— Ах, как красиво! И теперь мы будем жить здесь?

— Пока — здесь, — ответил он и поднял ее на руки, прижавшись своей колючей щекой к ее пылающей нежной щечке. — А дальше попробуем найти что-нибудь поприличнее.

Она задохнулась от удивления. Разве может быть что-то приличнее, чем эта прелестная удобная и уютная квартирка?

— Папочка Сашечка… — бормотала она ошеломленно, разглядывая его близкие, все в мелких морщинках, родные и ласковые глаза. — Как хорошо, что мы нашлись друг у друга! — По-детски порывисто она обвивала ручонками его сильную шею и сжимала ее, переполненная совсем не детской болезненно жертвенной благодарностью.

Как хорошо, что они нашлись друг у друга — два одиночества, две сиротливые, заброшенные, никому в целом свете не нужные души.

Хотя, конечно же, чтобы оценить все по справедливости, она должна последовательно вспомнить даже самые невероятные подробности своей и его жизни.

* * *

С той самой минуты, как она выскочила на улицу и помчалась в неведомое пространство спутанных улиц, в чересполосицу света и тьмы, в страшное и быстрое мельтешение стволов, облетающих тополей, фонарных столбов и движущихся людских теней с вытаращенными и тусклыми глазами, жизнь ее наполнилась такими событиями, при которых можно жить бесконечно долго, а можно неожиданно, и в любой момент, провалиться в черную пропасть могилы. Не жизнь, а сплошная цепь мучений, горя и счастья, восторга и кромешного уныния, успеха и поражения. И только Аганин, которого Леночка боялась и ненавидела в первые месяцы с такой же силой, как полюбила позднее, смог вырвать ее из вязких болотистых бездн, подарив ей заботу и отцовское любящее сердце.

Потом он лежал с неподвижным лицом и широко раскинутыми руками, но тогда она уже была полна его жизненной силы, которая в конце концов и помогла ей остаться, несмотря ни на что, человеком. И если сейчас она едет в этом автобусе и готовится к завтрашней свадьбе, то только благодаря тому дню, который никогда не сотрется из ее памяти.


Леночка бежала, бежала, бежала.

Хлесткий дождь пронзал насквозь промокшую ткань драпа, когтил лицо острыми иглами льдистых кристаллов и жгучими струйками сбегал за воротник.

Ботиночки, новенькие, только накануне купленные Наиной Федоровной и казавшиеся в своей прочности и толстокожести вечными, на удивление быстро пропитались дождем, став влажными и тяжелыми.

Они хлюпали жижей и кандалами оттягивали слабеющие ножки. Но Леночка, делая невероятные усилия, все же бежала, хоть и не чувствовала онемевших ног и не слышала ничего, кроме ударов собственного сердца и хрипа срывающегося дыхания.

Освещенные окна пролетали мимо нее, как огненные кометы. Или это она летела мимо них к неведомой цели и не могла остановиться, гонимая страхом все дальше и дальше? Леночка была, словно в чаду, не понимая: сон окружает ее или страшная явь. Как странно, но то и дело ее посещали невероятные мгновения самых радостных и светлых дней ее короткой жизни.

— Мамочка, мамулечка, золотко мое, где ты? — тихий голос Леночки отчаянно бился в облачках пара у раскрытого рта. И каждый звук, выдыхаемый ею, совпадал с тяжелым шлепком подошв. Под частым и гулким биением сердца рвалась наружу и не могла справиться с болью, разом нахлынувшей на нее, истерзанная детская душа. Отчаяние — вот что было главным в Леночкином состоянии!

Как быстро и неожиданно закончилось детство! Как внезапно исчезли из ее жизни куколки, разноцветные лоскуточки, пирожки с вишней и припудренные тонкой пылью муки ненаглядные мамины щеки.

Ломило зубы и деревенел язык. Шипели лужи, пузырились, пенились первым снегом, брызги веером разлетались из-под коричневых бот… Лица, лица, лица, недвусмысленная жалость, любопытство…

— Иди, Леночка, иди… Мама спит… мама спит… мама спит… — тогда она не чувствовала себя такой подавленной и несчастной. Разве могло быть что-то плохое в окружающих маму золотых снах? Почему она так долго спит? На кого она бросила свое неразумное дитя? Нелепое трепыхание сердца, мутный свет фонарей, сутулые люди — торопливые бестолковые символы какой-то неведомой прежде силы, уносящей ее за грань бытия.

Еще невыносимей заныло в груди у Леночки, потемнело в глазах, и удушливая волна подступила к горлу. Она задохнулась, споткнулась об острый бордюр, упала лицом в грязь и застыла, скрючившись всем телом, подобрав под себя ноги и обхватив их руками.

Дождь колотил по бесчувственному лицу, капельки отскакивали от холодеющей кожи и словно по частичкам отрывали от неподвижного тела жизнь. Кровь застыла, сердце перестало биться, и Леночка впала в леденящее беспамятство.

Но вдруг все изменилось. Гулкий звон пробудил Леночку ото сна, и она почувствовала, будто внутри ее кто-то бьется, как в лихорадке, стучит зубами и стонет.

Леночка, превозмогая боль и озноб, подтянулась на бесчувственных руках к стволу дерева. Деревце было тонким, совсем еще юным и неокрепшим. Сверху посыпались мокрые листья, один из них накрыл Леночкин глаз, и девочка, скованная холодом и безотчетным страхом, потрясла головой. Острая боль пронзила ее позвоночник, но листочек все же соскользнул на несколько сантиметров вниз и плотно прилип к щеке.

Цепляясь за ствол, Леночка поднялась и сделала первый неверный шаг в сторону тускло освещенного подъезда. Одеревеневшие ноги не слушались ее, она обессилела и выдохлась и, наверное, давно бы перестала сопротивляться обстоятельствам, но недетская сила, пробудившая в ней одержимость и волю к жизни, потащили ее через мокрый вылинявший газон. Как пришибленная собака, подскуливая и едва переставляя ноги, без единой мысли в звенящей и больной голове, Леночка все-таки дошла до подъезда. С невероятным трудом она отворила скрипучую дверь и, рухнув на четвереньки, поползла в пространство под лестницей.

— Епт! — кто-то зло выругался и толкнул Леночку в бок. Боль отдалась тупым рокотом в разваливающейся на части черепушке. — Эй, ты! Ну-ка дуй отсюда! — снова кто-то толкнул Леночку в бок, и Леночка тихонечко заскулила.

Даже если бы она хотела, то все равно не могла бы «валить». Она была не в состоянии даже сдвинуться с места, изменить положение тела, прикрыть рукой то место, куда болезненно тыкался чей-то кулак.

Она почувствовала, как из-под нее резко выдернули старую ватную телогрейку. Телогрейка почему-то пахла дымом, и когда Леночка нащупала ее в темном закуточке у подвального продуха, то, подтолкнув ее под свои болезненно выпирающие ребра и прислонившись спиной к горячей трубе отопления, наконец-то провалилась в душный и гулкий сон. Ей примерещился костерок в весеннем лесу, треск сосновых веток и голос мамы…

Леночка вдыхала запах дыма, и сон был ее недолгими часами отдохновения. Сейчас телогрейку из-под нее выдернули, грубо сдвинули на другое место, холодное и продуваемое сквозняком, но чудовищная усталость и непреодолимое желание спать смыкало ее свинцовые и наждачно-сухие веки. Так и не открыв глаз и не сдвинувшись с места, Леночка свернулась калачиком и, тихонечко поскуливая, снова погрузилась в беспамятство.

— Вставай! Так и будешь дрыхнуть?! Ну-ка, епт! — Голос снова ворвался в забытье, подбросив Леночку, словно ударом электрического разряда. На сей раз она проснулась моментально и со стремительной поспешностью, все же недоумевая, кто бы это мог быть и что бы это могло значить, отпрыгнула в сторону, как маленькая всклокоченная дикая кошка. В ушах ее все еще стоял тихий звон, Леночка чувствовала себя гораздо сильнее и уверенней, чем это было накануне вечером. Но все равно она еще была очень слаба.

— Ты кто? — Леночка сглотнула слюну и судорожно всхлипнула. Нет, она не собиралась плакать — этот вдох прозвучал как всхлип.

— Дед Пихто! — зловещий хрип ударил в ее ноздри тяжелым запахом смеси гнилой капусты и кислой браги.

Леночка набрала полные легкие воздуха и невольно попятилась, вжимаясь худенькой спинкой в холодную стену, под спасительный полог темноты.

Где-то вверху хлопнула дверь. Раздались быстрые шаги, и некто прошмыгнул мимо Леночкиного лица. Только серую ткань плотных брюк и теплый запах дома успела увидеть и почувствовать Лена.

Дверь подъезда широко распахнулась, впустив плотный поток холодного ветра и серую пелену раннего утра, затем с грохотом закрылась, и Леночка снова вжалась в стену. Она превращалась даже не в тень, а в тень тени, и тихо-тихо, стараясь не дышать, стала всматриваться в сумрак.

Подъездная дверь снова широко открылась. В подъезд вошла пара: он и она. Он стряхнул зонтик, и холодные капли долетели до Леночкиного лица. Она опустила капюшон и звонко смеялась.

— Ах, баловник! — голос у нее был духмяный, как запах сушеных груш, и теплый. — Балаболка несчастный. Знаю я тебя, знаю-знаю, котяра майский.

— Верчунка-ворчунка, — проговорил он и прижал к себе захлебывающуюся в игривом негодовании и как-то сразу обмякшую спутницу. Они целовались, горячо шептали друг другу разные слова, тискались, и арматура перил, опасно дрожа, кренилась в сторону осторожно отползающей Леночки.

Она мелкими шажками, полуприсев, перебралась к дальней стене под лестничным пролетом. Все ближе и ближе к темному окну подвального продуха, все ниже и ниже, одновременно ужимаясь в плечах и сгибаясь к полу. Она опустилась на четвереньки и, уткнувшись лицом в острые грязные вентили, торчащие из отопительных труб, вдруг юркнула в подвал.

Единственное, что она успела заметить, это хищный, острый взгляд угольно-черных глаз. Словно всходами озимых, едва проклюнувшихся из-под земли, тело Леночки покрылось частым ознобом.

— Там кто-то есть! — не своим голосом завопила только что сладострастно постанывающая девушка.

Проем продуха загородила черная фигура, и Леночка, осознавая, что промедление смерти подобно, на ходу привыкая к подвальной темени, бросилась куда-то бежать.