— Что же в этом плохого?

— Да все.

— Считаешь, что мужей нельзя баловать?

— Мужей можно, но не в твоем положении и, конечно, не в той стадии лечения. Когда ты выздоровеешь, вновь будешь крепко стоять на своих ногах, тогда тебя можно будет баловать и тогда я дала бы зеленую улицу любой женщине, достаточно тупой, чтобы так обращаться с мужчиной. Но в данный момент тебя необходимо и заставлять, и ругать, и подгонять…

— Иными словами, шпынять меня, как ты.

— Именно так! То, что она делает, прекрасно в том случае, если ты собираешься валяться в постели, потягивая в нужный момент поднесенный ею мартини, и есть с ее рук. Если тебя устраивает такая жизнь, то я вовсе не собираюсь оспаривать твое решение. Если тебе нравится, как твой широкий и плоский живот зарастает жиром, ноги все больше высыхают, а руки становятся дряблыми от бездействия, не говоря уж о подбородке и грудной клетке, тогда пожалуйста. Иди с ней под венец и говори: «Согласен».

Но если ты хочешь быть Адамом Кэйвано, ходить, двигаться, кататься на лыжах, взбираться на горы, — сам же говорил мне, что речь идет именно об этом, — ты должен либо немедленно изменить ее, либо прямо сейчас расстаться с ней навсегда.

— Адам!

Лайла, не обращая внимания на яростный выкрик Лукреции, продолжала:

— Поэтому тебе надо все хорошенько обдумать, прежде чем принять решение. А в лыжный сезон, когда все ее любовники укатят в Сент-Мэрис, что, как ты думаешь, ожидает тебя? Ну? Могу открыть тебе тайну — одиночество. Затворничество. Потому что она тоже отправится в Сент-Мэрис. Ты сам будешь настаивать на поездке, чувствуя себя бесконечно виноватым из-за того, что она и так многим жертвует ради тебя. Ты останешься взаперти в душной спальне с непомерно чванливой прислугой, которая будет презирать и смеяться над тобой за твою слабость и наслаждаться, не отвечая на звук маленького колокольчика на твоем ночном столике.

В то время как твоя великолепная жена будет покорять склоны — и как знать, скольких лыжных тренеров, потому что к тому времени ее благородный поступок утратит свою новизну и она все более будет склоняться к мысли, что совершила негодную сделку, — ты будешь лежать беспомощный и бесполезный. Ты будешь изводить себя, гадая, с кем она и чем занимается. Ты с горечью будешь вспоминать те дни, когда ты сам водил к себе домой хорошеньких лыжниц. И будешь сокрушаться о тех днях, когда ты руководил огромной корпорацией, охватившей чуть ли не весь земной шар, и когда при виде тебя, твоей кипучей энергии у многих захватывало дух.

Она, несомненно, будет оставлять тебя все чаще и чаще, чтобы походить под парусом, пострелять куропаток, встретиться с любовником, а потом в один прекрасный день выяснится, что это вовсе не оригинально — быть замужем за каким-то полупаралитиком, и она разведется с тобой, прихватив напоследок пару-тройку твоих миллионов, которые она, по ее убеждению, заработала, посвящая тебе все свое время и силы.

— О ради Бога! Я не могу так стоять и…

— Ты вольна уйти в любой момент, Лукреция, — вежливо сказал Адам.

— Что? Не могу допустить даже мысли о том, чтобы оставить тебя наедине с этой негодяйкой. Она просто ненормальная.

— Вовсе нет, — тут же выпалила Лайла. — А что касается пребывания с Адамом вдвоем, то я здесь уже несколько недель.

Щеки Белоснежки вмиг порозовели.

— Что она имеет в виду, Адам?

— Попробуй представить себе, Лукреция, — ответил он.

— Ты что действительно занимался… занимался…

— Любовными делишками. Язык не поворачивается выговорить? — язвительно вставила Лайла. — Он целовал меня. И не один раз.

— Целовал, и с большим наслаждением, — тихо добавил Адам. — С превеликим.

Лукреция не могла вымолвить ни слова, пораженная силой этих еле слышно произнесенных слов.

Лайла тоже оцепенела, не в силах отвести взгляд от Адама, и ей потребовалось некоторое время, чтобы наконец прийти в себя и продолжить:

— Это и привело нас к мысли о сексе.

— Привело? — Он усмехнулся той чарующей, обворожительной усмешкой, которая придавала его лицу озорное пиратское выражение.

— Ведь именно это тебе нужно, не так ли? — Лайла спросила риторически, так, словно они находились в комнате одни. — Ты боялся, что, коль скоро ты не схватишь первую попавшуюся, сочувствующую твоему положению, то и вовсе останешься без них. Адам, — серьезно сказала она. — Если бы я не сомневалась в ее искренности, я первая прилепила бы ей медаль за самоотверженность. Но на твоем месте, я бы вначале выяснила, почему она с такой легкостью смирилась с невозможностью иметь детей.

Оба оставили без внимания сдавленный вскрик Лукреции.

Лайла продолжала:

— А ты когда-нибудь задумывался, хочет ли она вообще рожать? Может быть, она даже рада иметь мужа, который не будет требовать от нее продолжения рода. Не думаю, что она способна пожертвовать своей фигурой или своим временем ради ребенка. Она наверняка просто не создана, чтобы кормить грудью или менять пеленки. И если для второго существует няня, то она никак не годится для первого.

— Кормление грудью не так уж и важно, — спокойно сказал он.

— Для меня было бы важно.

— В самом деле?

В душе ее что-то дрогнуло.

— Не в этом дело, не сбивай. — Она вновь заговорила: — Вряд ли у тебя будут какие-то проблемы в супружеской жизни как при развлечениях, так и при продолжении рода. Для истинно любящей это не имеет значения. Но не секрет, что для тебя это важно. Поэтому, если уж ты так сомневаешься в своей мужской состоятельности, попробуй со мной, прежде чем сделать заключение о собственном бессилии и жениться на этой Белоснежке.

Воцарилось гробовое молчание. Слова Лайлы произвели ошеломляющее впечатление. Похоже, она сама не ожидала такого эффекта. Она слышала себя словно со стороны. Какой-то внезапный безотчетный порыв. Хотя, поразмыслив на досуге, Лайла пришла к выводу, что слова эти верны и отражают ее самые глубинные переживания.

Ее нисколько не интересовало мнение Лукреции, ее волновала точка зрения Адама. Она боялась поднять на него глаза. Видно было, что все сказанное глубоко запало ему в душу, но своего отношения он не высказал.

Круто развернувшись, Лайла, шлепая босыми ногами, выскочила из комнаты.

Прошло несколько томительных мгновений, прежде чем Лукреция, деликатно кашлянув, заговорила:

— Допустимо ли, чтобы человек, которому оплачивают услуги, дошел до такого нахальства, чтобы столь откровенничать в вопросах, которые его совершенно не касаются? Каким же наказанием она для тебя была, милый! — Она с отвращением передернула плечами. — Удивляюсь, как ты столько терпел ее. Я прослежу, чтобы она собрала свои вещи и убралась отсюда немедленно.

Адам схватил ее за руку, когда она поравнялась с креслом. Лукреция вопросительно посмотрела на него, удивленная силой его хватки.

— Собирать свои вещи придется не Лайле, а тебе.

Щеки ее внезапно побелели.

— Ты шутишь, Адам? Нельзя же так бездумно верить этой ненормальной. Это невозможно, ты же умный человек.

— Очень умный. Именно поэтому четко определяю каждого: друг он мне или враг. — И помолчав, добавил: — Или любовница. — Отпустив ее руку, он откинулся на спинку кресла. — Лайла не сказала мне ничего нового. — Он задумчиво улыбнулся, как бы отвлекшись на минуту от разговора. — Во всяком случае, в отношении тебя. — Когда он вновь сосредоточился на Лукреции, лицо его посерьезнело. — Мне известно о кредиторах, толпящихся у тебя под дверью.

— Как бестактно с твоей стороны упоминать о деньгах, Адам.

— Я бы и не вспомнил об этом, не будь деньги той причиной, по которой ты здесь. — Он продолжил прежде, чем она принялась неубедительно все отрицать: — Впрочем, у нас были прекрасные времена, Лукреция.

— Прекрасный секс.

Он бесцеремонно отмахнулся.

— Это всегда настолько легко достигалось, что теряло всякую ценность еще до того, как мы попадали в постель.

— Ты…

Он пропустил мимо ушей ее злобное оскорбление.

— Я никогда не собирался жениться на тебе. И в мыслях не было. С момента нашей первой встречи мне стало ясно, почему ты неотступно преследуешь меня.

— Я сразу же влюбилась в тебя! — воскликнула она.

— В пакет моих акций.

— Не правда. У меня глубокое чувство к тебе. Я приехала, чтобы…

— Осуществить то, что предположила Лайла. Ты намерена была окружать меня своей нежностью, заботой до тех пор, пока я из благодарности не женюсь на тебе. И это стало бы неплохой сделкой для нас обоих. Я получил бы жену, которая терпела бы мою неполноценность. А ты мужа с деньгами, который бы вытащил тебя из долговой ямы. Ты просчиталась лишь в одном, — продолжил Адам. — Я вовсе не желаю, чтобы со мной нянчились как с младенцем всю оставшуюся жизнь. Я всегда и всего добивался сам и отношусь к этой своей неудаче как к временной. Быть может, мне придется руководить корпорацией из инвалидной коляски, но я никогда не смирюсь с ролью прикованного к постели калеки, который спокойно ждет, когда атрофируется его разум, в то время как любящая жена пользуется этим.

— По-моему, последние два дня ты в полной мере наслаждался положением инвалида, — холодно заметила Лукреция.

— Ты поймала меня, когда я устроил себе разгрузочный день, — с досадой ответил Адам. — Я надулся из-за того, что Лайла меня оттолкнула. Кроме того, хотелось посмотреть, как далеко ты зайдешь. Надеялся, что ошибался. Фраза, конечно, избитая, но я дал тебе достаточно длинную веревку, а ты повесилась на ней.

— Я проходила твое унизительное испытание, так?

— Не ты, а Лайла, и прошла его отлично. Ты проиграла.

Лукреция презрительно поджала губы.

— Если уж вспоминать избитые фразы, то твоя привязанность к этой сквернословящей шлюшке просто смешна и умильна до слез. Любой мужчина в твоем положении вообразил бы, что влюблен в своего физиотерапевта.