Как это все случилось? Ну да, он предал Леру, потому что полюбил Таню так сильно, как любят только раз в жизни. Зачем же тогда появилась Надя? Женя внезапно остановился - он был уже на проспекте Мира, - и на него с разбегу налетела немолодая женщина с тяжелыми сумками.

- Пьяный, что ли? - с усталой досадой сказала она и потащила свою тяжелую, каждодневную ношу дальше.

И ее не заметил и не услышал Женя. "Может, Надежда меня заставила, приворожила? Сейчас много пишут об этом, а у нее глаза - как угли..." Женя остановился, покрутил головой - сбрендил он нешто? - и ринулся к знакомому до боли подъезду. Мысли путались в голове, мешались, кружили, и помочь ему могла только Таня.

- Ну, хватит, - решительно сказала Марина Петровна. - Поревела, и будет. Все они - кобели, только одни дворняги, а другие породистые. Вот и вся между ними разница. А если серьезно, такими, полигамными, создала их природа - врачу следовало бы знать. Иначе обезлюдела бы Земля. Поди умойся: скоро Сашка придет.

- Мама, - простонала Таня, - но ведь это любовь!

- Тогда прости и забудь.

- Да как же забыть, мама?

Марина Петровна с жалостью посмотрела на дочь.

- Ну-у-у, я не знаю, - протянула она. - Мудрые женщины как-то вот забывают. Но то - мудрые. Мы-то другой породы: несчастные мы гордячки.

- Нет, - сказала Таня. - Никто ничего не забывает. Прощают - может быть, но забывают - нет.

- Наверное, - подпершись совершенно по-бабьи, согласилась с ней Марина Петровна.

Она тяжело встала, подошла к Тане, погладила свою не очень счастливую дочку по голове, и Таня со страхом увидела, как постарела, сдала за последний год мама.

- Прости, - прижала она к щеке мамину руку. - Вечно я со своими проблемами.

- А к кому же тебе идти? - благодарно улыбнулась за эту мимолетную ласку Марина Петровна. Она придвинула стул, села рядом. - Все пройдет, доченька, - сказала с непривычной для нее нежностью. - Конечно, сейчас тебе в это не верится, но помнишь кольцо царя Соломона? "И это пройдет..."

- Если все проходит, то что остается, мама?

Таня уже успокоилась - боль ушла глубоко внутрь - и смотрела на маму доверчиво и с надеждой, как в детстве.

- Остается твоя работа - ты ею серьезно увлечена, - остаются глубокие, признанные коллегами знания, а еще - природа, музыка, книги, друзья. И самое главное - дочь, твое продолжение. Ну, и я тоже. Пока...

Качая седой головой, мама задумалась.

- Не говори так, мамочка, - погладила ее руку Таня.

- Это жизнь, - философски сказала мама. - И знаешь что, предоставь все ее течению. Как будет - так будет. Так просто люди не расстаются.

Слышал бы ее сейчас Женя! Ведь и он был в этом уверен.

- Но я им брезгую, мама! Как представлю...

- А ты не представляй: скорее пройдет. Если любишь, пройдет и брезгливость... Хорошо, кстати, что ты уезжаешь.

- Почему?

- Посмотришь на все, что случилось, другими глазами, издалека. Подумаешь о себе и о нем под шум волн. Поплаваешь, укрепишь нервы. Двадцать дней на море - это целая жизнь, совсем не то, что двадцать дней в Москве: пролетают, как одно мгновение. И потом море - всегда радость.

Хлопнула дверь, влетела Саша.

- Ой, мамка! Как здорово! А чего это вы в темноте сидите? А ужинать есть чего?

- Там, на кухне.

- А вы?

- Мы поели.

Напевая что-то сумбурное, Саша скрылась в кухне. Марина Петровна встала, зажгла свет.

- Останешься у нас? Оставайся! Что тебе там делать одной? И - ни-ни при Сашке: дочь не должна видеть свою мать несчастной - ни здесь, ни на море, понятно?

Перед Таней стояла уже совсем другая, строгая мама, и она послушно кивнула.

- Эх, деточка, - снисходительно улыбнулась Марина Петровна. - У тебя такая прелестная дочь, а ты - о каком-то Жене...

Она недоуменно пожала плечами.

- Звонок! - испуганно встрепенулась Таня. - Если он, то меня здесь нет!

- Само собой, - успокоила Таню мама и пошла к телефону. На полдороге остановилась. - А может, лучше бы встретиться, объясниться?

- Нет, нет! - замахала сразу задрожавшими руками Таня. - Я не могу его видеть!

И это, конечно, был Женя. И ему было сказано, что Тани здесь нет.

8

Время и впрямь относительно. За двое суток до отъезда Тани, за два дня и две ночи мучительных, тяжелых раздумий, болезненного стыда и жгучего взрыва любви - такой нестерпимой она была лишь в начале их связи - Женя прожил целую жизнь. И в этой новой, второй жизни открылись все ошибки первой; и он оплакивал бедную, родную Леру, умолял о прощении Надю - как же она глубоко несчастна! - ужасался той пропасти, в какую летел, бездумно и безответственно - ведь он чуть не предал то единственно важное, ради чего пришел в этот мир - науку, - а главное, молил о понимании Таню.

Напрасно прождав ее у подъезда серого, безликого и, теперь казалось, враждебного дома, прошагав по ледяной, гудящей зловеще и монотонно под суровым северным ветром Москве свои законные два километра (так поздно в Олимпийке автобусы не ходили, а машин, как назло, не было), он свалился с температурой под сорок - то ли от простуды, то ли от нервного потрясения и лежал на диване, укрывшись ватным одеялом, потому что - а как же! подгадав к холодам, выключили на целые три недели горячую воду и до осени отопление, а он весь дрожал, и его кидало то в жар, то в холод. В институт, собравшись с силами, все-таки позвонил.

- Лежи-лежи, - всполошился Пал Палыч. - Никому твой больничный даром не нужен: это же не старые времена, наш отдел кадров притих, взгрустнул, а зоркого Первого отдела - так вообще нету, ты знаешь... Кстати, последняя твоя глава, Жень, просто блеск! Скоро, как я понимаю, будем пропивать новую докторскую?

- А ведь я чуть не ушел, - признался, слабея с каждой минутой, Женя.

- Да, похоже было на то, - помолчав, сказал Палыч. - Но, знаешь, не уходи: ты ж без пяти минут доктор! Да, в общем, не в этом дело. Тут ты, дорогой мой, на своем месте, а это не так уж часто случается. Помнишь, как мечтала Лера? Вот уж кто тебя понимал.

- Помню, - сказал Женя и закрыл глаза от немыслимой слабости.

"Вот выздоровею, - подумал он, засыпая, - засяду насмерть в архиве, и пока Таня в Крыму, сделаю такой рывок..." Женя провалился в темное небытие, но резкий звонок вырвал его оттуда - телефон на включенное "max" стоял на полу, у изголовья: Женя еще на что-то надеялся.

- Да? Да? - схватил он трубку липкой от пота рукой.

Однако звонила Надя.

- Что ж ты, красавец молодой, - начала она легко и небрежно, но Женя все теперь понимал: и эту нарочитую легкость, и напряженную в себе уверенность.

- Пожалуйста, - хриплым от температуры голосом сказал он, задавив, как ядовитую змею, опасную жалость, - больше сюда не звони. Очень тебя прошу! И еще - на фирме у тебя больше я не работаю.

- Неужели? - иронически протянула Надя.

- Ни в каком качестве, - ненавидя себя за жестокость, добавил Женя и первым, что тоже, вообще говоря, было хамством, повесил трубку.

На всякий случай автоматически набрал номер Тани. Конечно, тщетно.

Он болел тяжело. Ужасно хотелось пить, все горело внутри, температура упрямо лезла выше и выше. Женя вспомнил советы Тани, с трудом сполз с дивана, держась за стенки, добрел до ванной, налил воды в тазик, дрожа от слабости, взгромоздил его на табурет, подволок табурет к дивану и рухнул, изнемогший от непосильной работы. Полежал, отдохнул, намочил в воде большой носовой платок, положил на пылающий лоб. Платок высыхал поразительно быстро, и Женя, не открывая глаз, потому что плыла, качаясь в голубом мареве, комната, снова и снова погружал его в холодную воду.

Когда он открыл глаза, был уже вечер. Он знал, что все время ему виделась Таня, о чем-то они говорили и спорили, но о чем - не помнил. "Как-то завтра на вокзал надо добраться", - подумал Женя, снова заставил себя слезть с дивана и побрел на кухню. Там он вскипятил чаю, залил чай в термос, сыпанул туда побольше сахару и, умирая от усталости, вернулся назад, в свое логово.

Чай отогрел его изнутри, смягчил пересохшее горло, унял противную, мелкую дрожь, и, засыпая снова, Женя почему-то подумал, что все будет теперь хорошо: он сумеет уговорить Таню, поздравит с восьмым классом Сашу как давно он ее не видел, - отправит их обеих на море, а когда они вернутся... Тут мысли его запутались, оборвались, и Женя уснул крепким сном - уже не больного, а выздоравливающего. Когда проснулся, стояла тихая, холодная ночь, луна светила прямо в лицо - значит, тучи рассеялись, голова была ясной и хотелось есть. "Слава тебе, Господи, - неожиданно для себя перекрестился широким, размашистым крестом Женя, - значит, до вокзала я доберусь".

На кухне было теплее. Женя сварил три яйца всмятку, опять вскипятил чай и опять сыпанул туда побольше сахару, нарезал огромными ломтями белый хлеб, намазал его густым слоем масла, наелся вдосталь и даже выпил рюмочку коньяку. Силы возвращались к нему с каждым глотком горячего чая, от коньяка, правда, чуть-чуть закачалась кухня, но, в общем, и он пошел явно на пользу.

- Пьяница, - пробормотал Женя и, не убирая ничего со стола, вернулся в комнату, задернул шторы, чтобы не мешала луна, торжественно, величаво сиявшая в чистом, спокойном небе, рухнул на диван навзничь и заснул до утра. Утром же проснулся почти здоровым.

На всякий случай опять позвонил по всем телефонам Тане.

- Она в отпуске, - доложили в больнице и поликлинике.

- Ее нет дома, - сдержанно ответила Марина Петровна.

"Ну и не надо! - лихорадочно-весело подумал Женя. - Наверное, даже к лучшему: все равно ведь по телефону ничего не объяснишь. Она должна мне поверить, простить! Какой уж тут телефон..." Мысль, что Таня от него прячется, умиляла до слез. "Девочка моя родная... Маленькая моя..."

К поезду готовился, как юнец к первому балу: начистил до блеска ботинки, вытащил с самого низу любимую Таней рубашку, долго и тщательно подбирал галстук. Брюки, поколебавшись, гладить не стал - сил не хватило, да и гладкими они были вообще-то, если не придираться. "Господи, помоги! взмолился перед уходом Женя, хотя в Бога сроду не верил. - Помоги, пожалуйста", - попросил жалобно и отправился на вокзал с громадным запасом времени.