Комната, пропитанная духом застывшего прошлого, поглощала любое время из теперешнего, и человек, оказавшись здесь, забывал о тиканье часов, как о напоминании, что время «живых» продолжает ход. Пенелопа излила душу, как ей казалось, сказала все, что хотела сказать все эти семь лет. Но в порыве смятения, рукой зацепила плательный шкаф, который подозрительно качнулся и грозился обрушиться с грохотом на пол. Барышня не хотела, чтоб ее обнаружили, она попыталась удержать его и вернуть равновесие. Мать сурово относилась к нарушителям тишины, она свято чтила эту комнату, а всякий вандализм считала неуважением к усопшему.

— Кажется, пронесло, — выдохнула Пенни, подпирая треснувшую ножку какой-то досточкой. Уладив маленькую неприятность, девушка еще раз проверила надежность опоры и вдруг заметила тетрадь, перевязанную испачканной ленточкой, видимо, она выпала, когда шкаф пошатнулся. Кажется, это была личная записная книжка Фредерика или дневник, раз ее спрятали от глаз посторонних. Совесть подсказывала девушке положить тетрадь обратно в укромный уголок, но любопытство нашептывало не торопиться и взглянуть хоть глазком на содержимое.

— Фред, надеюсь, ты на меня не разгневаешься, — прошептала девица про себя, как бы прося прощение у покойника за свое небольшое злодеяние.

При всей напыщенности и высокоцивилизованности Британской монархии, находились в ее пределах элементы отнюдь не сочетаемые с величием и богатством: нищие, бродяги, пьяницы, куртизанки и изувеченные калики, бездомные попрошайки. В Лондоне низших прослоек общества всегда хватало, от того и вырастали целые улицы, проулки и районы, состоявшие из бараков. Лондон рос, захватывая близ расположенные околицы и превращаясь в гигантскую машину, пожирающую все детали и механизмы. Но даже среди таких непритязательных местечек, где вместо магазинчиков располагались вонючие питейные заведения, да дома «терпимости», будто родником, глотком свежей воды, расположилась частная школа для мальчиков «доктора Бёсфорда». Возможно, во времена великой французской революции это место окружили лишь домики фермеров, особняки деревенских джентри и несколько церквушек; ныне же приходилось соседствовать с фабричными дворами, нищенскими двупенсовыми гостиницами для нанятых работников и подвалами, где народ шатаясь, на карачках вползал и выползал. В связи с такими переменами, это учреждение должно было претерпеть забвение, убыль, крах. Но нет, школа устояла: чтобы оградить учеников от внешнего мира, прилегающий парк обнесли муром пятнадцать футов в высоту; частенько после девяти патрулировали несколько констеблей, разгоняющие всяких зевак, и самое главное — в школе действовала неукоснительная дисциплина. И чтобы владелец школы — то ли внук, то ли ближайший наследник — не отчаивался вести неравный бой с прогрессом, проулок ведущий к учреждению переименовали Университетским, с гордостью звучал адрес: «Университетский проулок имени доктора Бёсфорда».

И хотя расположение школы не предвещало ничего солидного, многие богатые семьи отправляли учиться именно сюда своих отпрысков. Эту школу порекомендовал друг Джейкоба, поэтому глава семейства Эсмондхэйлов, написав мистеру Мальторсу (директору этой самой школы), просил принять своего сына Фредерика. До этого мальчик учился дома со своим гувернером — учитель нашел своего ученика, сказали бы многие, ибо мистер Ленвил умел не только преподнести нужные знания, но и развить все врожденные таланты подопечного — но отцу показалось, что домашнее обучение недостаточно для управления делами семьи. Поэтому юного мастера Фреда усадили в карету, в одно пасмурное октябрьское утро, и увезли в Лондон, ни о чем не спрашивая…

«Я не очень-то хотел учиться…» — это была первая фраза, написанная в дневнике, неуверенным, корявым почерком. Пенелопа взглянула на дату и в уме подсчитала, что Фредерику тогда было не больше шестнадцати. Толстый дневник был исписан практически до конца. Наша героиня решила, что никогда не знала истинный характер брата, возможно за его всецелой добротой, которую она множество раз испытывала, пряталась задумчивость и печаль. Теперь девушка сможет узнать это в его летописи. До ужина еще было очень далеко, потому она удобно умостилась в кресле и продолжила чтение:

«Я не очень-то хотел учиться в школах, но родители решили, что домашнего обучения для меня будет недостаточно, поэтому шесть лет назад я был отправлен в столицу с целью получить самые необходимые знания…»

На многие страницы его «задушевного друга» растянулись тягостные дни об житие в пансионе: мальчиков держали в ежовых рукавицах, притупляли внутренний мир, чтобы получить дисциплинированный учеников. Фред долго не мог принять правила, он выполнял все неукоснительно, но в душе протестовал против многого, из-за этого у него часто болела голова, он чувствовал чужим в этом мире и чем больше его пытались научить жизни, тем меньше он хотел этой самой жизни. Но родителям он ничего не рассказывал, но в дневнике Пенни прочла следующее:

«… Они меня все равно не поймут, они желают мне добра…»

Часто проскакивала тоска по родному дому, рассказы о сестренках, которых Фред любил и потому маленькая Пен и Джу могли безнаказанно рыться в его вещах.

Спустя два года замкнутому мальчику удалось подружить с таким же «бунтовщиком в себе» и пребывание в классных уже не так утомляло. С такой точностью брат расписывал свою жизнь, он так долго хранил в себе фразы, ощущения, воспоминания и бумага стала его единственным слушателем.

Затем Пенелопе помешали:

— Вот ты где, — Джулия бесцеремонно ворвалась в комнату, а с ней ее горничная неся дюжину платьев, лент и перьев. Сестра успела лишь спрятать дневник под подушку и прикинуться утомленной. Она не желала сейчас двухчасового пребывания с Джулией ибо последняя фраза, на которую взглянула мельком, показалась ей настолько ошеломляющей, что во что бы то ни стало нужно было вернуться к рукописям.

— Я не заберу у тебя много времени, — запротестовала младшая сестра, — вот только мне нужно с тобой посоветоваться какие наряды упаковать, а какие оставить тебе и нашим соседушкам, — последняя фраза ее позабавила, ну, конечно же, Саманта и Эллин непременно возьмут ее платья, поскольку те настолько красивы и модны, что даже София не позволит себе такой роскоши, некоторые самые блеклые уже достались Джесси и двум кухаркам, парочку отойдут Пенелопе на память, матушке она пожаловала свою шаль, а старшим ученицам благотворительной школы при пасторате — целую корзинку красивых безделушек, шляпок, платочков и вязаных вещей. Джулия уже ощущала себя важной дамой, а все важные дамы непременно занимаются благотворительностью, и не скажу, что тем девушкам эти вещи были бы столь необходимы, но, не имея ничего толком своего, они, конечно же, будут рады такому подарку. Пенелопа нервно смыкала свои манжеты, пересаживалась с места на место, со всем соглашалась, все одобряла, лишь бы сестра поскорее оставила ее одну, а одиночество избавит ее от мук любопытства. Старая тетрадь завладела ее мыслями и желаниями, так и хотелось мимоходом взглянуть туда, но потом придется отвечать на бесчисленные вопросы Джулии, а это еще невыносимей, а ведь голова просто кипит от нетерпения. «Если уж человек чего-то хочет, то рано или поздно будет этим владеть», — так было написано в одном из деловых журналов или газет, которые читал отец, вот и Пенелопа (с врожденной непоседливостью, но приобретенной степенностью) осталась одна, когда сестра, излив свои тщеславные планы и упиваясь важностью предстоящих событий, вспомнила, что совсем забыла, как обещала выйти на прогулку перед ужином, а потому матушка ее уже ожидает в вестибюле. Парад платьев был закончен, горничная, будто фея из шелковой страны «Трех чудес», с грудой красивый вещей понеслась вслед за своей хозяйкой.

«… Постепенно моя дружба с Итоном перестала быть просто дружбой», — эта самая фраза прочно укоренилась в мозгу, не вылетая, пока взгляд не коснулся этих строк вновь.

«… Понимание наших сходств и противоречий давало нам пищу для разговоров, мы могли просто посмотреть на одну и ту же вещь, и наши мысли совпадали. Итон не любил „мертвые языки“, не раз называя их убийцами времени, я же придерживался мнения, что они являют собой Abstractum pro concreto[26], либо же Iners negotium[27],но мы не хотели подводить родителей, поэтому все равно проводили вечернее время, просиживая над учебниками, но тем не менее бунтуя в себе о бесполезности такого занятия.

Еще его тянуло к морским пучинам; не то, чтобы он стремился получить знания военно-морской науки какого-нибудь адмирала, но скажем — морского геолога. Я же в свою очередь любил посещать галереи, хотя спросите меня о том, чья рука изобразила картину, я не смогу отличить кисть мастера и ваяния прилежной школьницы. Итона это забавляло, он говорил, что мне нельзя становится оценщиком, ибо умельцы обязательно проведут меня, как наивную старушку в базарный день. И тогда я понял, как важна для меня его поддержка и одобрение, без наших разговоров, я иссякал, как личность. Наш выбор сходился во многом, мы старались не разлучаться, а если нужно было, частенько вели переписку и довольно емкую, я рассказывал все: самые мои интересные письма были о семье, у Итона не было сестер и потому я подробно описывал Пен и Джу, какие они у меня; мы частенько обсуждали милых крошек, размышляли, какое будущее ожидает каждую. Итон видел Пенни великим реформатором, а Джулию знатной лондонской леди в фешенебельном доме, а я лишь желал им счастья, неважно кем станут две мои сестры, лишь бы не были их души изранены, а чувства подавлены».

От этих слов Пенелопа заплакала, как желал им счастья Фредерик, но сам так и остался несчастен. Дальше его отношения с Итоном уже не были столь платоническими, содомизм считался грехом и позором, но брат тяготел к мужчинам, вернее к одному — Итону Престу. И вот они (после поступления в Кембриджский университет, куда поступили по воли родителей) сидели у окна и разговаривали, в аудитории не было никого, за окном погожий летний день, облака, проплывающие по небу, не могли препятствовать игре солнечный лучей на лицах молодых людей. За завтраком они выпили вина, их настроение улучшилось, и вдруг Фредерик…