Оксана Сергеева - Перерыв на жизнь

бульона с сухариками, так ничего и не ела.

— Вещи собрала? — с порога набрасывается Гера и решительно проходит в квартиру.

— Какие?

— Свои. Не мои же. Или ты думаешь, трех пары джинсов, которые у меня в шкафу валяются, тебе хватит?

— Ты сказал, что исчезнешь из моей жизни, что оставишь меня в покое.

— Да я помню, — спокойно говорит он. Отбрасывает пальто на кровать. — Но я такая сволочь: не всегда держу свои

обещания. Привыкай. Не собрала еще вещи, говоришь? Ладно, люблю укладывать чемоданы.

Решительно открывает дверцы шкафа. На глазах изумленной Дружининой начинает выкидывать оттуда вещи. Сметает

вешалки с одеждой, выгребает белье с полок.

— Прекрати! — орет Рада, выходя из ступора.

— Поторапливайся, — говорит Артём с ледяным спокойствием. — Уже поздно, домой надо ехать, а ты все возишься. Чем

целый день занималась, спала, что ли? — заканчивает смехом.

— Не трогай! — Ее почему-то начинает трясти. Рада хватает Артёма за руку, пытается оттолкнуть, но разве ж его сдвинешь

с места.

— И то правда! Чего мы тебе шмоток не купим? Купим!.. — Хватает Радку, закидывает на плечо и тащит в прихожую.

— Отпусти! — колотит его по спине. А он уже выходит на лестничную клетку. — Отпусти, я соберусь! Соберусь… —

задыхается.

Гера возвращается в квартиру. Ставит ее на пол, достает сигареты и закуривает. Рада собирается сказать, чтобы не смел

курить у нее дома, а потом взмахивает рукой: да и хрен с тобой – кури. Одергивает кофту, поправляет волосы. Идет в

спальню и нерешительно застывает перед ворохом вещей. Слышит шаги Артёма за спиной.

— Класс. Вот этот в следующий раз надень, — говорит, приподнимая за лямку красный бюстгальтер. — Не видел его.

— Не видел, потому что я купила его, пока тебя не было. — Выдирает из его рук белье, садится на кровать, потом сползает

на пол и опирается на нее спиной.

— Мне нравится. Хочу тебя в нем. Снимать не буду. В нем хочу.

Рада поднимает на него ошарашенный взгляд, а Гергердт ухмыляется:

— А ты думала меня страшилками своими напугать?

— Я ненормальная. Шизофреничка. — Смотрит на него пытливо.

— Это серьезное заявление. — Упирает руки в бока. — И справка есть?

— Гера… — кривится, будто съела лимон. — Как ты не понимаешь? Я уже не понимаю людей, не могу. Мне смешно. Мне или

смешно, или никак. Я ржу, когда слушаю, как Наташка жалуется, что ее на так постригли, или она не нашла себе какое-то там

платье, или что ее любовник подарил ей не те бриллианты. Я ржу, Гера! Не могу охать над красивыми детками, не могу

выбирать подарки. У меня в гостиной нет дивана, потому что я не знаю, зачем мне диван? Гера, зачем мне диван? У меня

телевизор в спальне и смотрю я его перед сном. Понимаешь ты или нет? — срывается на крик.

— Понимаю, — легковесно соглашается он. — Это реальная проблема. Я когда увидел, что у тебя нет дивана, так сразу и

понял, что ты шизофреничка. Хочешь я тебе свой подарю?

— Господи, — стонет Рада, опуская лоб на колени, — кому я это объясняю? С кем говорю… У тебя в ванной комнате стены

стеклянные. Спасибо, что туалет отдельно.

— Собирайся, — резко переходит он на жесткий тон. — Ты мне пять месяцев должна. Я с тобой что хочу, то и буду делать.

Ты сама пришла, сама согласилась. Ты мне должна пять месяцев!

Рада вскидывает на него зеленые глаза. Красивые и грустные глаза.

— Почему пять-то?

— Потому что. Месяц сверху. Моральная компенсация за Антошку и за вчерашний фестиваль.

Дружинина качает головой.

— Ты мне обещал…

— Что?

— Что оставишь меня в покое.

— Я обещал? Именно это?

— Да.

— Разве? Не припоминаю.

— Гера, — хнычет, переходя на шепот, — я потерялась. Не знаю уже, что такое хорошо, а что такое плохо. Мы с тобой

сейчас разговариваем – это хорошо? То, что я рассказала тебе об изнасиловании, это хорошо? Ты со мной в туалет ходил,

два пальца в рот засунул – это плохо? Разве должно быть так? Разве хорошо, что ты видел меня в таком состоянии? Я не

знаю, я ничего не знаю… Я тебе рассказала все, чтобы ты оставил меня в покое. Нельзя, чтобы мужчина все знал про

женщину. Есть такие вещи, которые мужчинам не надо знать. Вы же любите картинку, не нужны вам внутренности.

Внутренности никого не привлекают там нет ничего красивого. Ты мне все кишки наружу вытащил, теперь смотри – любуйся.

Нравится? И сейчас говорю тебе и знаю, что это все лишнее. А остановится не могу. Хочу, чтобы ты ушел. Ты уйдешь,

Артём, уйдешь?

Снова прячет от него глаза. Неудобно ей, стыдно. Не знает теперь, как с ним спать рядом. Как есть и сексом заниматься. Как

говорить, смотреть на него, как улыбаться ему. Не натягивается больше на лицо маска. И страшно без этой маски жить.

Жутко от вида собственных внутренностей. Пять лет от себя их прятала. Пять лет себя обманывала, а теперь в глазах у

Геры все, точно в зеркале, отражается. Как жить? И вид делать, что все в порядке, как?

Не будет Геры – будет все в порядке. Нужно, чтобы Гера ушел.

А он все не уходит. Садится с ней рядом и курит, выпуская дым в сторону.

— Меня тошнит, — продолжает Рада тихим тоном. — Нет, не после вчерашней попойки. Меня от жизни тошнит. Мне все

время блевать хочется. От жизни этой. Я устала. Устала… — снова опускает лоб на подтянутые к груди колени. От

собственной боли ее пять лет тошнит, от грязи внутренней. Ее сплюнуть хочется, грязь эту, а она не сплевываются. Все сидит

внутри и кислотой нутро разъедает. — Я год дома просидела. Потом начала на улицу выходить. Одна. В магазин, в

супермаркет. Возьму мелочь какую-нибудь и стою в очереди. Пока дойду до кассы, забываю, как меня зовут, и вообще, кто я

такая. Потому что все вокруг толкаются, в затылок дышат… Деньги не могла считать. Скажут: двести тридцать. Подаю

триста. Три бумажки. Посчитать не могу. Вот так хожу и хожу… деньги размениваю… потом полный кошелек мелочи. Дома

пересчитываю, по карманам рассовываю. Чтобы точно знать, что тут у меня сотня, тут тоже сотня, там пятьсот… вот так

ходила… — говорит себе в колени. Не видит, как темные ресницы Артёма опускаются, прикрывая злой огонь в глазах. Не

видит она, как плотно до скрежета в зубах, смыкается его челюсть.

— Если ты будешь думать, как жить, вести себя правильно для кого-то и из-за кого-то, то так и будешь всю жизнь в очереди

стоять. Если ты будешь так думать, тебе всю жизнь кто-то будет дышать в затылок.

— А что делать?

Артём стаскивает с кровати пальто, вынимает из кармана бумажник, а из него — «золотую» карточку. Со смешком сует ее

Радке в руки:

— В очередь, сукины дети, в очередь!

Рада запрокидывает голову и хохочет. Так, как уже давно не хохотала.

— Действительно, — немного успокаивается. А плечи все равно трясутся. Уже непонятно, от смеха ли. — На кой хрен мне

теперь мучиться и мелочь считать. Гера! Вот как с тобой можно разговаривать?

— А не надо со мной разговаривать. Вещи собирай и поехали.

Ждать. Нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Раду он уже догнал. Теперь остается только ждать.

Взгляд Гергердта скользит в глубину квартиры, ползет по размытым очертаниям мебели. Просачивается сквозь легкий тюль,

вырываясь в темную ночь. Из окна на него смотрит полная луна. Холодная, мраморная. Некоторое время Артём сидит

оцепенело, чувствуя, как в этой неподвижности происходят неотвратимые перемены.

Из задумчивого состояния его выводит появление Дружининой. Белея халатом, она застывает на верхних ступеньках

лестницы, точно ждет приглашения. Точно не решила еще, спуститься или снова уйти в спальню. Гера чуть выше поднимает

голову, чуть шире разворачивает плечи — зовет ее, и она, расценивая эти едва уловимые движения как приглашение,

спускается к нему.

— Чего не спишь? — хмуро спрашивает Артём.

Когда уходил из спальни, Рада лежала тихо. И дышла, как глубоко спящий человек.

— Я есть хочу.

— Ныряй в холодильник. Наворожи чего-нибудь. Я тоже, когда нервничаю, есть хочу.

— Я не нервничаю, — роняет слова и открывает холодильник. Движения у нее спокойные и осторожные, словно разбудить

кого-то боится.

— А-а, точно. Тебе вообще незачем нервничать. Повода никакого. Ты рассказала мне про изнасилование, потом нажралась

как скотина и чуть не сдохла от траликов, потом я тебя притащил к себе с вещами, а недавно у нас был секс, которого ты не

хотела. Нет, у тебя вообще нет повода нервничать. Абсолютно никакого. Согласен.

Рада замирает у распахнутой дверцы, но не потому что затрудняется с выбором, чего бы ей такого перекусить. В смятении

она. Охвачена неловкостью. Никак не привыкнет, что открыта теперь перед Артёмом до самого дна. Что ни слова

отрешенные, ни смех безыскусный ничего уже не прикроют. Губы не улыбаются. Глаза не врут. Она спиной стоит к Гергердту,

да и он сам к ней спиной сидит, а врать не получается.

— Да, я по ночам жру всякую фигню. — Наливает себе горячий чай. Размешивает в нем две ложки сахара. Достает черный