— Сам ты гей-го, гей-го! Она еще совсем дитя, Клуни, а я видел, как он вчера таращился на подавальщицу в «Лозе и винограде». Мери смотрит на него как на бога, а он видит ее такой, какая она есть. Ребенок, и ничего больше. Боюсь, пройдут годы, прежде чем мы увидим нечто другое. Надеюсь, что мы до этого доживем.

— Ты слышал, что он ей сказал, как он отреагировал? Нет, Клэнси, твой Джек уже давно не видит в Мери ребенка. Вот почему он ее избегает.

Клэнси почесал длинный крючковатый, как у попугая, нос и покачал головой:

— Нет, в этом ты не прав, Клуни. Он не смотрит на нее по-другому. Она всего лишь ребенок. Ей всего четырнадцать лет, и она для него слишком молода, чтобы вызывать у него иные мысли.

— Тут ты не прав. Эти самые мысли расстраивают Джека так же, как тебя. Один Господь знает, как это огорчает меня. Я попросил Хильду быть с ней построже. Заставить ее умываться, прикрывать ноги. Хильда знает, как должна одеваться леди, как двигаться. Она три раза играла в Бате леди Макбет. Правда, это было двадцать лет тому назад. Да, Клэнси, время пришло. Пришло время моему ангелу повзрослеть. Даже если это и пугает твоего Джека, бедного мальчика.

Клэнси открыл рот, чтобы защитить Джека. Но вдруг забыл, что он хотел сказать, так как со стороны Колтрейн-Хауса донесся страшный треск. Клэнси посмотрел наверх и увидел, как из окна большой гостиной во внутренний дворик вывалились два тела, а сверху на них дождем посыпались осколки разбитого стекла.

— Джек! Черт побери! Мне следовало бы догадаться! — Клэнси уже бежал к дому, бросив на ходу Клуни: — Давай, Клуни, побыстрее! Джек попал в беду!

Слово «беда» было слишком мягким. Когда они вбежали во дворик, то увидели, что Джек оседлал одного из гостей Августа. Вцепившись в рубашку поверженного, он другой рукой бил его кулаком по лицу.

— Это хорек, — сказал Клуни, тяжело дыша и глядя на одетого во все черное человека на земле, таким его и описала Мери. — Джек, прекрати!

Но Джек не слушал.

— Никогда… слышишь, никогда… не прикасайся к ней. — Джек цедил слова сквозь стиснутые зубы и повторял в такт ударам: — Никогда… никогда… никогда.

— Господи, сжалься, он убьет его! — крикнула какая-то женщина из толпы, собравшейся во дворике. — Спасите моего Берти, спасите его!

Клэнси не знал, откуда у него взялись силы оторвать Джека от Берти. Вдвоем с Клуни они оттащили его и увели в конюшню.

— Он прикасался к ней, Клэнси! — Джек был несчастен и зол. — Боже! Как я это допустил! Ей уже небезопасно находиться здесь, Клэнси. Господи! Почему ты не дал мне убить его!

Клуни седлал коня, а Клэнси, поплевав на носовой платок, стер кровь с губы Джека.

— И что потом, Джек? Смотреть, как тебя повесят? Ты не виноват в том, что произошло с Мери, но то, что может случиться, если ты останешься здесь, разобьет мое старое сердце и сердце Мери тоже. Послушай меня, Джек. Возьми деньги, их хватит, чтобы ты добрался до школы. Миссис Максвелл пришлет потом твои вещи. Но тебе надо уехать. Прямо сейчас, пока твой отец не узнал, что случилось.

— Я не могу, Клэнси, — сказал Джек, все еще не пришедший в себя. Его одежда была влажной после купания в ручье, в волосах торчали осколки стекла. Он ничего этого не замечал. Он обернулся и посмотрел на дом. — Дело в Мери. Я… я не могу ее оставить после всего. Август…

— Он ничего ей не сделает, Джек. — Клэнси сунул Джеку тощий кошелек, в котором едва хватало монет на то, чтобы поесть пару раз в пути. Спать ему придется под стогами, и хорошо, если это будет единственной ценой, которую ему придется заплатить за свою выходку. — Твой отец будет орать и бесноваться, а потом напьется до бесчувствия. Назавтра он уже ни о чем не вспомнит. Возьми это, а я пойду навстречу Мери, пока она не дошла до дома, и отправлю ее под крылышко леди Уиллоуби на время, пока твой отец не уедет в Лондон.

— Нет. Я не поеду, — заупрямился Джек, когда Клуни подвел к нему оседланного коня. — Разве ты не понимаешь? Он прикасался к ней, Клэнси. Этот грязный сукин сын прикасался к Мери. Никто не смеет прикасаться к Мери. У меня было право ударить его!

— Да, мальчик, было, — успокаивал Клэнси Джека. — И у тебя здорово получилось. Но надо рассуждать здраво: тебе необходимо скрыться. Приезжай, когда сможешь, но не на Рождество, когда тут будет отец. Все будет хорошо, Джек. Ты нам напишешь, а мы напишем тебе.

Слезы стояли в глазах Джека, но он не позволял себе заплакать.

— Почему, Клэнси? Почему всегда так получается? Неужели так будет всегда?

— Нет, сынок. — Клэнси обнял Джека, который теперь был выше его на полголовы, но все же оставался его мальчиком, его храбрым воином. — Когда-нибудь Колтрейн-Хаус станет твоим и ты все здесь переделаешь как надо. Вот увидишь. А теперь поезжай, да будет с тобой моя любовь.

Глава 6

Джек стоял возле конюшен Колтрейн-Хауса и вспоминал тот день, когда чуть не до полусмерти избил отцовского гостя. Это случилось перед тем, как его заставили сбежать, спрятаться в школе, пока отец не забудет о происшествии.

Не надо было уезжать. Надо было остаться. Надо было сначала прикончить того мерзавца, который посмел прикоснуться к Мери, а потом, пока в нем еще бушевал огонь ярости, разыскать отца и покончить с ним.

Вместо этого он сбежал. Уехал с Киппом в Лондон. Сбежал из Колтрейн-Хауса. Сбежал от Мери.

А отец установил для него новые правила, о чем ему в школу написал Генри Шерлок, и Джеку пришлось им подчиниться. Генри убедил Августа заплатить кругленькую сумму Бертрану Хагеру, которого избил Джек. Мать Киппа согласилась взять Мери к себе в Уиллоуби-Холл на время, которое Генри сочтет нужным.

Взамен всего этого Джеку запрещалось в течение года появляться не только в Колтрейн-Хаусе, но и в Линкольншире вообще, а содержание было урезано настолько, что его едва хватало на еду и одежду. Если бы не великодушие Киппа, предоставившего свой лондонский дом на время каникул, Джеку пришлось бы побираться.

Джек выдержал этот год с большим трудом. Это был самый длинный год в его жизни. Зато он научился терпению, что было не так уж плохо для вспыльчивого молодого человека. Окончив школу только потому, что дал обещание Клэнси и мистеру Бромли, он выждал благоприятный момент, покаялся в содеянном и вернулся домой. Он стал умнее, лучше узнал жизнь и хотел посвятить себя своему любимому Колтрейн-Хаусу. К этому времени ему было неполных двадцать два года.

Он подходил к дому год спустя и не верил своим глазам: его встречал Август собственной персоной. Отец обнял Джека за плечи и повел в большую гостиную, чтобы предложить бокал вина. Неужели отец смягчился? Неужели наконец понял, что у него есть сын — единственный сын, — который все еще хочет им быть? Как объяснить, насколько необходима была ему отцовская любовь все эти двадцать два года?

Может быть, еще не поздно? Джек ненавидел отца, хотел его ненавидеть. Но приветливость того сбила его с толку. Как ни трудно в это поверить, но он чувствовал себя вернувшимся домой блудным сыном, которому рады.

И каким же жалким глупцом он был, подумал Джек, вспоминая, что произошло потом.

Радушие Августа длилось ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы дойти до большой гостиной. Как только они вошли, Джек услышал звук поворачиваемого в замке ключа. Через минуту двое мрачных мужчин, которых Джек поначалу не заметил, взяли его в железные тиски, а Август ударил сына увесистым кулаком в живот. У Джека перехватило дыхание и подогнулись колени. Он был деморализован и не в состоянии защищаться.

— Ублюдок! Сукин сын! — орал отец. Удары сыпались одни за другим. — Я целый год ждал этого момента! Неблагодарный щенок! Я тебе покажу, как я рад твоему возвращению. Мне надо было задушить тебя при рождении, ублюдок!

Его поочередно били все трое, а когда они уставали бить, изо всех сил пинали ногами. Они сломали ему нос — Джек слышал треск. Потом он не успел увернуться от отцовского сапога и почувствовал, что у него сломаны ребра. Наконец он потерял сознание.

Больше месяца Джек пролежал в постели. Август запер его, и только Клэнси было позволено ухаживать за ним. Старик плакал над своим храбрым воином, обмывая его раны. А потом объяснил Джеку, что произошло и почему.

Мери, доложил Клэнси, увезли из Колтрейн-Хауса. Она отбивалась и плакала, когда Клуни тащил ее к леди Уиллоуби, где она должна была оставаться под замком до тех пор, пока Август не уедет в Лондон. А негодяй, видимо, нарочно, не уезжал, устроив несколько диких попоек подряд, грозивших полным разорением Колтрейн-Хаусу.

Кипп, несмотря на свою молодость и несерьезность, все же был виконтом Уиллоуби. Когда Клуни привез в Уиллоуби-Холл напуганную и плачущую Мери, Кипп поскакал в Колтрейн-Хаус и предупредил Августа, что сделает все, чтобы испортить его репутацию в лондонском обществе, если он не позволит сыну окончить школу и вернуться домой.

Репутация Августа и без того не была безупречной. Рассказов виконта об оргиях своего соседа по Линкольнширу и о том, как он плохо обращается с сыном и подопечной, оказалось бы достаточно для того, чтобы его перестали принимать в высшем обществе.

Кипп взял с Клэнси и Клуни клятву молчания, и сам ни словом не обмолвился о своем благородном поступке. Но и Кипп не мог предвидеть, как именно Август решил «принять» своего сына по возвращении домой.

Джек оправился после побоев, но поклялся их не забыть. Отражение в зеркале послужит ему напоминанием. Сломанный нос — небольшая плата за то, чтобы усвоить раз и навсегда: отец никогда его не примет, никогда не полюбит. Когда-то он надеялся: подрастет, у отца найдется для него время. Но ни в десять лет, ни в пятнадцать, ни в двадцать один год ничего не изменилось.

Когда Джек оглядывался назад сейчас — в двадцать четыре года, — сам себе удивлялся: неужели он был столь наивен, что мечтал о радушной встрече? На самом деле благодарным надо быть тогда, когда отец забывает о его существовании.