— Два раза позвонил, не звездите. Узнал, как доехала, — говорит Артём, не отрывая глаз от экрана мобильного и набирая

сообщение: «Рада, ты скоро?»

— Подумай, Гера, мы плохого не посоветуем, — не унимается Иван, поддерживая Крапивина, — в отношениях важна

свобода. Нужна свобода, — подчеркивает, отпивая ром.

— Успокойтесь уже, умники. Что бы вы понимали… — бормочет Гера и читает ответ Дружининой: «Куда скоро? Только сели».

— Мы? Нет. Куда уж нам, — смеется Дима.

— Димитрий, — намеренно коверкая имя, вздыхает Гергердт, — на каком мне языке вас послать потактичнее?

— Нет, Гера, тебе Крапивина категорический запрещено посылать куда бы то ни было, вдруг Радка снова все тарелки

перебьет, кто с тобой в магазин фарфора пойдет?

— Это точно. Всем бабам побрякушки надо, а моей тарелки.

Дима усмехается и делает последний глоток виски.

— Ты побрякушки какие-нибудь все равно купи, женщин надо баловать.

— Ты так и хочешь на мне нажиться, страшный буржуй. — Гергердт глотает ром и снова берет в руки телефон. Отправляет

Раде «Смеркалось».

— Всенепременно. Эх, как жаль, что я Ванину свадьбу пропустил.

— Не переживай, там даже невесте ни хрена не досталось, ни платья, ни колец. И даже потери были. Материальные. Алёнка

ему там мебель в квартире покрошила за такую свадьбу, — заверяет Артём, бросая на Ваню усмехающийся взгляд.

Дима громко смеется, отодвигая от себя стакан и плотно приваливаясь к спинке кресла.

— Ты мне еще посмейся-посмейся, посмотрю я, сколько на неделе раз тебе самому придется тарелки покупать! Жених! —

взрывается Гергердт хохотом.

Ваня поддерживает друга смехом и хлопает Крапивина по плечу:

— Жених наш одними тарелками точно не обойдется, малая там все в порошок сотрет, галстуки и шейные платки порежет на

ленточки, а запонки раздарит прислуге. А свадьба у нас в июне. Дима, я надеюсь, ты сможешь освободиться.

— Сделаю все возможное, — обещает тот Ивану и смотрит на Геру: — Я сейчас у тебя телефон отберу! На месте весь

вечер не можешь усидеть.

— Сижу я… — вздыхает Гергердт, — сижу и чувствую, будто в детство вернулся. Тот же обшарпанный подвал только с

мебелью и с вискарем за немыслимые деньги. Чего было переться на другой конец города, когда можно, Дима, у тебя дома

в подвале посидеть. И вискарь у тебя получше.

— Нет, Гера, антураж не тот. У Крапивина нет обшарпанной штукатурки и светильников с блошиного рынка Клиньянкур, —

смеется Шаурин, глядя на низкие потолочные своды, украшенные росписью, словно стершейся от времени.

— Нет, таких светильников у меня нет, зато много чего другого есть, но Артёма сегодня хоть в бомбоубежище запри, он все

равно вырвется. Рада же где-то гуляет.

— Угу, замков таких нет еще не придумали, чтобы меня в бомбоубежище запереть, — усмехается Гера.

Что правда, то правда. Сегодня ему не сиделось на месте. Не елось и не пилось, хотя он с удовольствием принял

приглашение Крапивина встретиться где-нибудь вечерком и даже рассчитывал, что хорошо проведет время с друзьями.

Однако расслабиться не получалось, мыслями он был далеко за пределами пафосного мужского клуба, в котором они

собрались. Ему не нравилось, что Рада встречается сегодня с Наташкой. Но еще больше ему не нравилось, что пошли они в

тот самый бар, откуда в прошлый раз он забрал Раду полуживую. Конечно, сомнительно, что Дружинина может снова так же

сильно напиться, но Гергердт все равно мучился тревожным чувством. Не доверял он этой Наталке, и сколько бы Радка ни

защищала ее, говоря, что она хорошая подруга, Гера не желала менять о ней своего мнения. Боялся он, откровенно говоря,

что Рада поддастся ее влиянию. Испортит Кузька эта долбанная его Мармеладку. Достаточно того, что мать постоянно

пытается Радке мозги промыть. Дружинина не жаловалась, ничего толком не рассказывала, но Гергердт сделал такой вывод

по обрывочным фразам, часто проскальзывающим в разговорах.

Дождавшись сообщения, что Рада собирается домой, Гера вызывает водителя и едет за ней. Сообщив, что подъехал к бару,

решает подождать ее на улице, около входа.

Вдыхая морозный воздух, он поднимает воротник пальто и отходит подальше, чтобы не столкнуться с развеселой толпой,

вываливающейся из широких стеклянных дверей. Сует в карман кожаные перчатки; не отрывая от входа пристального

взгляда, прикуривает сигарету. Успевает сделать две затяжки и выхватывает глазами Дружинину, которая выходит вместе с

Наташкой. Рада останавливается, окидывает взглядом парковку, отыскивая машину и попутно доставая телефон из сумочки.

Гера собирается окликнуть ее, но замирает, задерживая дыхание, и видит, как вслед за девушками выскакивает какой-то

здоровый утырок. Он порывается взять Раду за руку, что-то говорит ей. Кажется, просит номер телефона. Кузька

отталкивает его, но он, как маятник, возвращается, и все липнет к Радкиному боку. Она недовольно морщится, быстро

отшагивает от него и прикладывает телефон к уху, набрав чей-то номер. Конечно, Геры, — он чувствует, как во внутреннем

кармане вибрирует его сотовый. Крепче сжав губами сигарету, Артём двигается вперед, хватает утырка за шкирку и

отбрасывает в сторону. Тот падает на землю. Матерясь, скользит по мерзлой брусчатке, пытаясь подняться на ноги. Кузька

с визгом отскакивает в сторону; Рада ахает, вцепляясь в пальто Геры. А он застывает каменно, шумно втягивает носом

воздух, не отпуская взглядом непонятно откуда взявшегося поклонника.

— Женька, козел! — спохватившись, визжит Наталка. — Сказала же тебе: отвали! Вот что непонятного?! Дождешься, что

тебе шею свернут!

Женька покачивается на нетвердых ногах, отряхивается и окидывает Гергердта нетрезвым взглядом:

— Да я вообще ничего… я ж не знал… Мужик, все нормально, я вообще ничего… счастья вам, — бубнит, обходя кругом

застывшую перед дверями пару.

— Дорогая, успокой меня, а то я не знаю, что и думать, — мягко и опасно говорит Гера, наконец, переводя взгляд на Раду.

— Спокойно, Гера. Гера, спокойно, — находится Дружинина и обхватывает его за корпус, словно пытаясь удержать от

необдуманного поступка. — Домой. Мы домой. — Сильнее стискивает замерзшие пальцы, заметив, как тяжело смотрит

Артём на Наташкиного знакомого.

— Я на такси, — спохватывается Кузнецова, поправляя кашемировую шапочку и собираясь пойти к ряду припаркованных на

стоянке такси.

— За мной давай! — рыкает Гера, небрежно цепляя ее за рукав шубки. — В машину!

Покорно кивнув, Кузька плетется к его автомобилю, юркает в салон и вжимается в уголок.

Гергердт помогает Раде усесться и захлопывает дверь, сам садится на переднее сиденье, поворачивает голову. На его

молчаливый и злобный взгляд Наташка отвечает запальчиво:

— Я с чужими мужиками не трахалась!

— Адрес говори! — резко бросает он. — Не трахалась она…

С облегченным вздохом Кузя называет свой домашний адрес и оправдывается, что «…пока Пашенька в командировке, она

вообще сама невинность, первый раз только и вылезла…»

— Тебе вообще лучше никуда не вылезать, — обрывает ее Гера.

— Ну, что я виновата…

— Наташ! — останавливает подругу Рада, понимая, что разговор может зайти слишком далеко. Разумеется, ничем хорошим

это не закончится.

Кузя послушно замолкает, больше от нее никто не слышит ни звука. Она и сама не хочет провоцировать Геру: уже

сталкивалась с его крутым нравом. А пыталась оправдаться, так как боялась, что он расскажет что-нибудь Пашке.

— А где твой паспорт? — спрашивает Гергердт у Рады, когда Наташка выходит из машины.

— Паспорт? — повторяет Рада, находясь в легком недоумении.

— Да. Загранпаспорт.

— Зачем он тебе?

— Он не мне, а тебе. Послезавтра на Майорку полетим.

— Куда?

— На Майорку, а то, я смотрю, скучно тебе стало на просторах Родины, на приключения потянуло. И не жалко тебе их,

Мармеладка?

— Кого?

— Вот этих ублюдков? С которыми вы там развлекались.

— Мы ни с кем не развлекались.

— Почему-то звучит неубедительно.

— Это знакомые наши, мы случайно встретились. Это вышло незапланированно.

— Совершенно случайно?

— Я не вру, правда…

— Вот пусть эти случайные знакомые тебя лучше стороной обходят. А то останутся без… по самые гланды.

До дома едут молча. Первые минуты в квартире тоже проводят в тишине. Дружинина не верит спокойствию Геры. Это все

напускное. Он бурлит эмоциями, и в каждом жесте видится рвущаяся наружу злость, — трещат швы на одежде, когда он

скидывает пальто, громко хлопает дверца холодильника, звенит стакан о мраморную столешницу, плещется через край

вода…

Испытывая смешанные чувства, Дружинина отшагивает и присаживается на высокий стул. Странная радость, опаска и

необычное воодушевление будоражат кровь.

Артём долго смотрит на Раду, глотая холодную воду, — от ярости в горле пересохло.

Дружинина напряженно смеется, убирает волосы от лица, уводя темные пряди от лба к затылку, и что-то говорит. Он уже не

слышит. Слушает, но не слышит. Только видит, как двигаются ее красивые губы, и ощущает приятную глухоту. Пустоту,

рождающую свербящее желание поцеловать, потрогать, заняться любовью.

Вот так всегда. При взгляде на ее лицо, на ставшие родными черты, его злость перерождается во что-то новое. В горячее