Глава третья

Глеб ушёл.

Важно не то, кто убил и кто виноват. Важно то, как жить дальше. Если бы Даша не попала в мой класс, осталась бы она жива? Сотни учеников… «Ослабла», — кричала Даша. А если ещё кто-нибудь, попав ко мне в руки, погибнет?

Неверно заявлена целая жизнь. Моя жизнь связана с сотнями учеников — прошлых, сегодняшних, будущих. Мне не одиноко с ними, а каково им? Они не сразу становятся взрослыми, они хрупкие. Учить людей просто литературе нельзя. Ослиные уши всё равно вылезут, ведь литература — это любовь, одиночество, эгоизм, боль, радость. Нет науки «литература». Есть жизнь. И это понимали Пушкин, Достоевский, Чехов… они учили своего читателя жить. Разве это спрячешь? Литература — пробуждение совести. Зачем я стала преподавать литературу?

Я никак не могла выстроить мысли логически.

За окном хлестал дождь, непонятно откуда взявшийся.

Не помню как, очутилась на пустыре. У нас тоже есть свой пустырь. Здесь сейчас опускались сумерки и гулял ветер, разогнавший дождь. Солнце, дождь, ветер… в один день! На бегу ветер высушивал травинки, мотая их из стороны в сторону. Лебеда махала своими лохматыми лапами. Увядающие ромашки цеплялись за траву.

Ветер гулял по земле. Бездомный, беспечный, бездушный, слепой. Это и есть жизнь. Всё в ней зависит от ветра. Не он ли сдул лёгкую Дашу с горы? Случайно…

Вверх-вниз, вверх-вниз. Меня кидает, как на качелях. Вверх-вниз… А теперь подхватило и несёт. Где я? Меня нет? Меня несёт бессмысленно, бесцельно, беспардонно — случайно.

— Прекрати, — кричу я. — Отпусти.

Не ветер, кто-то, кто решает случайность жизни, случайность смерти, несёт меня по пустырю и не даёт ни за что ухватиться.

— Я ненавижу тебя, проклинаю тебя, тебя, случайная злая сила, которая убила мою Дашу, мою маму, моего Джана! За что ты убила их? Проклинаю! — кричу я.

Меня всю свело судорогой. Нет, не случайность. Не верю, чтобы случайность сбрасывала людей в пропасти. Почему рано гибнут лучшие? В этом есть закономерность.

Обеими руками я ухватилась за тонкое, уже голое деревце, которое подрагивало в небольшой ямке. Теперь мы вдвоём с деревцем дрожали не переставая — ветер мотал нас из стороны в сторону.

Даша погибла потому, что в самый тяжёлый момент осталась совсем одна. Я должна была разглядеть, что с ней происходит. Должна была увезти её с собой под Москву, собирать вместе с ней грибы и в реке плавать вместе.

Да, да, сквозь все письма — Дашин упрёк: почему её оставили одну бороться со своей любовью, оставили одну решать будущее?

Дашу бросила я. И бросили Шура, Глеб и Костя — её лучший друг.

Мы с деревцем стояли в яме, заросшей полынью, и полынь билась о землю. Полынь пахнет осенью и смертью. Когда-то, давно, я очень любила запах полыни.

Даша всё равно пошла бы в горы. Тем более пошла бы, если бы поверила мне и решила строить с Глебом общую судьбу.

Ни от болезни, ни от несчастной любви, ни от решения своей судьбы, ни от смерти я никого защитить не могу. Только могу вовремя погладить висок друга, чтобы он не болел, вовремя обнять худенькие плечи девочки, чтобы она согрелась, вовремя посоветовать и собрать лёгкие пока слёзы с лица дочки. А больше ничего не могу.

Нужна ли я со своей любовью кому-нибудь?

Где-то совсем рядом послышалось мяуканье. Со дна ямы, дрожа, смотрел на меня чёрный котёнок. Я зажмурилась от неожиданности. Открыла глаза. Котёнок! С белой грудкой и белыми ножками, с белым кончиком тощего хвоста, белой половиной мордочки. Всё остальное — очень чёрное. Глаза — голубые и смотрят снизу вверх, мне прямо в глаза. И мяукает он два раза подряд, как одно слово говорит. Моя дочка сейчас в школе — на продлёнке. Она возится со всеми малышами нашего двора и просит каждый день щенка или хотя бы братика. Я так всегда занята… Моя дочка растёт, как вот эта полынь, — сама по себе. Только я могу защитить её от ветра и гор. Я должна, наконец, целиком заняться своей дочкой, понять её! Сегодня, сейчас…

Конечно, это не братик и не щенок — это всего лишь глупый котёнок. Он порвёт все вещи и все шторы. Но я вижу молящие глаза дочери… Я как-то сразу согрелась. Взяла сырой, худенький комочек, сунула за пазуху. И без связи, без объяснений, может быть, потому, что, наконец, поняла, как забыта мной моя дочка, твёрдо решила уйти из школы.

В чём-то самом главном я ошибаюсь. Литература — наука и никакого отношения к судьбе детей не имеет. Лично я не умею преподавать литературу как науку. Я уверена, литература каждым своим словом учит детей жертвенности, любви, больной совести. Так думаю я. Поэтому пусть кто-нибудь другой даёт им Чехова и Достоевского как науку. Может быть, у другого учителя дети не увидят, не возьмут для себя в путь ни больной совести, ни мук при виде чужих страданий. А я не хочу больше озвучивать для ребят тревожные голоса наших правдоискателей.

Котёнок вдруг зацарапал меня и заурчал. Вот так он и порвёт всё, что сможет порвать.

Я шла домой. Ветер швырял мне в лицо песок. В песке вязли ноги, когда мы с Дашей шли за врачом для Кости. Песок мешал нам идти, затягивал нас. Откуда здесь так много песка?

Ни ветер, ни песок больше не могли удержать меня на пустыре, я шла спокойно, им наперекор, быть может, потому, что, прижимая к себе угревшегося котёнка, была сейчас не одна.

Вот и Севастопольский проспект. Мимо пронёсся троллейбус. Он пролетел, нахально звеня проводами.

Я шла уже по своей улице. Ветер теперь подгонял меня. Я почти бежала. Мне хотелось скорее увидеть, как обрадуется моя дочь, как будет поить котёнка молоком.

Завтра положу на стол директору моё заявление. За две недели проверю тетради. Плохо, что начало учебного года. Надо искать учителя. Пока заменит Виктор, а я буду искать другую работу.

Навстречу мне бежала дочь. Она бежала с лестницы, соединявшей наш дом с нашей улицей, размахивала портфелем и смеялась.

— Мама? — Она остановилась на широкой ступеньке. — У тебя сердце болит? Ты замёрзла? Мамочка!

Она подбежала ко мне, бросила портфель, он упал нам на ноги. Она повисла на мне — моя легкая второклашка, задрыгала ногами.

— Мамочка, я опять потеряла ключ.

Мяукнул прижатый ею котёнок.

Девочка разжала руки, отскочила. Я с трудом вытянула не желающего вылезать на холод котёнка, протянула ей. Как она на меня посмотрела! Удивление, радость, растерянность, недоверие…

— Это мне?!

Осторожно, растопыренными пальцами взяла высохшее и сразу понаглевшее животное.

— Мама, это мне?! — И припала ко мне.

Я подняла её портфель с мокрым дном.

Рыжик. Почему Рыжик? Она вовсе не рыжая: волосята у неё тёмные, а глаза — серо-зелёные — в отца. С этой минуты я буду жить ради неё: провожать в школу и встречать из школы, хотя школа — в нашем дворе, заберу её с продлёнки и буду с ней вместе делать уроки, буду читать ей книжки, буду играть с ней в её игры.

Ветра больше не было. Мы шли домой. Дочь крепко прижимала к себе котёнка, и я видела, что она боится дышать. Я несла её портфель.

Не буду преподавать. Буду читать Рыжику книжки и мыть кастрюли.

— Мама, я получила по английскому пять. — Видимо, наконец, она придумала, чем меня обрадовать. Она сказала тихо, боясь спугнуть заурчавшего у неё на руках котёнка.

— А ещё что ты получила? — с озорной жестокостью спросила я.

Девочка склонила голову в красной пушистой шапке.

— Тройку по русскому, — неожиданно радостно пропела она. — Ты не будешь ругать?

Сапожник без сапог…

Я очень устала.

Накормила своих и в восемь улеглась спать. В сумке моей среди конспектов уроков лежало заявление об уходе.

Дочка, не выпуская из рук котёнка, тоже запросилась спать.

— А твой Ветер будет жить на кухне, — сказал отец.

Девочка крепко держала котёнка и печально смотрела на меня. Мне было жалко её, и я закрыла глаза, притворилась спящей. Пусть разбираются сами. По всем законам гигиены, логики и порядка муж прав. Но я не понимаю его логики, мне тоже стало печально-печально. Он так и не понял, зачем я принесла сегодня котёнка, но перечить не стал.

Засыпая, слышала мольбу дочери, тихий её, уже плачущий голос. Слышала суховатый голос мужа, убеждающий девочку, что котёнку на кухне будет лучше. Кажется, они договорились отдать Ветру кровать любимой куклы Алёны…

Приснилась мама. Она тянет меня за руку с улицы, а я топаю ногами, плачу, упираюсь. Я хочу мороженого. Кружок вафли, ещё кружок, а посередине что-то необъяснимое: сладкое, прохладное, тает во рту!

Слёзы заливают мне лицо, забивают рот. Их так много, что я ими захлёбываюсь. Я сейчас задохнусь.

Мама неловко подхватывает меня на руки, несёт в дом. Почему-то я уткнулась в её грудь лицом и никак не могу вздохнуть. Лицу жарко, я задыхаюсь, я хочу один разочек лизнуть мороженое! Но мама держит меня очень крепко.

Что же это? Мама, пусти!

Наконец она ставит меня на землю. Я оглядываюсь. Мы пришли не домой. Мы попали в песок. Пытаюсь бежать, я хочу мороженого, но мои ноги вязнут в песке. Песок сыплется в туфли, ледяной, колючий. Ноги ледяные, а лицо горит.

— Мама, я один раз лизну и всё, мама! — прошу я.

Мама тоже вязнет в песке, я вижу, как покрываются пупырышками её ноги. И у меня ноги покрываются пупырышками.

— Мама, мне холодно.

* * *

В ужасе проснулась. Белеет потолок. Стены неподвижны и спокойны. Мне холодно. Одеяло, сбившись, лежит сбоку.

Иду по коридору в комнату к дочери. У неё в кровати поёт котёнок. Как он сюда попал? Он пришёл сам? Или дочка, когда мы с мужем уснули, бегала босиком на кухню? Поёт котёнок. Дочка во сне улыбается.