Чувствую, как толстая головка твоего члена упирается в мои складки; ты не даёшь мне и минуты, чтобы сделать вдох, и сразу пронзаешь меня без предупреждений, пока я стараюсь не застонать, но это так восхитительно: ты в своём смокинге, я в свадебном платье, задранном словно платье подростка в отельном номере, а твоя рука так сильно и настойчиво прижимается к моему рту, пока ты грубо и неистово толкаешься в меня.

— Все те люди там, — выдыхаешь ты, — они не имеют ни малейшего представления, что ты так близко к ним и что тебя жёстко трахают. Трахают в свадебном платье, как маленькую шлюшку, которая не может себя сдержать.

Моё сердце бьётся, как птица в клетке — быстро и трепетно — бёдра же напрягаются напротив грубой ткани твоих брюк. Я уже давно оставила попытки понять, почему мне так нравится, когда ты называешь меня этими словами, тем более что за пределами спальни ты такой неизменно вежливый и уважительный. Возможно, это энергетика шаловливого пастора, радующегося, что у него не отняли новую ступеньку академической карьеры, или, возможно, потому, то ты очень хороший человек, а это просто захватывающе: видеть, как теряешь контроль и ведёшь себя больше как грешник, нежели святой. В любом случае это сводит меня с ума, а ты это знаешь и шепчешь мне на ухо всякие ужасные слова: «возьми его», и «грязная чертовка», и «кончи для меня, тебе, блядь, лучше кончить для меня».

Что я и делаю. Стоны теряются в твоей руке, пока ты продолжаешь вбиваться в меня, с каждым толчком вжимая сильнее в стену, и с каждым толчком вытаскивая мой оргазм всё ближе и ближе к поверхности, а затем поднимаешь голову и смотришь мне в глаза. Ты так близко, и я думаю, что всё то время, когда мы занимались сексом, всё то время, когда я просыпалась от ощущения твоего рта у меня между ног, пока влага стекала по ним, всё то время мы трахали друг друга, будто переносясь из реального — обычного — мира в какое-то новое, мерцающее и волшебное место. Я чувствую это сейчас, когда смотрю в твои глаза и наблюдаю за тем, как ты кусаешь свою губу, словно борешься, пытаясь сдержаться.

— Si vis amari, ama, — говоришь ты мне. Если хочешь быть любимым, люби.

Слова, которыми мы обменивались словно миллион лет назад.

Твоя любовь свела нас снова вместе, твоя неустанная любовь, которая возродилась вопреки моему обману и одиночеству. Я думала, что принесла правильные жертвы ради тебя и твоего желания быть с Богом, но всё то время я ошибалась. Теперь мы оба с Богом, и мы вместе отказываемся от нашей личной жизни сегодня, чтобы слиться в одну вечную душу.

«Нет большей любви, чем эта…» Я мечтательно задумываюсь, пока ты теряешь весь свой контроль, твоя рука движется от моего рта к моей другой ноге, чтобы ты мог удерживать меня открытой для себя, пока преследуешь своё освобождение, твоя тёмная голова зарывается в мою шею, губы целуют и покусывают.

— Te amo, — шепчешь ты в моё ухо. На латинском «я люблю тебя». — Te amo, te amo, te amo.

Чёрт, я тоже люблю тебя, затем ты настолько сильно кончаешь, что всё твоё тело содрогается, руки впиваются в мои бёдра в чулках, а твоя кульминация посылает ещё один оргазм через меня. Вместе мы пульсируем, словно мы одно сердцебиение, словно мощные волны единого океана, пока не затихаем со вздохом.

Где-то в церкви орган начинает играть что-то красивое и светлое, приглашая всех занять свои места. Мои подружки и мать наверняка паникуют.

Ты опускаешь меня вниз и используешь шёлковый платок из кармана смокинга, чтобы убрать свои следы с моих ног. Затем ты складываешь его и помещаешь обратно в карман другой стороной, совершенно чистой и аккуратной, но мы оба знаем, что скрыто внутри.

— Просто небольшое напоминание, — поглаживая карман, говоришь ты мне с улыбкой, от которой на щеках появляются ямочки.

— Трофей, ты имеешь в виду.

Ты не опровергаешь этого, по-прежнему ухмыляясь моей обожаемой ирландской улыбкой, когда помогаешь мне расправить платье и выпрямить длинную вуаль.

Ты смотришь вниз на свою ладонь, вымазанную моей помадой, и твой рот приоткрывается, а глаза темнеют. Клянусь, я снова вижу, как ты твердеешь.

— Тебе стоит подправить макияж, — напоминаешь мне ты, а твои глаза задерживаются на моём рте.

Я должна оттолкнуть тебя, потому что, если ты ещё раз поцелуешь меня, я не буду в состоянии сказать «нет», и тогда мы опоздаем на нашу свадьбу.

— Что мы скажем, объясняя им, чем тут занимались?

Теперь ты застёгиваешься и поправляешь одежду, в твоих глазах пляшут огоньки:

— Это же часовня. Скажем, что молились.

— И ты думаешь, они поверят нам?

Снова ирландская усмешка:

— Ну, однажды я был пастором, знаешь ли.

Я думаю об этом на протяжении всего дня: когда обновляю помаду на губах, а потом, когда мой отец ведёт меня по проходу и когда вижу, как ты пытаешься спрятать слёзы, когда папа перекладывает мою руку в твою. Когда мы причащаемся, оба вспоминаем наши совсем другие клятвы, разделённые нами. А затем, когда ты целуешь меня — долго, и сильно, и глубоко — поцелуем, от которого даже в храме Божьем моя киска снова становится мокрой, а соски твёрдыми.

Однажды ты был пастором.

Я всё ещё скорблю по тем временам, но теперь понимаю, что в нашем воссоединении столько же святости, сколько и мудрости. Когда-нибудь мы создадим семью. Мы вместе сотворим новую жизнь, и это будет самое божественное деяние, которое может сделать человек, и я задаюсь вопросом, когда мы танцуем под нежным майским небом, а вдруг у нас родится сын.

Возможно, он тоже станет пастором.