Я снова начала интересоваться собой. Дэвид всегда гордился тем, как я выгляжу и как одеваюсь, поэтому мне и теперь не хотелось позорить его. От той Элизабет, что появлялась на приемах сэра Генри в своем пурпурном бархатном платье, осталось совсем немного. Но за тем, что все-таки осталось, я стала ухаживать. Пусть теперь я носила только черный цвет, что в последние пятнадцать лет водопадом захлестнул всю Англию, но у меня еще оставалось много драгоценностей, и я украшала себя их блеском, пытаясь воскресить великолепие дней, которые когда-то знавала.

Мое возрождение началось еще до отъезда Джереми. Заметив это, он с кривой улыбкой сказал:

– Мне приятно видеть, что твой флаг вновь развевается, Элизабет, даже если он поднят только наполовину. Сообщи мне, когда ты будешь готова поднять его полностью. Мы с тобой сплетем такие заговоры, о которых миру еще не приходилось слышать.

– Нет, Джереми, моему флагу уже никогда не суждено подняться выше, чем сейчас, – покачала я головой.

– Знаю, – задумчиво ответил он, – но ведь надежда еще никогда никому не повредила, верно?

– Ты, наверное, мечтал о мирной и спокойной старости? – слабо улыбнулась я. В ответ на это он печально покачал головой.

– Я думаю, она все равно не пришлась бы мне по вкусу.

С отъездом Джереми меня охватило одиночество, в приходе которого я не сомневалась и которого очень боялась. Это не было одиночество тела, поскольку вместе с Дэвидом во мне умерли все желания. Это было одиночество разума. Мне не хватало человека, с которым я могла бы делиться событиями каждого минувшего дня. При всем моем уважении к Марте, она для этого не годилась, поскольку была молчуньей по своей природе, а ее рассудок всегда являлся для меня закрытой книгой. Я даже подумывала о поездке в Лондон, но детям, которые любили Спейхауз и нуждались в нем, там было нечего делать, поэтому я отказалась от этой мысли.

И вновь вмешались парки, прихотливо плетя нить моей жизни, но на этот раз к добру. Начинался 1816 год. Марты не было, она находилась на отдыхе, в котором так нуждалась, поехав навестить одного из своих сыновей и постоянно растущую стайку внуков. Поэтому в кабинет, где я в тот момент писала письма, вошла временно нанятая мною служанка и сообщила, что в зале меня ожидает посетитель.

Я оказалась так же не готова к встрече с ним, как и он со мной. В течение минуты или двух мы молча глазели друг на друга, безуспешно пытаясь собрать разбегавшиеся мысли. Передо мной стояла длинная, тощая и сутулая фигура с выцветшими волосами, прилипшими к костлявому черепу. Череп напоминало и его лицо, настолько туго оно было обтянуто кожей, измождено голодом и усталостью. Глаза смотрели на меня из глубоко запавших глазниц. Но даже не они, а именно его одежда помогла мне узнать его – черная заношенная сутана, сверху донизу перепачканная дорожной грязью.

– Джон… Джон Принс, – в изумлении пробормотала я.

Стоявшая передо мной фигура поклонилась и нерешительно сказала:

– А вы – та, что была хозяйкой Спейхауза, не так ли? И замолчав, глядя друг на друга, мы стали созерцать разрушения, которые произвели в каждом из нас прошедшие восемь лет.

– Садитесь, – поспешно сказала я, потому что мой гость, похоже, от слабости едва стоял на ногах. Как подкошенный, он рухнул на ближайший стул.

– Что вы здесь делаете? – спросила я, чувствуя дурноту от нахлынувших на меня тяжких воспоминаний.

– Я все-таки нашел вас, – ответил он своим странным – резким и в то же время мелодичным – голосом. – Я ищу… святилище, – хрипло засмеялся он.

– Откуда вы пришли и как попали сюда? – продолжала расспрашивать я, разглядев, как ужасно выглядит его одежда.

– Я пришел из Вустершира, – угрюмо ответил он, – и пришел пешком.

Взглянув на его серое лицо, я вежливо осведомилась:

– Когда вы ели в последний раз?

– Точно не помню, – потряс он головой, – но думаю, дня два назад.

– Прежде чем произнесете еще хоть одно слово, – решительно сказала я, – вы должны поесть.

Затем я позвонила в колокольчик и отдала распоряжения прислуге. Мы прошли в столовую. Несмотря на то что Принс, видимо, до предела изголодался, он стал есть так же сосредоточенно и неторопливо, как делал это прежде. Как всегда, его мысли были заняты другими вещами. Не произнося ни слова, я терпеливо ждала, пока он закончит.

Наконец он отодвинул тарелку и поднял на меня глаза.

– Вы хотите, чтобы я все рассказал? – осведомился он. Я утвердительно кивнула, и он начал свою историю.

После того как мы с Дэвидом сбежали, Принс занимался только тем, что пытался урезонить Ричарда. Когда первый приступ ярости у того прошел, он вновь стал предаваться своим старым привычкам – хандре и пьянству. Но не желая оставить Ричарда в покое и безвылазно находясь дома, Принс до такой степени докучал ему, что тот, хотя бы только из самозащиты, был вынужден снова выйти в свет. Там, как я и предсказывала Джереми, он скоро нашел новую кандидатуру на должность супруги – белокурую, пухлую и маленькую вдовушку. Я помнила ее очень смутно, но знала, что она уже давно подкарауливала Ричарда. В подходящий момент она появилась, и он снова превратился в счастливо женившегося мужчину.

Хотя Джон и радовался за Ричарда, его собственное положение отнюдь не изменилось к лучшему, поскольку новоиспеченная миссис Денмэн имела свою твердую точку зрения буквально на все и в особенности на то, что было связано с религией. Война между ней и Джоном вспыхнула практически с первого дня, и стоит ли говорить о том, чью сторону в этом поединке принял Ричард. Поначалу Джон искал убежище в местном приходе, но и там миссис Денмэн настигла его со своими дурацкими воззрениями. Ричард, по всей видимости, в свое время заметивший мое увлечение Джоном и так и не простивший ему этого, полностью поддержал свою новую жену и, когда Принс не пожелал сдаваться, перестал помогать ему в осуществлении благотворительных проектов, которые тот так долго лелеял. Постепенно Джон почувствовал, что его положение становится невыносимым, и наконец ушел из Солуорпа.

Об этом не было сказано ни слова, но мне пришла в голову мысль, что если вторая миссис Денмэн тоже испытала на себе силу его необычной притягательности, то, разочаровавшись в Ричарде как любовнике, она наверняка перенесла свое внимание на Джона Принса, да еще в более агрессивной форме, чем в свое время я. Возможно, я несправедлива по отношению к этой женщине, но, как бы то ни было, именно Джон Принс был вынужден покинуть свое убежище в Солуорпе.

Снаружи его ждал враждебный мир. Хотя у него и были кое-какие друзья и покровители, ссужавшие деньгами его начинания, но все духовенство вплоть до последней сутаны принимало его в штыки, и ему никак не удавалось найти новое пристанище. Он превратился в нищего бродячего священника, который странствовал между созданными им самим центрами. Но по мере того, как усиливались разруха и бедствия, вызванные войной, ему давали все меньше денег и все труднее было получить средства для этих центров. Один за другим они стали закрываться. Многие из его паствы хранили Джону верность до тех пор, пока, как я и предсказывала, могли хоть что-то получать от него. Когда же он не смог предложить им ничего, кроме духовной поддержки, растаяли как сон и они.

Нередко угрюмые и недоверчивые жители деревень, через которые он проходил, поколачивали его. Лицо Джона кривилось от боли, когда он рассказывал мне об этом, причем боль причиняли не сами брошенные в него камни, а именно тот факт, что они были брошены.

– Такое случалось и прежде, – успокаивающе сказала я, вспоминая раннюю историю христианства, – и так будет еще не раз, даже с такими прекрасными людьми, как вы.

– Я знаю, – ответил он, – но от этого боль не становится меньше.

Он был брошен на произвол судьбы, на попечение своего Бога, но даже после этого преследователи Джона не оставляли его в покое. Какое-то время он перебивался, отправляя службы и выступая в качестве репетитора в более или менее состоятельных семьях Вустершира, однако тот факт, что он являлся персоной нон грата среди своих коллег-священников, делал его пребывание в этих семьях напряженным и недолгим.

Под конец ворчание в адрес Джона Принса превратилось в негодующий рев. Он был обвинен в распространении ереси, и его враги добились наконец того, к чему так настойчиво стремились долгие годы – он был торжественно лишен сана. И именно тогда, когда Джон окончательно превратился в парию, он услышал о постигшей меня тяжелой утрате и решил идти ко мне. В моем мозгу сразу промелькнула мысль, что к этому наверняка приложил свою руку старый интриган Джереми. Тот факт, что Джон узнал о моем состоянии, на первый взгляд выглядел совершенно случайным, и, однако, он пришелся удивительно ко времени. Несомненно, Джереми побеспокоился о нас обоих.

– Но почему вы пришли? Что вам от меня нужно? – взволнованно спросила я.

– Не знаю, – просто ответил он. – Я чувствовал, что должен. Мой мир изгнал меня, а вы потеряли ваш. Мне показалось, что при том, как одиноки мы оба, нам удастся помочь друг другу.

В какой-то степени его слова являлись повторением моих собственных мыслей, но я все еще проявляла крайнюю осторожность.

– Вы, должно быть, понимаете, – медленно заговорила я, пытаясь поточнее выразиться и не обидеть никого из нас, – что я уже не та, какой была?

– Действительно, Элизабет? – Впервые он произнес мое имя. На его изможденном лице появилась улыбка. – Вряд ли вы так уж сильно изменились. Когда я впервые познакомился с вами в Солуорпе, вы хранили в своем сердце образ человека, который до сих пор остается там неизменным. Его не может изменить даже смерть. Тогда я был нужен вам не более, чем сейчас. Я был лишь устройством, которое, если угодно, можно назвать искушением. Но я никогда ничего не значил в вашей жизни и никогда не буду. Как я уже говорил, пропасть между нами слишком широка.

Я почувствовала некоторое облегчение и торопливо заговорила: