так романтично. Простынь была с огромными маками, которые как бы намекали, а так… И я ведь буквально двадцать минут назад ее постелила, а потом пошла за Матеушем… эх… эх-эх…

Я еще раз вздохнула, а потом до меня дошло, что в домике нас двое, а дыхание почему-то слышно только мое. Обернулась — да нет, никуда мой мужчина не уходил, просто находился под таким впечатлением, что затаился.

Тихонько подошла к нему, встала рядом и взглянула на маленький деревянный столик, который рассматривал Матеуш. Да, полюбоваться было на что: пузатый, начищенный самовар, деловито показывающий наше отражение; большие чашки для травяного чая с рисунками из мультика про Карлсона. Но, думаю, Кавальских завис на другом — рядом с самоваром и чашками стояли пять полулитровых банок с вареньем, разных сортов, разных цветов, но уже без крышек и с огромными ложками внутри, которые приглашали отведать.

— Все так, как ты любишь? — усмехнулась, припоминая его слова.

Когда-то он говорил, что единственное, чему его научил сказочный персонаж — это есть варенье не из вазочки, а прямо из банки.

— Почти, — Матеуш подошел к варенью, зачерпнул ложкой вишневое, закинул в рот и прикрыл глаза в удовольствии.

Он так искренне наслаждался, что я не удержалась и хвастливо заметила:

— Рада, что ты не расстроился, что как мой непосредственный руководитель, не был в курсе всего.

Он оставил ложку в покое, обернулся, в одно мгновенье преодолел пару шагов, что нас разделяли, и подхватил меня. Но не на руки, как в прошлый раз, а вынуждая обхватить себя ногами.

— Еще одна вещь, которую ты должна знать обо мне, Ева-Ева… — он хитро улыбнулся, а у меня сердце зашлось барабаном от его жаркого взгляда, и от того, как меня называл только он. — Твои провокации оказались успешны, и, так и быть, я согласен быть твоим Адамом!

— Что?! — я попыталась соскользнуть обратно на пол, но меня, смеясь, подхватили, а потом чуть-чуть опустили вниз и тут же чуть-чуть подняли вверх, заставляя если не поверить, то прочувствовать, что…

Ну, что никто меня не отпустит. И что на меня у кого-то совершенно другие и определенные планы. И что когда я в юбке с разрезом, позволяющим обхватывать ногами мужские бедра, так удобно, когда у мужчины такие жесткие брюки и… О, ремень… Провела жадными пальцами по кожаному ремню, погладила бляху, прикусила губу в нетерпении, а потом стала расстегивать ремень — медленно, кайфуя от ожидания и не обращая внимания на хриплый смех.

— Я тут делом занимаюсь, между прочим, — пропыхтела обиженным ежиком, почувствовав движение, которое отвлекало. — А ты…

— А я просто хочу немного тебе помочь! — притворно возмутился Матеуш, опуская меня на ложе.

И что? Я лежу — он стоит. Протянула руку — не дотягиваюсь. А ремень еще до конца не расстегнут.

— Помог, называется, — проворчала, глядя на довольную улыбку того, кто так далеко и так беспечен, когда я уже, прямо скажем, горю.

— А так?

Улыбнувшись еще шире, он лег рядом и раскинул руки в стороны. То есть, не было поцелуев. Не было прикосновений ко мне. Не было ничего отвлекающего. И… и мне только что предоставили полную свободу действий!

— А так мне подходит! — приободрившись и, пока не раздумал, я села ему на ноги и, наконец, опять прикоснулась к тому, что так давно жаждала.

Провела пальцами по ремню, уверенно расстегнула, погладила бляху, а потом, сглотнув, потянула за молнию брюк, и… Всего на секунду прервалась на выдох Матеуша, а уже оказалась не сверху, а снизу. Услышала, как быстро вжикнула молния, Ковальских со стоном прижался ко мне, и стало так горячо…

— А так больше подходит мне! — он двинулся вперед, очень определенно намекая на веские причины своего стона и моего сбившегося дыхания. Сдвинул мои трусики в сторону, усилил причины и самоуверенно заявил: — Тебе так тоже понравится, Ева-Ева. Уж я постараюсь…

У меня было что сказать по этому поводу. Правда, было. Просто… Ну, просто я сперва не успела — Матеуш накрыл мои губы своими, а потом стало не о чем спорить. Тем более что Ковальских не бравировал, а всего лишь предсказывал… как оказалось.

Мне действительно понравилось все, что он делал. И то, как он делал. Для моего убеждения старались его губы и руки, а его бедра вообще двигались напористо и без остановки, и…

И так размашисто, жадно.

Каждой клеточкой тела я ощущала, что он не просто соскучился, а скучал. Не просто хотел меня, а нуждался во мне. И не просто ласкал, а занимался со мной любовью. И в доказательство…

— Любовь моя… — слышался мужской шепот между толчками и поцелуями.

И я расцветала и открывалась не только телом, но и душой. И рвалась к нему, прижимая к себе. Не позволяя ему отодвинуться хоть чуть-чуть, хоть немного, хоть на секунду.

Он был только моим.

И во мне.

И мы настолько синхронно парили, что перед глазами у меня мелькали маки… красные маки…

И они же гладили лепестками уставшие губы, они же спускались по опустошенному телу и возвращали к жизни. И заставляли снова обхватывать мужские бедра ногами, и держаться, чтобы взлететь еще выше…

И рухнуть обратно.

И потеряться от нежности, которая встретила мое возвращение.

— Люблю тебя… — выдохнула устало, уткнулась в мужскую грудь и почувствовала, как Матеуш беззвучно смеется.

— Так-то… — он пригладил мои растрепавшиеся волосы и я потянулась за новой порцией ласки, решив не требовать ответных признаний. А через секунду услышала: — Так то, любовь моя… А то: «Возможный руководитель меня не устроил»… Это же надо было так меня спровоцировать… У меня, когда я это услышал, даже картинки перед глазами замелькали, КАК я могу тебя устроить… И вот, сбылось…

— Знаете, что, Матеуш Леславович… — зашипела я рассерженной кошкой.

Но тут же была окутана кольцами покаяния, состоявшими из нескончаемых поцелуев, жадных рук, позволяющих себе все, чего больше всего хотелось обоим нам, и еще более напористых движений бедер. Ох… ух…

— Поздно, любовь моя, переходить на отношения исключительно босс-подчиненная, — нависая надо мной после и тихонько подув на мои прикрытые ресницы, нахально заявил Матеуш. — И поздно пытаться вернуться к вежливому обращению «Вы» и по имени-отчеству. А вот к фамилии можешь начинать привыкать. Ева Кирилловна Ковальских звучит куда лучше, чем Соколова, не правда ли?

Последние слова его прозвучали жестче, и я поняла: волнуется. По сути делает мне сейчас предложение, и волнуется. И я сама разволновалась так, что сказала совершенно не то, что планировала. То есть, я бы и так и так согласилась, но… лучше бы все же не так, но тут уж что сделано…

— Да, босс, — погладив Матуша по щеке, заметила, что он заметно расслабился. — К тому же у меня большие подозрения, что Карлсон, улетая с этой крыши, сдал мне в аренду домик, а тебе подарил пропеллер. И разве могу я отказать такому мужчине в самом расцвете сил?

— Ева! — расхохотался Ковальских, обнял меня и перекатил на себя, все еще хохоча. — Ева, ты невозможная!

— Да, — кивнула с готовностью и стерла его «смешную» слезинку.

— Невероятная, — уже улыбаясь, добавил он

— Да, — я снова была рада кивнуть.

— Любимая, — сказал он на полном серьезе.

И я просто кивнула. А уже потом, понимая, что он ждет ответ, собралась с остатками сил и озвучила:

— Да.

— И моя.

Это было так трогательно, что слова растерялись, у меня защипало в глазах, и я, спрятав их за ресницами, прибегла к более подходящим случаю подтверждениям. А что же? Мои губы и руки тоже не просто скучали по нему. Они бесконечно соскучились. И они уже знали, что такое терять.

А теперь хотели и жаждали — не отпускать.

Никогда.

Никогда больше.

Даже если для того, чтобы быть вместе с этим мужчиной, придется сменить фамилию и поговорить с папой.

Н-да…

Но я знала, я верила, что от строгого папы-прокурора, который будет не рад столь раннему браку своей маленькой дочери, нас прикроет мама-судья. И Прохор. И кот.

Так что Матеуш прав: потихоньку надо уже привыкать к мысли, что скоро (уверена, что кое-кто ждать не захочет) я стану Ковальских, женой грозного босса, Питона. Кстати, вот интересно, а жена у Питона — это питониха или просто змея?

— Ева! — воззвал к моей совести строгий босс и погладил по щеке, заставляя вынырнуть из размышлений. — Витать в облаках приятно, но несравнимо с полетом от страсти.

— Вот как? — хитро улыбнувшись, обхватила Ковальских бедрами и нагло потребовала: — А ты докажи!

И что тут началось…

В общем, все сначала тут началось. И не единожды. И когда мы вышли из домика, была глубокая ночь.

Голуби давно уснули, летучие мыши, видя наши уставшие физиономии, не приставали, а разлетались в стороны, а мы пили чай с вареньем и смотрели с крыши на город, раскинувшийся специально для нас. И смеялись. Просто так, потому что нашли друг друга, потому что все близкие живы и потому что мы счастливы.