Зато были у меня и радости! Я привел в порядок твою спальню — вашу спальню. Ты сама все увидишь, но кое о чем я тебе все-таки расскажу. Я выложил пол… пробкой, потому что в вашей комнате должно быть очень тепло. Но когда все было сделано, меня начала мучить совесть. Это, правда, недорого, но все-таки пробка, а сколько на свете детей, у которых ноги коченеют от инея, покрывающего прогнивший пол. Мне захотелось содрать этот настил в ту же минуту. Но я решил: разве может быть что-нибудь слишком хорошо для него? Я с радостью положил бы два настила — один на другой.

И еще добрые вести: дорогу через лес мостят.

А теперь плохие, очень плохие! Дело с болотом грозит совсем провалиться — это в самую-то последнюю минуту, когда уже можно было бы приниматься за работу. Начались разногласия, дрязги; каждый по-крестьянски упрям, как бык. Зачинщик всему, конечно, Антти Тапола. Что за люди, так и хочется трахнуть их хорошенько! Впрочем, я так и поступал. Я, как Моисей у подножия Синая, шумел, кричал и крушил золотых тельцов. И чего бы это ни стоило, я это дело доведу до конца. Один примусь за болото, если не найду других союзников. Да их немного и осталось — завтра будет снова собрание.

А когда вы вернетесь домой — я горы сворочу! Хорошо, если бы из него вырос такой парень, который вместе со мной будет расправляться с болотами.

Были бы у меня сейчас крылья! Не стал бы я тогда марать бумагу!

Будь здорова и бодра, и пусть охраняют вас с ним все силы небесные.

Жду вас.

Напиши скорее — немедленно!

* * *

8 сентября 1900 г.

Твое письмо было для меня — как биение твоей крови. Каждое слово было — ты. Я узнавала в нем такие стороны твоей натуры, которые никогда не устаю любить.

Ты волнуешься, но волнуешься напрасно. Это наш-то ребенок может оказаться калекой? Ни за что! Страдания, конечно, будут еще, но это будут наши страдания, и мы не испугаемся их. А к нашему ребенку они не имеют никакого отношения. Да, ты действительно был немного печален, но ты здоров — телесно и духовно. А я чувствую в себе такую силу и такую радость жизни, что, даже будь он из камня, эти ощущения передались бы ему. Во мне волнами ходит моя любовь к тебе и вера в будущее. И так как я каждый день вскармливаю его своими соками — все это вольется и в него. А сороку и дятла ты не понял! Сорока принесла тебе привет от меня и мои тоскующие по тебе думы… Что же делать, что голос у нее неприятный. А дятел! Неужели ты не догадался, что он выклевывал жучков, готовя жилище для нашего малыша, — ведь в его доме не должно быть никакой червоточины. Вот что все это значило!

Я счастлива, что ты обо всем этом написал. Теперь я уверена, что он будет таким, о каком мы мечтаем. Ты очень страдал все эти годы. Из тебя не получился бы преступник, Олави! Хотя я женщина, но могла бы свершить преступление более хладнокровно. Как я люблю тебя за это! Я счастлива и благодарна за то, что у моего ребенка такой отец! Чуткая, неусыпная совесть — это лучшее, чем ты можешь его наделить помимо всего того хорошего, что он наследует от тебя.

В том, что это будет мальчик, я совершенно уверена, а что он станет таким парнем, который переворотит вместе с тобой любое болото, — это я чувствую всей своей кровью!

А спальня! Ты меня просто ошеломил, ты готовишься встретить нас как королеву и кронпринца. Я тоже сказала бы: сдери этот настил! Но кто вправе убрать то, что положила любовь?

Ты сражаешься за свое болото. Вот и хорошо. Какая же это была бы победа, если бы не было борьбы? А победа несомненна! Трахни их хорошенько, трахни и за меня, и за него тоже. Какая жалость, что он не сможет схватиться с ними сразу же, как только вернется домой!

Мы тоже ждем нашего возвращения. Я думаю, нам уже недолго ждать. Но если бы понадобилось — я покорно ждала бы сколько угодно. Мы чувствуем себя лучше чем когда бы то ни было. Я так весела, что стала даже распевать песни, как когда-то девушкой. Что ты на это скажешь? Может, из него выйдет певчий и ты останешься на своем болоте один?

Дорогой, дорогой! Целую тебя прямо в сердце. Горячие приветы от нас обоих… знаю, что ты опять нам напишешь.

Та, которая скоро станет матерью. * * *

Родильный дом. 10-го, в 11 ч. утра

Отец!

Да, ты — отец! Ликуй! Конечно, сын! Сегодня утром в 6 ч. Все хорошо. Оба здоровы, он — само здоровье! Такой большой и крепкий! Полный жизненных сил! А голос… не нужен ли тебе командующий на твоем болоте? Я еще не очень его разглядела. Вот он спит тут рядом со мной. Вижу только высунувшуюся из пеленок ручонку. Она не толстая и не дряблая, а большая и жилистая. Твоя рука. Рука мелиоратора. Душа? Твои глаза. Сейчас не могу продолжать. Со следующей почтой напишу еще. Целую его взглядом за тебя, думая о тебе.

Счастливая мать.

Возвращение домой

Осеннее солнышко улыбалось лугам, играло на стеклах окон, золотило стены домов и опушку леса. В воздухе тянуло свежестью.

Олави был сегодня в странном настроении. Он, все время улыбался и, точно флюгер, ни минуты не мог устоять на месте. На станцию он снарядил извозчика, а девушку-служанку услал в дальнюю деревню якобы по делу. Он непременно хотел быть дома один.

Он вбежал в спальню, бегло оглядел ее, бросил взгляд на термометр и улыбнулся:

— Пожалуй, как раз!

Потом снова побежал в кухню. Там на плите стоял кофейник и пел тихую, ликующую песню.

Перед плитой лежала охапка белых сосновых поленьев.

Олави снял кофейник с огня, отлил немного кофе в чашку, чтобы проверить, достаточно ли он крепок, и снова вылил в кофейник. Потом засунул руки в карманы и принялся шагать по комнате из угла в угол, улыбаясь и тихонько насвистывая.

— Что она подумает, когда увидит, что я не приехал ее встречать? Поймет, наверно…

Он опять побежал к плите, налил кофе в чашку и попробовал:

— Кофе хороший!

Он взял тряпку, тщательно вытер кофейник, потом поставил его на краешек плиты и беспокойно взглянул на часы:

— Сейчас они, наверно, уже у Амбарной горы или, во всяком случае, возле Симола…

Он побежал к буфету, расстелил на подносе белую салфетку, поставил чашки, сливочник, сахарницу и отнес накрытый поднос на стол:

— Кажется, хорошо!

Он снова взглянул на часы:

— Теперь они, наверно, уже у Кривого поворота… Интересно, рысью они едут или нет? Только бы не слишком быстро! Ну, да Кюлликки об это позаботится…

Он чувствовал себя все более странно. Казалось, все, что мучило его, растаяло и осталась только тоненькая, легкая корочка, которая тоже куда-то ускользала. Он ходил из угла в угол, то и дело выглядывал в окно и не знал, как ему быть.

— Ну! — воскликнул он наконец, снова взглянув на часы. — Через десять минут они будут здесь!

Он почти бегом побежал к плите и подбросил в нее дров. Пламя сразу же на них накинулось.

— Трещите изо всех сил! Приветствуйте их светом и теплом!

Он пошел в спальню и принес оттуда маленькую кроватку. Она стояла на шести стройных ножках, похожая на изящную корзинку, — он сам сплел ее из сверкающих белизной гибких ветвей ивы. Кроватка была застелена. На иссиня-белой простынке лежало маленькое одеяльце с красными цветами, в головах примостилась подушечка, тоже ослепительно-белая.

— Вот сюда! — шептал Олави, устанавливая кроватку перед плитой и придвигая к ней диван. — Я принесу его сразу сюда, а сами мы сядем здесь.

Когда все было приготовлено, ему стало так хорошо и радостно, что он почувствовал себя на седьмом небе. Он смотрел в окно, выбегал к воротам, вглядывался в дорогу, прислушивался. Потом опять возвращался в дом, хотел было отправиться им навстречу, но не решился оставить топившуюся плиту.

Наконец на повороте между деревьями мелькнула гнедая голова лошади. Сердце у Олави так дрогнуло, что в первую минуту он не мог сдвинуться с места. Он стоял и смотрел из окна на приближающуюся лошадь с коляской, на закутанную в белый платок Кюлликки и на то, что она держала на руках.

Коляска приближалась к воротам. Олави вихрем скатился с крыльца.

— Добро пожаловать! — восторженно закричал он еще издали.

— Добрый день! — послышался в ответ теплый голос Кюлликки.

— Дай мне, дай мне! — воскликнул он, протягивая руки к Кюлликки.

Кюлликки, улыбаясь, протянула ему крепко запеленутый сверток.

У Олави задрожали руки, когда он его принимал.

— Помоги ей, Антти, выйти из коляски! И приходи попозже. Сейчас я тебя не зову… такая суматоха, — взволнованно говорил Олави.

Возчик улыбался, Кюлликки тоже улыбалась.

Но Олави не заметил их улыбок: он торопился со своим свертком к дому. Сделав несколько шагов, он все-таки остановился и одной рукой приподнял верхнее покрывало. Он увидел под ним маленькое красноватое личико с двумя ясными глазками.

Олави так задрожал от радости, что ему пришлось прижать к себе сверток, чтобы не выронить его. Он быстро закрыл крошечное личико и почти бегом побежал в дом.

Кюлликки смотрела на его хлопоты лучащимися глазами. А когда вошла в дом, остановилась в дверях, ошеломленная. Дружеское приветствие полыхающего в печке огня, маленькая кроватка, о которой она и не подозревала, удобный диван рядом с ней, накрытый поднос на столе — она заметила все это с первого взгляда.

А Олави хлопотал, склоненный над кроваткой.

— Это можно расстегнуть? — спрашивал он, быстро расстегивая булавки.

— Можно, можно! — смеялась Кюлликки, снимая с себя верхнее платье.