Оксана Сергеева - Перерыв на жизнь

были на работе. А отцу нравилось, он хвалил. Она еще больше старалась, а потом правда пошла на курсы.

Она много чего говорит и вдруг обрывает разговор, начинает выкарабкиваться из одеяла, спускает ноги на пол.

— Ты куда?

— Надо.

— Куда – надо?

На ногах же не стоит.

— Блин, ну, надо мне... в туалет.

— Пошли, — подхватывает ее на руки.

Она возмущается, вцепившись в полотенце, чтобы то не свалилось:

— Я сама!

— Ты-то да-а-а…

Ставит Радку на ноги только у двери в туалет.

— Давай, накидку свою задрала и вперед.

— Гера, уйди!

— Я сейчас уйду, а ты долбанешься башкой о мраморный пол.

— Уйди, я так не могу, — причитает она.

— Я за дверью.

— Не надо за дверью, иди в спальню.

Гера не спорит с ней, заталкивает ее в туалет, задирает вверх полотенце, усаживает на унитаз и оставляет одну. В спину

ему доносятся какие-то ругательства…

Снова очутившись в кровати, Рада прячется в свой уютный кокон из одеяла.

— Скажи мою фамилию.

— Гербер! — кривляется она.

— Ага, Цветик, бл*ть, Семицветик. Загадывай желание.

— Гера, изыди, — смеется. Трезвеет, что ли.

— Минус одно. Не работает.

Снова уходит за кофе. Выпил его немеряно, а уже не помогает. Двое суток не спал. Зато Дружинина ожила, говорит связно.

Почти.

Гергердт садится на кровать и долго мешает кофе в кружке. Сахара там нет, но он все равно его мешает. Чтобы остыл.

— Гера, вот зачем тебя отдали? — вдруг спрашивает она, и рука его застывает. Ложка перестает звенеть о край. — Скотина

этот Кучка. — Рада придвигается к нему, обнимает сзади, обхватывая руками грудную клетку. Прижимается всем телом. — Я

так плакала, когда тебя отдали… так плакала. Так страдала, так скучала по тебе, — вздыхает, утыкаясь носом в его плечо.

Гера ставит кружку на прикроватную тумбу, сжимает теплые Радкины ладони. Да, они уже теплые.

— Радка-Мармеладка, — шепчет он.

А больше сказать ему нечего. Да, если бы и было что, — не смог. Ком в горле мешает.

По нему никогда никто не плакал.

— Ну, давай, Белочка, высовывай нос, сейчас будем озвездюляться.

Рада откидывает одеяло с головы.

— Воспитывать собрался?

— Я? Нет. У меня есть более действенное оружие. Хватит валяться. Спускайся к завтраку.

— Ты издеваешься? Какой завтрак? Меня от одной мысли о еде тошнить начинает.

— Надо поесть, — уверенно говорит Гера. — Запустить желудок. Чем быстрее, тем лучше.

— А если я не хочу?

— А если ты не хочешь, тогда я сам тебя приволоку на кухню в чем ты есть, как есть.

— А почему я голая?

— Извини, забыл трусики на тебя надеть. Каюсь.

При всей своей иронии, Гера теперь прекрасно понимает, почему Рада так беспокоится, что заснула голая. Она же голая

бывала, только когда сексом занималась или мылась. После душа одевалась сразу и спала в пижаме. Защищалась все. Тело

прикрывала. А тут не до того было, отрубилась. Заснула в полотенце. Теперь истерить будет.

Гергердт хватается за край одеяла и тянет на себя. Радка тут же подтягивает его обратно, к самой шее.

— Жду тебя внизу, — говорит Артём, поднимается и уходит.

Рада вздыхает. Садится на кровати, терпит пока пройдет головокружение и идет в гардеробную. Интересно, Гера успел

выкинуть ее вещи, или ей снова придется позаимствовать его футболку?

Нет. Все лежит-висит на месте. Так, как она их складывала. Рада предупреждала Геру, чтобы Петровна не прикасалась к ее

одежде, она сама их будет и стирать, и чистить. Терпеть не могла, когда кто-то трогал ее вещи.

Рада влезает в удобный спортивный костюм. Белье не надевает, хрен с ним. Лень делать лишние движения, нет на них сил.

Потом она идет в ванную и умывается, стараясь не смотреть на свое бледное лицо. Лицо почему-то болит. Особенно левая

сторона.

Рада мало что помнит со вчерашнего вечера. Уже днем ходила как сомнамбула, ничего не понимала, не чувствовала, делала

все на автомате. А вечер и вовсе сразу утонул в стопке. Не то с водкой, не то с коньяком. Хотя нет… помнится рев Геры.

Слова не помнятся, а его рев — еще как, он ей в мозг впечатался, так и отдается теперь эхом. О, ледяной душ она помнит.

Тело вспомнило. Когда в ванную комнату зашла, кожу стянуло мурашками.

Рада спускается на кухню и тут же понимает, что за действенное оружие имел в виду Гера. Вот только этого гоблина в

человеческом образе — Петровны — ей сейчас не доставало. Только не это! Лучшего наказания лично для нее придумать

невозможно. Домработницу Геры она и без того не особо жаловала, а уж сегодня вовсе хотелось, чтобы бабка эта

сумасшедшая сквозь землю провалилась.

А здесь на первом этаже хорошо. Прохладно. Свежо пахнет. Наверное, окна открывали, проветривали. Хотя у Геры в

квартире первоклассная сплит-система, он все равно окна открывал. Холодил помещение.

Рада садится за стол. Артём ставит перед ней тарелку с куриным бульоном. Он прозрачный, ароматный. Пахнет черным

перцем и лавровым листом.

Она пробует первую ложку горячей жидкости. Желудок бунтует, грозит извергнуть все обратно. Дружинина кривится и

задерживает дыхание, переживая первый спазм.

— Ну что, пойдем блеванем? — спрашивает Гергердт, усмехаясь.

После этих слов у Рады перед глазами всплывает сцена в ванной, потом в туалете.

— Какой позор, — шепчет она и прикрывает глаза ладонью.

— Позор, это то, что ты вчера нажралась как сука вместе со своей Кузькой. Вот это позор. А все, что позже, уже не позор.

Это реанимация. Только попробуй еще раз что-нибудь такое вытворить, я не знаю, что тогда с тобой сделаю…

— Касатик, так, может, водочки ей налить, быстрее отойдет? — вмешивается Петровна.

И кто ее вообще спрашивает?

Да, самое поганое, что разговор происходит при ней, и Гера не стесняется в выражениях. Хотя мог и крепче выразиться, это

он еще деликатничает.

— Петровна, исчезни с глаз моих, чтобы я тебя не видела. Пропади где-нибудь, — резко говорит Рада. — И вообще, когда я

здесь, не появляйся в пределах видимости.

— О, ожила, — довольно улыбается старуха и следует приказу Дружининой: исчезает из пределов ее видимости.

Рада добавляет в бульон сухарики из черного хлеба. Это первая ложка в нее прокатилась кое-как, а вторая уже хорошо идет.

Даже вкус чувствуется.

И все бы ничего, но Рада замечает взгляд Артёма, и ей становится плохо. Хотя думала, что хуже быть не может. Может. Ей

плохо от его взгляда, от осуждения в нем. Не хочет она видеть в его глазах осуждение. Убийственно это.

Гера молчит, он больше ничего не говорит, но его темные глаза говорят все, что он думает. Все его мысли на лице. Все

недовольство. Упрек. И порицание.

Рада роняет ложку в тарелку и сбегает из-за стола. Скрывается на втором этаже. Гера поднимается следом, застает ее в

джинсах и теплой кофте.

— Я домой, — сообщает ему, не дожидаясь вопроса.

— Иди поешь, я тебя отвезу. И без комментариев, — прерывает на полуслове, не дает перечить. — Поешь, я тебя отвезу

домой.

— Откуда такое смирение, — не может удержаться, чтобы не съязвить.

— Мне все равно целый день некогда. Можешь и у себя поваляться. Только без глупостей. Я приеду вечером. Дверь открой.

И трубку бери, когда я звоню, не заставляй меня нервничать, — тихо говорит он. Но в его тоне есть такие нотки, от которых

внутри что-то холодеет.

— Вообще-то, ты мне пообещал, поклялся, что оставишь меня в покое.

— Я помню, — бросает он.

Рада замолкает. Больше ничего не говорит, не задает вопросов. И позже всю дорогу сидит подавленно, уставившись в окно

и считая бегущие по стеклу капли.

Дома заваливается на кровать как есть, не раздеваясь, — в теплой кофте Геры поверх своей и в джинсах. Лежит тихо, не

двигаясь. А в груди жжет, и давят слезы. Но Рада молчит, уже не плачет. Незачем.

Это стало последней каплей. Не то, что, как выяснилось, она где-то забыла вчера пальто, а то, что настолько потеряла

контроль над ситуацией и над собой. Хотя именно этого же добивалась — потерять контроль и уйти от реальности.

Задолбала эта реальность.

Звонит подруге, сразу получает ответ на не заданные вопросы: что пальто и сумочка у Наташки, но сегодня та не в состоянии

приехать к Раде и привезти ее вещи. Сегодня она в алкогольной коме.

Дружинина вздыхает. Наталке хорошо, она завтра выздоровеет, а Радка никогда. Ее «похмелье» не кончится. Оно у нее

хроническое.

И снова преследует навязчивая мысль: только бы Гергердт больше не пришел, только бы его больше не видеть. Не пришел

бы больше…

Не приходи. Не приходи…

Но Гергердт заявляется около девяти вечера. Снова как-то обходит домофон, звонит в дверь. Ничего ему не помеха,

никакие препятствия.

Рада с трудом приподнимается, так занемели суставы. Целый день лежала в одном положении, не шевелилась почти, только

кофту с себя скинула, когда жарко стало.

Она спускает ноги с кровати, но, как только встает, слабость накатывает волной, колени подгибаются. Кроме тарелки