Роберта Джеллис - Пламя зимы

– Здесь!

Это был тоненький голосок где-то далеко в кружащейся темноте.

– Здесь! Я взял короля.

В Солсбери в церкви я увидела Бруно раньше, чем он меня, и было достаточно времени, пока длились эти нескончаемые похороны, чтобы подумать, как его встретить. Не то, чтобы я не думала об этом с тех пор, как мы расстались, но теперь, когда его сильная спина и темные вьющиеся волосы то и дело попадали в поле моего зрения, эти мысли все больше волновали меня. Когда он предпочел участие в сражении, моим проводам к королеве, хотя требовалось всего несколько дней, то, естественно, возникал вопрос, а так ли уж сильно мое влияние. Бели я не могу заставить его подчиниться в таком малом деле, как же смогу сделать это в большом?

Но увидев Бруно, вдруг поняла, что и не пыталась подчинить его. Я налетела на него в гневе, грубо браня, будто трактирщица. Подобная тактика оправдывает себя, когда имеешь дело со слугой. Помню, еще мама бивала меня, если я начинала злиться, и приговаривала, что делает это для моей же пользы. За подобную провинность от папы меня ждало бы наказание посильнее. Но Бруно не ударил меня. И тут мне открылось: муж не презирал меня и не сердился только потому, что настоял на своем. Он мог бы побить меня, если бы тогда остался. И все же он был несправедлив и эгоистичен, а значит мне не следует сейчас говорить, что сожалею и прошу прощения.

Впрочем, в этом не было нужды. Лицо Бруно, когда он увидел меня в группе женщин, двигавшихся вместе в королевой навстречу королю, заставило забыть всю обиду и гнев, которые терзали прежде. Страдание, читаемое на его лице, подсказало: мои страхи необоснованны. Попроси я у него луну с неба, он бы достал и ее. Ничего не спросив, я просто подала ему руку, когда мы сблизились, и была вознаграждена многократно за этот жест повиновения радостью, омолодившей его лет на десять. Теперь он выглядел как мальчишка, сокровенное желание которого исполнилось. Мы никогда больше не упоминали о ссоре, но у меня была возможность отчитать его, и я позволила себе несколько вспышек раздражения. Этот дурачок ходил на сломанной ноге и даже без палки, способной снизить нагрузку и облегчить страдание. Несомненно, мука на его лице была в большей степени вызвана именно болью, но отступать уже было поздно: что сделано, то сделано. Кроме того, сломанная нога позволила мне выхлопотать отпуск для него у короля и для себя у королевы, и у нас было восемь приятных, тихих дней так необходимых Бруно.

Его тревожило что-то еще, помимо нашей ссоры. Ради меня он старался придать лицу беззаботное выражение. Мне же хотелось понять причину его опасений и помочь, но мои старания дали прямо противоположный результат. Было жаль что муж не хочет разделить со мной свое бремя, покрайней мере, он не делал из меня дуру, которую только гладят по головке, как это практиковал папа. Сначала я сильно беспокоилась, потому что он рассказал мне откровенно о подрыве веры в королевстве, вызванном свержением Солсбери, а тот был самым большим страхом королевы. Я понимала, что если это так сильно тревожит Бруно, то действительно могло быть опасным. Однако, когда минула неделя, которую он провел не выходя из комнаты и стал выглядеть значительно бодрее, подумалось, не имела ли его тревога больше отношения к нашей ссоре, чем к проблемам короля.

Это заставило меня задаться вопросом: какой смысл усмотрел Бруно в нашей ссоре, и чего не заметила я? Позднее мне открылась его тревога, его искаженное, по моему мнению, чувство долга, которое я никогда не могла понять, как прежде не понимала страстную привязанность папы к земле, покинутой им едва он возмужал. Еще меня волновало: не были ли это плохие известия об Улле, которые он боялся мне сообщить, чтобы мы не поссорились снова, например, не передан ли Улль во владение другому человеку, или не изменил ли он свое мнение о нем, предпочитая более богатое поместье. Но виноват был не Улль. Меня поразило то воодушевление, с которым Бруно говорил об Улле, и немного забавляли его частые описания красоты тех мест. Обычно, такого рода красоту замечают женщины; мужчины видят лишь то, что хорошо для оборонительного сооружения, для пастбища, пахоты либо охоты. Я уже не сомневалась в его решимости получить это место. Значит, Улль тут непричем.

Когда Бруно приободрился, его недавняя мука почти позабылась, но смущали странные взгляды, которые он иногда бросал на меня. А в остальном он был так добр ко мне, так старался сделать мне приятное, ублажить и телом и ласковым словом. Тогда подумала: а может он ревнует, опасаясь, что я присмотрела кого-нибудь, шжа мы были в разлуке. Это могло соответствовать истине и даже польстило бы мне, но я не стала бы его обманывать, доведись мне встретить мужчину интереснее Бруно. Я замечала интересных мужчин, которые, по моему мнению, были красивее Бруно, – просто красавцы, – но стоило мне лишь подумать, что они касаются меня губами и языком, как это делал муж, и чувствовала подступающие холод и тошноту, по коже пробегали мурашки и меня буквально выворачивало. Потом мне в голову пришла другая мысль и она была не слишком приятной. Что если Бруно был мне неверен, после того как я рассердила его? Это придавало больше смысла его несчастью. Несомненно, мой радушный прием заставил его почувствовать свою вину, и эти странные, уклончивые взгляды были из-за того, что он задавался вопросом, не догадалась ли я. Когда впервые подумала об этом, то была готова была выцарапать ему глаза и показать, что мои ругательства в Солсбери это только маленькая часть того, на что я способна. Но эта мысль, к счастью, пришла, когда мы с Бруно уже приступили к выполнению своих обязанностей при дворе, и я успела прийти в норму прежде, чем освободилась в тот день. Поступки мегеры – это не способ сохранить мужчину, поэтому я постаралась быть слаще меда. Не могу сказать, заставило ли это Бруно еще больше почувствовать вину, но он был едва любезен со всякой другой женщиной, хотя многие из дам королевы намекнули бы ему на свое расположение, обрати он на них внимание.

Думаю, что в действительности именно ревность сделала меня такой раздражительной, после того, как узнала, что буду одной из тех дам, кто станет сопровождать королеву Мод во Францию. Тогда я убедила себя, что сержусь из-за недоверия Мод, которая не дает мне возможности поехать в Джернейв с Бруно, опасаясь близости к Шотландии. Однако я и не просила оставить меня в Англии. Небыло уверенности, что в моей власти оторвать Бруно от его отвратительного долга. Вероятно, все, чего я могла бы добиться – это удалить его от Корми и Мервина, которых он мог послать присоединиться к Фечину и заставить проводить меня в Джернейв. Если я поеду с королевой, у Бруно будет три вооруженных всадника, так как Фечин был бы бесполезен в стране, на языке которой он не говорит.

Я здорово наловчилась обманывать саму себя и таким образом избавляться от страхов, толкающих меня назад в безумие, отнявшему восемь месяцев моей жизни. Поэтому я не позволяла себе думать, зачем Бруно понадобятся три вооруженных всадника. Не задавалась вопросом о причинах появления ушибов, которые врачевала, я цеплялась за ту ложь, которую он говорил мне о короле и его телохранителе, не принимающих участия в сражениях. Лучше было терпеть муки ревности, чем просить Бруно взять меня в Джернейв и услышать правду.

Муки ревности в какой-то степени были сглажены тем вниманием, которым меня удостаивали учтивые поклонники при дворе короля Луи и это доставляло мне удовольствие. Только после того, как туда мы прибыли, я поняла, что целью королевы было заключить брачный контракт с сестрой короля Луи. Полагаю, это сохранялось в тайне, чтобы враги короля не имели возможности помешать, и если бы Луи отказал, то никто в Англии не узнал бы об этом. Я не была посвящена в переговоры, но и без этого для меня было много интересного. Как женщина, я была очарована молодой королевой Луи, Элеонорой Аквитанской.

Она не была красавицей, по крайней мере, на мой взгляд, но я была очень рада, что Бруно нет с нами. Когда она взглянула на меня, в ее глазах, загадочно блестящих, светился такой ум, что стало понятным почему каждый мужчина поклонялся ей. Бруно не стал бы рассуждать с ней о Долге, но подобно остальным, упал бы на колени и предложил бы свою любовь и услуги, даже если это потребовало бы быть вероломным по отношению к предыдущему хозяину. Ей стоило только взглянуть, улыбнуться, заговорить – все остальное было бы забыто. Я видела, как Мод, которая тоже была женщиной, в изумлении смотрела на Элеонору, и когда она прощалась с молодой королевой, то пожала ей руку так, как если бы сама освободилась от какого-то обволакивающего очарования.

Я сказала, что каждый мужчина становился ее жертвой, но некоторые из священников – нет. Они уже бормотали «ведьма» и обмусоливали сплетню о ее бабушке, которая так околдовала ее дедушку, что он бросил собственную жену, украл «ведьму» у ее мужа и презрел общественное мнение и Бога, чтобы удержать ее рядом с собой все дни их жизни. Про бабушку Элеоноры говорили, что она не умерла естественной смертью, а будучи обманом заманена в церковь, превратилась в чудовище и вылетела в окно, когда поднимали Тело Господне. Впрочем, король Луи не слушал священников, и его политические советники тоже. Они советовали Луи баловать свою жену, так как ее земли были шире, а богатство больше, чем у монархов Франции. Я никогда не думала, что королева Элеонора была ведьмой. А такое обаяние встречала прежде только у своей невестки Милдред. И верила, что Элеонора колдовала и ворожила не больше, чем это делала Милдред. Просто само присутствие ее пробуждало волнение – не тела, – хотя, думаю, и его она могла возбудить в мужчинах, – а души. Она была так переполнена жизнью, желанием делиться с окружающими своими мыслями и ощущениями, что наполняла всех какой-то радостью. Казалось, будто огромный сияющий свет пробивался из тех мест, где никто и никогда его не видел прежде, и старые, скучные вещи приобретали новый блеск и становились новыми и любопытными в этом свете. Отражение его можно было увидеть в глазах ее мужа и было заметно, что это отрицательно воспринимается священниками, составляющими окружение Луи.