Оксана Сергеева - Перерыв на жизнь

будто током.

Взмок в рубашке, оторвал от Радки руки, чтобы самому раздеться.

Трещат швы на его одежде, трещит по швам его терпение, когда смотрит, что Рада, оставаясь на диване, привстает на

колени и снимает трусики.

— Долго, медленно и нежно не получится. Это надо дома, в кровати. Или не в кровати, но дома. Все знают, что я здесь.

Затрахают сейчас проблемами… будут звонки бесконечные.

Дружининой удается лишь усмехнуться. Ей точно сейчас плевать на все. Дверь в кабинет заперта, и плевать на все. Пусть

звонят, стучатся…

— Но до дома я точно не доживу… — сипло выдает он и укладывает ее на диван.

Накрывает своим телом. Она с готовностью обнимает его за плечи. Улыбается тщательности, аккуратности, с которой он

ласкает ее. Целует и нежничает. Гладит, дразнит языком и руками.

В таком тесном доверчивом сплетении нет и места страстной грубости. И даже собственная нетерпеливость

переплавляется во что-то иное. Он чувствует: она горит под ним. Привычно и благодарно расцветает в своем желании,

становится нетерпеливой и порывистой, срываясь то в стоны, то в рваные вздохи. Она раскрывается, требует и начинает

управлять им, сама того не понимая. Покусывает, царапает, вонзается в него ногтями.

Он знает каждое ее движение, каждый вдох. Стон и полустон. Всхлип, вскрик. Оборванное дыхание, когда он гладит рукой

между ее ног, мучительно нежно проводя по чувственной грани сумасшедшего экстаза.

Нет более опьяняющего чувства, чем влага своей женщины на собственных пальцах. Тогда и сам пропитываешься ее

желанием. Сгораешь и сходишь с ума вместе с ней. Слышишь и видишь ее удовольствие. Чувствуешь, как напрягаются ее

живот и поясница. Читаешь ее по дрожи тела и испарине. По запаху кожи и духов, который вдруг становится острее. Читаешь

ее по рукам, которые отчаянно цепляются за плечи, словно пытаясь удержаться от падения.

Так всегда. Когда она вот-вот получит разрядку, она стремиться к нему сильнее. Хватается за него, держится. Сейчас

впивается в его губы. Прикусывает, разлетаясь в удовольствии. Стонет в рот.

Он не ждет, пока Раду отпустят последние судороги, берет ее за бедра, глубоко входит в нее, прижимается, трется об нее,

заставляя гореть в точке соприкосновения. Она все еще выгибается дугой, оставаясь без дыхания. Он двигается, не давая

успокоиться, она узкая, еще судорожно сжатая после первого оргазма, и ему божественно хорошо в ней. С ней.

После этого двухнедельного расставания Рада по-особенному томная и женственная. И чуть сдержанная, потому что они не

дома. Но ей, определенно, нравится, что иногда им приходится затихнуть на пару минут, чтобы пропустить чьи-то шаги или

стук в дверь. Притихнуть и целоваться как будто тайно. Ласкать друг друга без стонов и без стонов вздыхать. Есть в этом

особое возбуждение и непередаваемый адреналин, которые подгоняли его двигаться быстрее. Так она изгибалась под ним,

отвечала в страстной агонии, что не смел нарушать их ритм, сквозь бешенный пульс и боль желания двигаясь медленно и

аккуратно.

Она скоро кончит. Он чувствует, какой горячей она становится внутри, ее тело снова звенит знакомой дрожью. Она скоро

кончит. Потому что снова хватается за его плечи, снова ногтями впивается в кожу…

— Артём… — выдыхает и выгибается. Смотрит на него широко открытыми глазами, но, проваливаясь в темноту. Хватает

приоткрытыми губами раскаленный воздух. Дрожит. Протяжно стонет. Роняет руки за голову. Расслабляется.

Он отпускает ее бедра, наваливается и сплетает их пальцы.

— Моя хорошая девочка… моя красивая, любимая девочка, — целует ее улыбку, горящие щеки.

— Я твоя красивая и любимая жена.

— Точно.

Плотные шторы едва цедят новый день, поэтому комната все еще полна больше тени, чем света. Рада просыпается одна.

Тело, будто сбросившее гнет забот и проблем, растекается на постели бесформенным кулем. И вставать не хочется, но

голод напоминает о себе желудочной тоской.

Накинув халат, она спускается на первый этаж, где ощутимо прохладнее, чем в спальне. Впущенный в открытое окно холодок

тут же забирается под распахнутые полы, хватает за голые колени, нагоняя на кожу мурашки. Впрочем, они, мурашки, могут

быть от другого — что собирается сказать она что-то очень важное.

Артём, увидев ее, идет закрывать окно.

— Доброе утро. Сварить тебе кофе? Пойдем позавтракаем.

Рада в ответ улыбается, затягивает пояс и, вздыхая, садится на нижнюю ступеньку лестницы, чуть пошатнувшись, как

неуклюжая птица.

Трясущимися пальцами набирает сообщение:

«Я беременна. Уже одиннадцать недель», — отправляет и смотрит в экран телефона, ожидая ответа.

Что-то падает, катится по полу…

Вскидывает глаза и кричит со смехом:

— Гера, я беременна! Слышишь?! Я беременна от тебя, негодяй ты такой! Теперь ты просто обязан на мне жениться,

попробуй только не женись! Одиннадцать недель уже, Артём! — теперь плачет радостными слезами, захлебываясь от

счастья.

Точно так же она плакала, когда узнала про беременность. На следующий день после того, как Артём написал ей смс-

сообщение, сделала тест. Ей тем утром вдруг подумалось, что подозрительно долго у нее нет месячных. Дольше, чем

обычно. Но ни на что особо не надеялась, увидев две полоски, не поверила. Повторный тест тоже не убедил, пошла к своему

врачу, чтобы отсечь окончательно все сомнения.

Но сердечное, как часто водится, противоречит разумному. Когда шла по улице, сердце уже верило, чувствовало, а глаза

жадно искали что-то в витринах, ловили в лицах прохожих, нечто давно забытое, наверное, надежду, наверное, свои

несбывшиеся мечты.

Немного погодя, после визита к гинекологу и результатов ультразвукового исследования, надежда эта превратилась четкое

ощущение конца, но не того, что перекрывает кислород, а такого, который открывает второе дыхание. Она сидела в

коридоре, неизвестной тяжестью прижатая к креслу и четко чувствовала, что закончилось что-то в ее жизни. Пришел конец

плохому и тяжкому. Тому, что постоянно дергало ее назад, хватало не вовремя за руку, заставляя поскальзываться на

ровном месте.

Рада все еще держит телефон, точно ждет ответа, и тут понимает, что он ей не нужен, — ни ответ, ни телефон, — сует

мобильный в карман, обхватывает руками колени, смотрит Гергердту в спину; он вздрагивает, словно от этого взгляда его

прошибает ознобом, стоит бездыханно еще секунду-две, потом срывается с места.

— Сколько? — переспрашивает он, не то улыбаясь, не то ухмыляясь непослушными губами и садясь перед ней на корточки.

— Одиннадцать недель, — роняет она с внезапным облегчением. — Представь, а мы и не знали, меня же не тошнит и на

соленое не тянет. А в тот раз так сильно тошнило…

Он на ее слова прикрывает свой рот ладонями, складывает те домиком, словно боится сказать что-то лишнее сейчас и

ненужное. Никогда до этого времени не знал ощущения удавки на шее. Никогда.

— Ты захотел, чтобы я надела платье, я его надела. — Предполагаемый диалог становится монологом, потому что Гера

никак не начнет говорить. — Теперь ты должен захотеть, чтобы я родила. Ты должен. Тогда я рожу. Понимаешь? — она

подается к нему с той верой в глазах, какая вечно живет в любящих женщинах. — Без тебя я потеряю то, что ты мне подарил.

Если выйду за эту дверь, то рассыплюсь, развалюсь на куски и все потеряю. Я одна не смогу. Без тебя я не смогу сберечь

то, что ты мне подарил. Я просто его не выношу. Без тебя он не родится. Я точно знаю. Да, когда есть ребенок нужно жить,

даже когда тебе не хочется. Но если мне придется отсюда еще раз уйти, я рассыплюсь на куски вон там за порогом.

Развалюсь. И все потеряю. Просто ты должен захотеть, а одной у меня не получится… — Ее слезы становятся горькими, и

она перестает говорить.

Не может, да и не хочет снова говорить о своем страхе. Срок, на котором потеряла первого ребенка был близкий к этому. Ей

главное перешагнуть черту. Без очередного кошмара, без флешбэка, без взмокшего ледяным потом тела. Ей бы только

перешагнуть…

Одиннадцать недель. Одиннадцать недель!

Он тяжело молчит. Не потому, что нечего сказать. Одна единственная мысль стучит в висках: она уходила от него

беременной.

Лучшего наказания для него придумать невозможно. Если кто-то решил его за что-то наказать, то лучше не придумаешь.

Всю жизнь думал, что никогда не допустит, не сделает того, что сделали с ним его родители, а получается, поступил так же —

будто свое дитя на улицу выгнал. Рада была уже беременна, когда он позволил ей уйти, собственноручно отправив домой с

водителем. За эти две недели могло случиться все, что угодно. Она могла и ребенка потерять.

Это осознание обжигает нутро адским огнем, и с ним сгорает что-то раньше важное, вся его жизненная опытность