Даниэла Стил - Перепутье

— Но кто-то ведь должен был знать.

— Немцы расстреляли его за три дня до того, как его должны были переправить в Лондон.

Она поняла это из его письма и из письма Мулена.

Дядя подошел к племяннице и обнял ее.

— Я очень, очень сочувствую…

— Но почему? — Лиана внимательно посмотрела на дядю. — Теперь ты сочувствуешь, узнав, кем Арман был на самом деле? Ты также сочувствовал бы, если бы и по сей день считал, что он работал на немцев? — Ее глаза были печальны и пусты.

— Не знаю… — Он задумался и спросил: — Ник знал об этом?

— Да.

Дядя кивнул.

— Что ты теперь собираешься предпринять, Лиана? — Он имел в виду Ника, и она поняла это.

— Ничего.

— Но ведь…

Она покачала головой.

— Это было бы несправедливо по отношению к нему. Он ведь человек, а не болванчик. Несколько недель назад я написала ему, что все кончено. А теперь, когда Арман погиб, мы будем плясать на его могиле? Он был моим мужем, дядя Джордж, моим мужем. И я любила его. — Она отвернулась, плечи ее задрожали. Он подошел к ней, всей своей душой сочувствуя ее горю. Она бросилась в его объятия, рыдая почти так, как она рыдала на лестнице, прочитав письмо Мулена.

— О дядя Джордж… Я убила его… он знал… он должен был догадаться о Нике…

— Лиана, перестань! — Он стиснул ее плечи и легонько встряхнул ее. — Не ты убила его. Это ерунда. Он пожертвовал жизнью ради своей страны, и это произошло не сейчас. Он давно сделал свой выбор. Он знал, чем рискует. Он взвесил все «за» и «против» и понял, что родина стоит его жизни. Это не имеет никакого отношения к тебе. Мужчина принимает такие решения сам для себя, никого не спрашивая, даже женщину, которую любит. Независимо от того, какие чувства были у вас с Ником, этот человек делал то, что считал нужным делать. Ты не смогла бы его остановить, ты не смогла бы изменить его решения, и не ты убила его.

Она вслушивалась в его слова, постепенно осознавая, что дядя прав, и перестала плакать.

— Ты действительно так думаешь?

— Я это знаю.

— А что, если он подозревал? Если он почувствовал перемену в тоне моих писем?

— Скорее всего он не заметил бы, даже если бы ты совсем перестала ему писать. Человек, принимающий подобные решения, отдается им всем телом и душой. Ему не повезло, его раскрыли. И хуже того, это трагедия и для тебя, для детей, и для всей страны. Но ни ты, ни Ник ничего здесь не могли поделать. Не мучай себя, Лиана, пойми это.

Она рассказала ему о последнем письме Армана. Она призналась, что временами ей начинало казаться, он не любит ее, а любит только свою родину. Джордж кивал, слушая ее. Потом голова ее стала клониться и наконец она уснула прямо на кушетке. Дядя принес из своей комнаты одеяло и укрыл ее. Силы ее полностью истощились.

Проснувшись на следующее утро, она удивилась, как попала сюда, на кушетку. Она легонько коснулась одеяла и вспомнила, как она говорила с Джорджем, пока не заснула. Во сне она видела Армана и Ника. Они шли рука об руку, потом остановились поговорить с каким-то незнакомым ей человеком. Вспомнив об этом, она вздрогнула. Она поняла, что этот человек был Мулен. Она не хотела больше думать об Армане. Ей хотелось одного — чтобы Ник остался жив, даже если она никогда больше не увидит его. У него впереди еще целая жизнь, есть сын, к которому он должен вернуться. Она встала, подошла к окну и посмотрела на залив.

— А как же мы? — прошептала она, вспомнив об Армане. — А как же девочки?

У нее не было ответа на эти вопросы. Она поднялась наверх, чтобы разбудить детей.

В июле, когда Лиана получила письмо от Мулена, Ник был на островах Фиджи в составе вооруженных сил, которые готовились к наступлению на Гвадалканал. Японцы построили там взлетную полосу, а контрадмирал Флетчер располагал тремя авианосцами. Они должны были во что бы то ни стало занять эту полосу. «Энтерпрайс», «Уосп» и «Саратога» готовились к бою. После того как затонул «Лексингтон», Ника временно перевели на «Йорктаун», а через несколько недель на «Энтерпрайс», где он участвовал в координировании действий военно-морских сил. На корабле было лишь несколько морских офицеров его ранга, остальные — летчики. После битвы в Коралловом море его произвели в подполковники.

Шестого августа 1942 года «Энтерпрайс» подошел к Соломоновым островам, а на следующий день американцы атаковали их. Они захватили взлетную полосу и переименовали ее в Хендерсон-Филд, но битва за Гвадалканал продолжалась: японцы уступили пока лишь взлетную полосу. Американские военно-морские силы понесли большие потери, но «Энтерпрайс» держался, хотя и был сильно поврежден. Ник оставался на борту, когда в начале сентября корабль пошел на Гавайи для ремонта.

В глубине души он очень не хотел идти на Гавайи. Он предпочел бы остаться на Гвадалканале с войсками, но он был нужен на борту изувеченного авианосца. На Гавайях он прохлаждался на базе Хикеме и страстно желал вернуться назад всякий раз, когда слушал новости с фронтов. Американцы несли слишком большие потери в битве при Гвадалканале, моряки погибали на песчаных отмелях острова. В течение пяти месяцев, с тех пор как Ник уехал из Сан-Франциско, он не видел ничего, кроме военных действий: в Коралловом море, на Мидуэе, на Гвадалканале, — и лишь краткие передышки между ними. Это помогало ему не думать о Лиане. Он ведь и пошел в армию, чтобы сражаться за свою страну. Получив то письмо от Лианы, он был потрясен. Чувство вины полностью овладело ею уже после его отъезда, и теперь Ник ничего не мог ни поделать, ни сказать. Он несколько раз принимался писать ей, но каждый раз рвал письма. Она снова сделала свой выбор, а ему оставалось лишь согласиться с ним. Шла война, которая как-то отвлекала его от душевных мук, но по ночам он часами не мог заснуть, вспоминая счастливые дни в Сан-Франциско. На Гавайях стало хуже. Здесь ему нечем было заняться, он сидел у моря и ждал, когда «Энтерпрайс» снова будет готов к бою. Он писал длинные письма сыну и чувствовал себя таким же бесполезным, как в Сан-Франциско. На Гавайях стояло чудесное лето, но на юге Тихого океана бушевала война, и он рвался туда. Чтобы как-то сократить время, он пошел добровольцем в госпиталь. Ник подолгу разговаривал с ранеными, шутил с сестрами. Он казался всем добродушным, веселым человеком, нравился сестрам, но ни одну из них никуда не приглашал.

— Может быть, он не любит женщин, — сострила одна из них. И все рассмеялись, на такого он тоже не был похож.

— Может быть, он женат, — предположила другая. Она накануне долго говорила с ним, и у нее сложилось впечатление, что у него на сердце какая-то женщина, но он ничего не сказал об этом. В разговоре он употребил местоимение «мы», и она поняла, что у него кто-то остался дома. Но она также почувствовала, что на душе у него тяжело. И этой боли он никому не открывал, ведь никто не мог исцелить ее. Он всех держал на расстоянии. Ник стал постоянным предметом разговоров у женщин на базе. Он был привлекательным и общительным, он много рассказывал о своем сыне, мальчике по имени Джонни, которому уже исполнилось одиннадцать лет. Про Джонни уже знали все.

— А ты знаешь, кто он такой? — шепнула однажды сиделка медсестре. — Я имею в виду в мирной жизни? — Сама она была фермершей с холмов Кентукки, но и она слышала о «Стали Бернхама». Она догадалась об этом по каким-то его намекам. Тогда она начала расспрашивать всех вокруг, и один из офицеров подтвердил, что это «Сталь Бернхама». Сестра скептически посмотрела и только пожала плечами.

— Ну и что? Он на войне, как и все мы. Его корабль затонул. Сиделка кивнула, но она выжидала и, когда он был в отделении, представилась ему. Он разговаривал с нею точно так же, как со всеми остальными.

— Боже мой, к этому парню не подступиться, — пожаловалась она подруге.

— Может быть, его кто-то ждет. — Но такие соображения останавливали далеко не всех.

В госпитале Окленда о Лиане говорили иначе.

— У вас на войне друг? — спросил ее как-то молодой парень. Он был ранен, его трижды оперировали, но так и не смогли вынуть из его живота все осколки.

— Муж, — улыбнулась Лиана.

— Один из тех, кто был в Коралловом море? Она говорила с ним об этом, когда он только поступил, и он понял, что ей многое известно об этой битве.

— Нет, он был во Франции.

— Что он там делал? — Молодой человек удивился.

Это как-то не вязалось с тем, что он знал о ней и что он слышал от нее самой.

— Он боролся против немцев в Сопротивлении. Он француз.

— О! — Молодой человек удивился еще больше. — Где же он теперь?

— Его расстреляли.

Последовало долгое молчание. Она осторожно поправила одеяло у него в ногах. Она ему нравилась, ведь она такая красивая.

— Извините. Мне очень жаль. Она повернулась к нему и с грустной улыбкой сказала:

— Мне тоже.

— У вас есть дети?

— Две девочки.

— Они такие же хорошенькие, как их мама? — Он улыбнулся.

— Они намного красивее меня, — ответила она с улыбкой и подошла к другой кровати. Она часами работала в отделении, выносила судна, держала руки и головы тем, кто бился в судорогах. Она почти не говорила о себе. Говорить было не о чем — жизнь кончилась.

В сентябре дядя попытался вытащить ее на обед — с трауром пора было кончать. Но Лиана только покачала головой.

— Я так не думаю, дядя Джордж. Мне завтра рано на работу и… — Ей не хотелось извиняться. Она не хотела никаких развлечений. Она ничего не могла делать, только ходить на работу, возвращаться, сидеть с детьми, а потом ложиться спать.

— Тебе полезно переменить обстановку. Нельзя же только ходить в госпиталь и обратно. И так каждый день.

— Почему бы и нет? — Ее взгляд говорил: «Не нужно меня трогать».

— Ты ведь не старуха, Лиана. Ты хочешь жить, как старуха, но ты молодая.

— Я вдова, а это то же самое.

— Черта с два!