– Пойдемте, мэм. Мои гости сейчас уже должны быть в гостиной, и вам следует приготовиться к чаепитию. Не переживайте сегодня вечером. У меня есть опыт общения с талантливыми исполнителями. Все возбуждение, нервозность, а иногда и плохое самочувствие, предшествующие выступлению, неизбежно проходят к нужному времени и лишь свидетельствуют о том, что само представление безупречно. Сегодня ваш сын даже вас заставит замереть от удивления.

У нее навернулись на глаза слезы, и она сморгнула их, почувствовав себя глупо.

– Вы когда-нибудь ошибаетесь? – спросила она.

Он взял ее руку и положил на свой локоть.

– Редко, – ответил он. – В подобной ситуации – никогда. Но вы, конечно, не поверите мне, пока представление не закончится.

Его рука была очень крепкой и уверенной. Она почувствовала умиротворение, несмотря на то, что от страха за Мэттью она все еще ощущала холод где-то глубоко внутри.

Как он узнал, что она была напугана?

"Что же это за одеколон?" – подумала она. Она ни разу ни чувствовала его на других мужчинах.


Кэти была одета в праздничное красное платье, белые чулочки и туфельки. В ее волосах был белый бант. Все леди в музыкальной комнате улыбались и говорили ей или маме, что она похожа на принцессу, куколку или ангелочка. Но Кэти сидела рядом с Мэттью в первом ряду расставленных по всей комнате стульев и крепко держала его за руку. Он не стряхнул ее руки, как иногда делал, а вцепился в нее своей, холодной и влажной. В этот момент никто, кроме Мэтта, Кэти не интересовал. Он был жутко напуган и очень нервничал, но он должен был чудесно выступить. Кэти просто знала это. Она тихо сидела, передавая ему это знание с помощью своей руки, пока хромая леди играла на фортепьяно, а потом большой толстый мужчина пел низким голосом, а затем другая леди играла на той самой арфе. Кэти собиралась тоже на ней играть, когда вырастет. Она звучала красивее, чем фортепьяно, и леди могла играть на ней широкими переборами рук, что заставляло ее выглядеть очень хорошенькой.

И настал черед Мэтта. Когда он встал и отпустил руку Кэти, она тоже встала и забралась к маме на колени, а джентльмен пришел и сел рядом с ними. Кэти посмотрела на него. Он был одет в черно-белой гамме и выглядел просто великолепно. Ей хотелось всем рассказать, что он будет ее новым папой, но она была в этом не до конца уверена. Этим утром она на несколько минут даже решила, что они никогда его больше не увидят. Она поняла, что опять делает нечто ужасно детское – сосет большой палец.

Он не смотрел ни на нее, ни на маму. Все его внимание было приковано к Мэтту, а тот смотрел на него большими испуганными глазами. И тогда глаза джентльмена сделали то же, что почти сделали вчера с ней. За исключением того, что на этот раз это было более определенно и длилось дольше. Его глаза улыбнулись Мэтту, и он просиял, не пошевелив ни единым мускулом лица. В этом выражении лица Кэти тоже собиралась попрактиковаться. С бровями утром у нее ничего не получилось. Интересно, сможет ли она улыбаться, не двигая лицом?

Тут Мэттью запел, и Кэти, подумывавшая слезть с маминых колен и забраться на колени к джентльмену, сидела очень спокойно, потому что мама крепко ее держала. Как Кэти и предполагала, Мэтт чудесно пел. Даже лучше, чем чудесно, но она не знала другого слова. Она собиралась всем после концерта рассказать, что Мэтт – ее брат.

Когда он закончил петь "Тише, тише, мой малыш", случилось нечто забавное: все захлопали, как и должны были, но некоторые люди начали реветь. По крайней мере, это звучало, как рев. А некоторые даже вскочили с мест и начали выкрикивать то слово, которое джентльмен произнес вчера: "Encore![3]". Мама прижала Кэти к себе так крепко, что той стало трудно дышать, и плакала. А джентльмен... часто моргал. Кэти подумала, что он тоже плакал, но не хотел, чтобы кто-нибудь об этом узнал. Мэтт всегда говорил, что мужчины не плачут.

Она высвободилась из материнских объятий, спустилась на пол и забралась на одну из ног джентльмена.

– Я знала, что он будет чудесно петь, – шепнула она ему, когда шум вокруг них начал утихать. – Я бы могла вам это сказать. Мэттью – мой брат.

И тут он обнял ее даже крепче, чем мама до этого.

– Ты справедливо можешь гордиться им, малышка, – сказал он. – А он – тобой.

Она посмотрела ему в лицо, когда Мэтт снова начал петь. Джентльмен закрыл глаза и нахмурился. Он выглядел так, словно ему больно, но Кэти понимала, что это всего лишь музыка и голос Мэтта так на него действовали. Она услышала, как он сглотнул в одной из пауз в музыке.

Когда Мэтт закончил и все снова заревели, джентльмен снова обнял ее и поцеловал в макушку, прямо туда, где был бант. Затем он поднялся и пересадил ее обратно на колени к маме, а после этого подошел к Мэтту, положил руку ему на плечо и сообщил всем, какой чести они удостоились в этот вечер. Он с улыбкой сказал, что они все словно были пастухами рядом с Вифлеемом, услышавшими ангельские голоса, только на день раньше срока.

Кэти знала историю про пастухов у Вифлеема. Они пасли овец, но никто так и не смог ей сказать, что случилось с овцами, когда пастухи ушли в Вифлеем, чтобы посмотреть на младенца.

Еще джентльмен сказал, что нет, другого вызова на "бис" не будет. Нужно было дать голосу Мэттью отдохнуть.

А потом Мэтт снова сидел рядом с ними и прижимался к маме, спрятав лицо в ее одежде. Коснувшись его руки, Кэти почувствовала, что теперь, когда все закончилось, она была холодной и дрожала.

Джентльмен понял, что Мэттью не может больше петь. Он сказал, что им нужно гордиться. И ею тоже. Он действительно был как настоящий папа. Он гордился ими, хотя она не сделала ничего, чем кто-нибудь мог действительно гордиться. Еще он им улыбался, был к ним добр и сделал так, чтобы леди дала им к чаю пирожные с самым большим количеством крема, что ей доводилось пробовать. Кэти съела два. И прежде чем отправиться к Мэтту и после того, как он опустил ее на мамины колени, джентльмен посмотрел маме в глаза и дотронулся до ее руки. Мама нравилась ему, а он определенно нравился маме. Как он мог ей не нравиться? Скоро Рождество. Не завтра. Когда Кэти спросила у мамы ранее, та сказала, что нужно еще два раза ночью поспать. И тогда у нее действительно появится новый папа. Она это просто знала и больше не собиралась из-за этого переживать. Она зевнула и опустила голову на материнскую грудь. Кто-то играл на скрипке.


Задолго до окончания концерта лорд Хит предложил миссис Бэрлинтон, чтобы его экономка увела детей в выделенную им гостевую комнату и уложила спать, прежде чем придет время везти их домой. Малышка быстро уснула у материнской груди, ее щечки раскраснелись, а ротик приоткрылся. Мэттью явно был измотан физически и эмоционально. Он взял мальчика на руки, а она осторожно, чтобы не разбудить ребенка, поднялась со стула.

Концерт продолжался и подошел к своему грандиозному завершению – выступлению исполнителей святочных гимнов. Вопреки его опасениям, они были не так уж и ужасны. Все были одеты в свои лучшие одежды и держали в руках ноты, кроме тех двоих, что должны были высоко держать зажженные фонари. У лорда Хита хватило ума сделать знак слугам, и в комнате погасили все свечи, чтобы создать нужную обстановку и отвлечь внимание слушающих от несовершенства исполнения.

Но дрожащий голос мисс Кемп звучал почти музыкально, а мистер Фозергилл пел... просто искренне. Остальные делали свое дело, воспевая это веселое и священное время года. А слушатели, удовлетворенные и расслабленные вечером исключительной музыки, запели вместе с хором после первого же гимна и позднее заявили, что идея нанять исполнителей святочных гимнов была просто гениальной со стороны его светлости. Теперь они все полностью настроились через два дня праздновать Рождество.

Сразу после концерта в столовой подали напитки и закуски, и гости группами распределились по музыкальной комнате, гостиной и столовой. Это праздничное мероприятие было намного веселее его обычных концертов. Дело было даже не в приглашении исполнителей гимнов, подумал он, а в том, что концерт проходил так близко к Рождеству. Ему следует делать так каждый год.

– Милорд? – Перед ним стояла миссис Берлинтон. Его раздражало, что обязанности хозяина не давали ему подойти к ней с самого окончания концерта. Крофтон, чертов повеса, беседовал с ней целых пятнадцать минут. – Пожалуйста, прикажите подать экипаж, и мы уедем. Мне хочется уложить детей в их собственные кровати.

Развернувшись, он вместе с ней вышел из комнаты и взял подсвечник в холле. Послав в каретный сарай записку со слугой, он начал подниматься вместе с миссис Берлинтон по лестнице. Больше сказать было нечего. Он не мог продолжать хвалить ее сына и не собирался повторять свое предложение поговорить с ее деверем. Хотя кто-то обязательно должен был что-нибудь сделать для мальчика.

Он подумал, что никогда ее больше не увидит. Не будет повода. Было ли это для него важно? Похоже, не было ни жениха, ни пользующегося благосклонностью поклонника, ждущего своего выхода на сцену, но это ничего не меняло. Она была добродетельной женщиной. А он был... Пожалуй, в некоторой степени это слово подходило: он был повесой. У него, безусловно, не было честных намерений, когда дело касалось женщин.

Он решил, что завтра проведет всю вторую половину дня с Люси, а возможно, и всю ночь. Он с головой погрузится в оргию чувственных удовольствий и останется на весь рождественский день. К черту идею провести полдня в тишине библиотеки. Будуар был более подходящим местом, чтобы забыться. Он позабудет о добродетельных вдовах, их чрезвычайно талантливых сыновьях... и их необычайно очаровательных дочерях.

Они шли в тишине вверх по лестнице и по темному, пустынному коридору к комнате, где спали дети. Неподалеку от их двери стоял небольшой столик. Лорд Хит остановился, подошел к нему и поставил на него подсвечник. Она тоже остановилась.