Оксана Сергеева - Перерыв на жизнь

Наверное, что было под рукой, тем и вытирает. Гера смотрит на нее, плачущую, и не знает, что говорить. Он никогда не делал

этого — не извинялся. Ни перед кем не извинялся. А сказать что-то нужно, он же обидел ее. Ни за что. Обидел свою девочку.

Свою Раду.

Она, увидев его, обнимает колени и опускает голову на руки — прячет лицо. Артём садится перед ней на корточки. У нее

закрыты глаза, но она, кажется, по шороху одежды может различить его позу. Легко представляет расслабленно свисающие

с колен ладони и напряженное лицо; сосредоточенный, как обычно, исподлобья взгляд; чуть ссутуленные плечи, когда он

пригибается к ней. Она чувствует его тепло.

— Прости. Не плачь, — с тяжелым вздохом говорит Гергердт.

Но после его слов Рада начинает плакать сильнее. Почему-то никак не может остановиться. Кому-то другому тяжело было

бы ее обидеть, но Гере это легко. Любимый мужчина всегда заденет за живое. А Гера самый любимый. Гера, наверное,

единственный. Такого она никогда ни к кому не чувствовала. И никогда ни к кому не почувствует. Гера особенный. И именно

он может легко растоптать ее, если захочет. Если Гергердт захочет, он может стереть ее в порошок, ведь она перед ним как

на ладони, у нее от него нет никаких секретов.

Рада вдруг с пугающей ясностью понимает, почему мать всю жизнь так люто ненавидит Гергердта. И не только его, а

вообще — таких, как он. Скрывает и ненавидит. Потому что Гера не только смеет поступать, как ему вздумается, он еще и

разрешает себе чувствовать — как ему хочется. Он ненавидит, презирает, не скрывая своего отношения, не прячась за

интеллигентной маской, любит... Любит ли? Ее он любит? Она поднимает заплаканные глаза, теряется в его темном взгляде.

Что-то скрыто в нем, ей неведомое. А плевать: любит или нет. Главное — хочет.

Да, настоящая свобода, когда позволяешь себе чувствовать, как чувствуешь. Уйти от него сейчас — потерять все. Она

только научилась быть свободной, научилась чувствовать, научилась любить. Пусть лучше так… Может, временами через

боль и страдания. К ним она привыкшая. Больнее, чем когда-то было, уже не будет. Пусть лучше так, зато с ним. Даже если

через пять месяцев для нее наступит конец света.

— А что потом, Артём? Сейчас я не стала собирать вещи, а что потом? Когда подойдет время, ты мне сам их соберешь и

укажешь на дверь? — шепчет она и затаив дыхание ждет ответа.

Он качает головой.

— Ты сама уйдешь.

— А если не уйду? Не захочу уходить? — бросает громче.

— Уйдешь, — мягко, но убежденно кивает он, чувствуя собственный пульс под тугим воротником рубашки.

Она прерывисто вздыхает. Воздух колко проходит в легкие.

— Иди умойся и пойдем пить кофе. Там чем-то вкусным пахнет, сладким.

Слабая улыбка трогает ее губы. Рада хмурит брови, пытаясь сохранить серьезный неприступный вид.

— Обойдешься.

— Пойдем, а то остынет. Я уже налил.

— А-а, так ты уже побеспокоился.

— Конечно. Я весь в тревоге, что ты сейчас возьмешь и свалишь от меня.

— Почему это я должна свалить? Ты мне полгода должен.

— Почему полгода?

Рада поднимается, опираясь на его руку. Одергивает рубашку, торопливо шагает в ванную.

— Потому что штраф тебе! Плюс один месяц! За то, что наобижал меня ни за что! — кричит, включая воду. Не видит его

усталой усмешки.

— Оля, — сонно шепчет Рада, потягиваясь на кровати, — мне интересно, как ты с голоду не померла до моего появления?

Кошка снова кусает ее за ногу. И в этот раз острые зубки впиваются в кожу чуть сильнее — она настойчивее выражает свое

нетерпение. Голодная.

Рада выбирается из постели. Олька выбегает из спальни и садится на пороге в ванной, уже знает каждое движение новой

хозяйки. Рада тоже знает все привычки домашнего питомца Геры и приглушенно смеется, получая лапой по ноге. Подгоняет.

— Не наглей. Не хочешь ждать, буди хозяина. Только я сомневаюсь, что он побежит на кухню по первому твоему зову.

Рада умывается, чистит зубы. Как только вода в кране перестает шуметь, Оля бежит к лестнице, теперь карауля кормилицу

на первой ступеньке. Дружинина берет кошку на руки, и та щурится от резкого запаха зубной пасты, когда ей дуют на носик.

На кухне Рада открывает консерву с мясным кормом, наполняет им пустую кошачью миску, себе заваривает чай. Почему-то

совсем не хочется кофе. А утро сегодня безоблачное и ясное. Она наливает чай, вспоминает вчерашний инцидент. Книгу.

Взгляд Артёма. Сейчас понимает: не злость то была, а безграничная боль. О боли Рада знает больше, чем кто бы то ни

было, и может без труда ее распознать. Есть раны, которые не заживают никогда. Наверное, эта книга много значит для

Артёма. Она старая, в потертой обложке, с изломленным корешком и пожелтевшими страницами. Это не та книга, которую

ставят на полку для красоты. Когда читала, на полях видела какие-то пометки, несколько раз встречала «Тёма», может,

потому и назвала Геру так. Само вырвалось.

На этой мысли Рада бросает свой чай, соскакивает со стула и быстрым шагом направляется в кабинет, туда, где вчера

случилась их первая... что? Ссора? Тому, что случилось, нет точного названия, но это столкновение доставило им обоим

большое неудобство и душевный дискомфорт.

Она открывает шкаф, хочет вернуть книгу на место. С волнением берет ее снова, аккуратно распрямляет измятые листки.

— Тебя теперь как магнитом сюда?

Слышит голос за спиной и резко оборачивается. Невольно замирает, снова ожидая взрыва.

— Я не собиралась ее читать, — говорит на выдохе.

— Можешь читать.

— Я хочу вернуть ее на место. И больше брать не буду. — Раздвигает книги, закладывает Булгакова во второй ряд.

— Можешь брать. — Гера снова вытаскивает злополучную книжку и сует ей в руки.

— Не буду, — упрямо говорит Рада, не зная, что дальше делать с этой книгой. Она, кажется, теперь жжет руки.

— Уже взяла. В моем доме ты можешь брать все, что тебе нужно.

Он выходит из комнаты, Рада вздыхает и смотрит на книгу. Почему-то прятать ее обратно в шкаф не хочется. Идет за

Артёмом, а он стоит на кухне у стола, ерошит пальцами волосы и задумчиво смотрит на недопитый Радкин чай.

— Я кофе хочу. Оля, ты вообще обнаглела. В моей кровати спишь, за моим столом ешь.

— Кто в кабинете живет — тот и главный, — смеется Рада. — Может, кашу тебе сварить. Правда, не гарантирую, что в этот

раз она будет приличная.

— Если ты будешь разгуливать в таком виде весь день, я тебе сам буду по утрам кашу варить. Нормальную, без комочков,

— ухмыляется он.

Раду снова одолевает смех. И другое приятное чувство, которое рождают руки Геры, касающиеся голых ягодиц. Ее ночная

сорочка совсем тоненькая и полностью прозрачная.

— Можешь начинать. Варить кашу.

— Вот не знаю, откуда у тебя столько сложностей. — Он достает молоко из холодильника, выливает в кастрюлю нужное

количество, ставит на плиту. Насыпает манную крупу в холодное молоко.

— Куда ты! — вскрикивает Рада.

— Спокойно, — отмахивается Гера, невозмутимо перемешивает содержимое кастрюли и вручает ложку Раде: — Мешать

интенсивно. Соль, сахар по вкусу. Учись.

— И что?

— И все. Закипит — будет тебе манная каша без комочков.

— Глазам не верю. Это так ты варишь кашу? Прям вот так?

— Прям вот так. — Небрежно хватает книгу, которую Рада оставила на столе. Открывает на середине, выгибает корешок.

Бежит глазами по странице. Переворачивает. Читает следующую.

— Откуда у тебя эта книга?

— От матери.

— Это она тебя так называла — «Тёма»?

— Да.

— А можно я тоже так буду тебя называть? А? — спрашивает с напряжением.

— Называй, но я могу не откликнуться, — просто отвечает он, не поднимая глаз.

— Тогда и ты не называй меня Белочкой.

— Чего это вдруг?

— Потому что это ассоциируется у меня с очень неприятными событиями.

— А-а, ну тогда конечно. Раз это так называется, не будем ворошить твои не очень приятные ассоциации, — снисходительно

соглашается Гера, и его голос сочится иронией.

— Артём, я серьезно.

— И я серьезно. Более чем серьезно.

Рада с содроганием вспоминает тот день, когда напилась с Наташкой. Не соображала тогда ничего, совсем не соображала.

Вскрыта была небрежной Гергердтовской рукой, не знала, как собраться. Собраться не могла, решила забыться. Думала,

умрет в тот день, так было плохо.

— Гера, ну кто так кашу варит? — смеется Рада чуть позже и ест манку.

— Я. Какая разница, как ее варить, главное, что она у меня нормальная.

— Вкусная, да, — улыбается Дружинина.

— Давай сегодня пообедаем где-нибудь в городе. Погуляем, — предлагает Гергердт после некоторого молчания.

— А ты сможешь освободиться на обед? — переспрашивает с надеждой.

— Я и утруждаться сегодня не собираюсь. Сейчас с утра всех накажу, чтобы жизнь медом не казалась, и буду свободен.

— Правда? — сдержанно улыбается Дружинина, боясь откровенно радоваться. Но радость ее выплескивается ярким

румянцем на щеках. — Я тогда побежала собираться.