Оба дня я был на дежурстве с рассвета – еще один знак сердечности Стефана по отношению к своим мелким подданным. Король думал, что мой внешний вид и одежда, которые были проще, чем у многих его высокородных слуг, позволят просителям почувствовать себя свободнее. Вероятно, король заметил, что я слишком много занимался серьезным делом, и поэтому велел мне остаться после праздника и участвовать в бракосочетании вместе с некоторыми другими молодыми людьми, которых я хорошо знал. Мне вовсе не было неприятно сделать это. Я обожал Мелюзину и наслаждался каждым моментом, проведенным в ее обществе. Но в сильном опьянении есть и свое удовольствие, – я неожиданно осознал, что не был в такой компании со времен своей женитьбы.

Я с нетерпением ожидал ночи, но остался на празднике дольше, чем предполагал сначала. Мне не хотелось ссорится с Мелюзиной из-за своего пьяного вида и поэтому я был лишь немного навеселе. Но, дойдя до внешней двери, обнаружил, что в разгаре неистовая гроза и вернулся к своим товарищам, надеясь переждать дурную погоду. К тому времени, когда я, пошатываясь, побрел к домику вдовы, на проясневшем небе потускнели звезды.

Естественно, что после моей первой попытки уйти меня хорошо подогрели тем, что я подкаблучный муж, и надавали множество советов, как обуздать жену, если она не одобрит моего состояния, но я не нуждался в этом. Хотя я разбудил Мелюзину запнувшись за что-то, вероятно за свои собственные ноги, и упав на нее, она приняла меня с добрым юмором. Действительно, мой вид должен был представлять для нее значительное развлечение, поскольку я помню, как сильно она смеялась, когда мой нос почти коснулся коленей и ей пришлось ловить меня, чтобы я не упал пытаясь расстегнуть подтяжки.

Больше я ничего не помню – Мелюзине пришлось раздеть меня и уложить в постель. Позднее она целый час или дольше расталкивала меня, так как уже наступил рассвет. Она вновь рассмеялась, когда я жалобно застонал, и, если бы у меня были силы, то не преминул бы воспользоваться одним из данных мне советов, чтобы обуздать жену, и крепко побил бы ее. Однако я знал, что это ранило бы меня больше, чем ее, поэтому только сказал ей, что освобожден от дежурства у короля и просил оставить меня в покое. Она еще смеялась, когда уходила, и я шепотом проклинал ее и клялся, что заставлю пожалеть об этом, но, когда проснулся через несколько часов, то уже простил ее. Я нашел ночной горшок приготовленный для меня на небольшой скамейке за кроватью, так что мне не пришлось наклоняться и искать его, а вслед за ним – бокал вина, сильно пахнущего специями.

Это так хорошо подействовало на меня, что я, проснувшийся с мыслью, что никогда больше не стану есть, насладился горячим пирожком, купленным на рынке, а затем и другим с кружечкой пива, так что смог избежать сидения на дворцовом обеде. На рынках всегда шумно, и сначала, двигаясь по дороге к крепости, я думал, что до меня доносится эхо криков мелких торговцев. Однако звук становился все громче, и стало ясно: крики разгневанных людей и лязг оружия где-то впереди меня. Я побежал, потом заколебался; шум раздавался из зала, в котором размещался граф Алан. Мне пришлось наполовину обнажить меч, но если это была ссора между людьми графа Алана и лорда Хервея, то не стоило участвовать в ней.

Вдруг на пороге зала появился мужчина с хлещущей из раны на голове кровью и закричал по-французски:

– Солсбери, на помощь! Помогите!

И масса разгневанных людей вывалилась из дворика церкви Святого Петра. Я прыгнул между ними, выхватив свой меч, и потребовал именем короля соблюдать спокойствие. Но не решился ударить кого-нибудь из людей епископа, и меня оттолкнули в сторону так резко, что я ударился о стену рядом стоящего дома. Затем из зала выскочили люди графа Алана и завязалась серьезная битва – не ногами и кулаками, которых обычно достаточно, когда мужчины дерутся в одной толпе с чужаками, а ножами и даже мечами.

Понятно, что ни один пеший воин, не смог бы погасить того, что быстро перерастало в бесчинство, и так как обходить это сражение потребовало бы времени, то я бросился вперед, нанося направо и налево удары клинком плашмя, пока не пробил себе дорогу, и бегом бросился в крепость. В охране было достаточно людей, которые знали меня й вызвались помочь, когда я призвал их вскочить на лошадей и пресечь беспорядки. Но чтобы вывести и оседлать лошадей потребовалось время, и когда мы прискакали к месту событий, ущерб уже был причинен.

Несколько вооруженных людей были повержены и обливались кровью, но важнее всего было то, что был тяжело ранен племянник графа Алана. Я сразу узнал его и направил Барбе к двум мужчинам, сражавшимся прямо над ним. Как ни злы они были, но слишком хорошо знали боевого коня и не рискнули отведать зубов и копыт Барбе, а бросили драться и убежали. Остальные гвардейцы справились с задачей еще лучше, так как были натасканы в подавлении рыночных волнений, и через несколько минут я смог спешиться, взять молодого человека на руки и внести его в зал.

Я положил его на стол, столкнув подносы с остатками еды и чашами с вином, – многие из чаш были опрокинуты раньше, когда пировавшие оставили свою трапезу. Своим ножом я разрезал одежду племянника графа Алана на куски, решив, что незачем портить свою и был зол так как моя блуза выпачкалась в крови. Я обвязал его голову и руку, крикнув прислуживающему мальчишке, который съежился в углу, чтобы сбегал за хирургом или, если его не найдут то за цирюльником: необходимо было зашить раны.

Потом вошел охранник и я велел ему присмотреть за молодым человеком, а сам поскакал в крепость сообщить королю о случившемся. Не будь ранен графский племянник я не счел бы это дело достаточно важным, чтобы волновать короля. Но меня опередили. Лорд Хервей собственной персоной уже рассказал об оскорблении и ранении, которые причинили его слугам люди епископа. Стефан успокоил его, пообещав не оставить без внимания и оскорбление, и ущерб несмотря на то, что этот проступок совершили люди высшего официального лица в стране. Король выглядел сердитым, но что-то в его голосе шокировало меня; под гневом было нечто вроде удовлетворения, которое говорило мне, что Стефан нашел повод лишить Солсбери его власти.

Полагаю, я сделал какое-то движение, и, возможно, Стефан не очень обеспокоенный бесконечной жалобой лорда Хервея, отвел от него взгляд, потому что вскочил со своего кресла с криком:

– Бруно! Ты весь в крови! Ты ранен?

– Нет, милорд, – заверил я его, – вовсе нет, но я видел драку и взял людей, чтобы прекратить ее. Сейчас все тихо, но ранен племянник графа Алана. Это его кровь вы видите, милорд.

– Я сейчас же пошлю к нему моего хирурга. – Стефан жестом подозвал пажа и велел ему привести хирурга, затем снова обернулся ко мне: – Ты подождешь и распорядишься им, Бруно? Во всяком случае, тебе необходимо будет вернуться к себе на квартиру и переменить одежду.

– Да, милорд. – Мне больше нечего было сказать, но я знал, что меня отсылают, чтобы моя окровавленная одежда не вызывала вопросов у тех, кто не слышал протестов лорда Хервея, или кто был бы слишком рад, что его людей поколотили, сожалея лишь, что досталось не ему самому.

Эта мысль была забавной, но то, что последовало за ней, вовсе нет. Вызвали Солсбери, предъявили жалобу и потребовали возмещения. Епископ сначала сказал, что его люди были не совсем виноваты; они промокли и были напуганы страшной грозой предыдущей ночью и просто искали жилье в зале графа Алана, где, как они знали, было много свободного места. Три человека, к которым они обратились с вопросом, не только отказали, но и побили их и они, естественно, позвали на помощь. Командир группы графа Алана энергично протестовал, признавая, что в жилье действительно было отказано, но что это люди епископа Солсбери в бешенстве первыми нанесли удар, крича, что Солсбери гораздо более важный человек, чем граф Алан, и что они выгонят всех людей графа Алана и самого Алана тоже и заберут жилье для себя.

Солсбери отказывался принять эту версию, но признал, что долгом церкви и его слуг было сохранить мир даже при таких условиях. По этой причине он желал бы принести извинение за дурное поведение своих людей, после чего король потребовал от него и его племянника сдачи всех их крепостей и должностей. Думаю, епископ не очень удивился такому требованию, но сделал вид, что оскорблен и глубоко потрясен им, и выразил протест, ибо наказание было слишком сурово за столь малый проступок, к тому же совершенный не им. Он не спорил, только попросил день или два подумать, но уже через несколько часов был арестован на своей квартире в крепости, а его племянник Александр Линкольнский схвачен на своей квартире в городе.

Эти аресты были мне отвратительны, потому что они нарушали права и обычаи, которые предписывали, что любому человеку, пришедшему на суд, должно быть позволено отбыть с миром. Тем не менее я способен был понять их необходимость. Король Генрих был достаточно силен, чтобы выйти к тому, кто бросал ему вызов и позднее наказать его; право Стефана было еще слишком неопределенно и он не мог позволить уйти людям с такой властью. Мне также не понравилась жестокость, с которой король заставил епископов отдать ему свои крепости, моря их голодом и угрожая повесить епископа Линкольнского, но их страдания были недолгими, а многие пострадали бы больше и даже погибли, если бы король отпустил епископов и воевал бы с ними. Вероятно, это был грех наложить руки на помазанников Божьих, но это предохранило от большого кровопролития как людей епископа, так и наших.

Сначала король ликовал. Его оптимистическая натура заставляла его верить, что его проблемы решены. Но Мелюзина сказала мне, когда армия вернулась после взятия шести крепостей, которыми владели епископы, что королева была раздражена и обеспокоена. Ряд высоких дам, служивших Мод, выразили свое отвращение к действиям короля, среди них вдова короля Генриха, леди Аделисия, которая была теперь замужем за Вильямом д'Обиньи. Хуже того, к Мод пришел Генрих Винчестерский и со слезами просил ее уговорить Стефана вернуть крепости и крупные суммы денег епископам. В противном случае, сказал лорд Винчестер, он будет вынужден, потребовать у Стефана объяснений и если тот их не представит, то, хотя это и разорвет ему сердце, ему придется сделать выговор своему брату. Королева отвечала, что епископ Винчестерский не имеет права делать выговор владыке государства, но лорд Винчестер парировал, что папский легат имеет право выговаривать любому, кто оскорбляет церковь.