Барбара Картленд - Отомщенное сердце

Начало правления Александра III в России ознаменовалось таким преследованием евреев, подобного которому мир не видел в течение последующего полувека — до тех пор, пока в Германии не пришел к власти Адольф Гитлер. По его повелению в стране должен был умереть каждый третий еврей, каждый третий эмигрант, каждый третий переселенец.

В результате этой чудовищной акции тысячи евреев были убиты, имущество их конфисковано а 225000 лишившихся крова еврейских семейств, покинув Россию, перебрались в Восточную Европу.

В 1892 году брат императора, Великий Князь Сергей, садист, изгнал из Москвы тысячи еврейских мастеровых и мелких торговцев. Среди ночи их кварталы окружили казаки, полиция обшарила каждый дом, выволакивая несчастных людей прямо из постелей. Заклейменные как преступники, они оказались брошены на произвол судьбы.

Летом 1894 года врач объявил, что Александр III страдает водянкой — результат повреждения почек во время крушения поезда. Неизлечимо больной, весь сморщенный, он протянул, однако, до 11 ноября.

Сын его Николай II, которого принц Уэльский называл «слабым как вода», правил до 1917 года. На следующий год вместе со осей своей семьей он был убит большевиками.

1894 год

Уоррен Вуд отсутствовал в Европе почти год — наверное, поэтому, войдя в отель «Мерис», не услышал приветственных возгласов.

Он назвал свое имя дежурному администратору и велел ему послать за управляющим.

— Чрезвычайно рад видеть вас снова, месье Вуд! — с пафосом произнес управляющий, на отменном английском. — Надеюсь, заграничное путешествие доставило вам удовольствие.

По мнению Уоррена Вуда, это было слишком сильно сказано, ибо его скитания по Северной Африке, пусть и не лишенные восхитительных моментов, вряд ли назовешь «путешествием» в обычном понимании этого слова.

В основном они были сопряжены с огромными неудобствами, порой граничившими со смертельной опасностью.

Однако он не стал рассеивать заблуждение управляющего, а лишь осведомился, можно ли получить номер, по возможности тот самый, что он постоянно занимал, и попросил доставить туда же наверх багаж, оставленный им в отеле около года назад.

В немедленном исполнении вышеизложенных пожеланий его заверили с учтивостью, характерной для французов.

«Да, узнаю Париж!» — мысленно воскликнул Уоррен Вуд.

Он уже отошел было от конторки, как его остановил голос управляющего.

— У меня есть для вас почта, месье. Отдать ее сейчас или переслать в номер?

— Возьму сейчас, если она у вас под рукой.

Управляющий исчез в камере хранения и вернулся с солидной пачкой писем, перевязанной шнурком.

Уоррен Вуд сунул ее под мышку и последовал за юным коридорным, несшим один из привезенных Уорреном небольших чемоданов.

Номер оказался не тем, где он останавливался прежде, но был точно такой же и находился на пятом этаже, откуда открывался восхитительный вид на парижские крыши и кроны деревьев.

«Действительно, нет ничего удивительнее и прекраснее Парижа, залитого солнечными лучами», — подумал Уоррен, стоя у окна.

Над домами с серыми ставнями взметнулась на девятьсот восемьдесят четыре фута Эйфелева башня, построенная для Всемирной выставки1, состоявшейся пять лет назад.

Один знакомый француз хвастливо заявил Уоррену, что ее металлическая конструкция символизирует творческий гении, мощь и величие Франции.

Однако Уоррена в данный момент ничто так не занимало, как его собственные ощущения, в которых львиная доля принадлежала отчаянию и безнадежности.

Он отошел от окна и сел в кресло, чтобы просмотреть письма.

Почему их так много, пытался понять он, гадая, кто, кроме матери, стал бы утруждать себя письмами ему после того, как он покинул Англию.

Он развязал шнурок, отклеил аккуратную полоску бумаги, скреплявшую письма, и, увидев надписи на верхнем конверте, буквально оторопел.

Разве могли оставить хоть какие-то сомнения этот размашистый почерк, этот до боли знакомый бледно-голубой конверт, этот легкий, соблазнительный запах духов с экстрактом магнолии — растения, являвшегося знаковым для отправителя?

Он уставился на конверт, будто околдованный, не в силах открыть его.

«С какой стати, — вопрошал он себя, — именно Магнолия удосужилась написать ему сюда в Париж?»

Значит, она раздобыла адрес у его матери — единственной, кто знал, где он остановится по пути домой.

Да уж, коль есть на свете особа, от которой он не хотел бы сейчас получить весточку, так это Магнолия.

Нахмурив брови и плотно сжав губы, он вскрыл конверт.

Уоррен Вуд был весьма привлекательным молодым человеком» но за последний год типичный светский щеголь превратился в истинного мужчину — закаленного, волевого, если не сказать сурового, о чем свидетельствовала его внешность.

Вместе с Эдвардом Дунканом он столько всего пережил, что трудно было не усвоить: жизнь — это не одни лишь развлечения и удовольствия, из которых она состояла для него в прошлом.

Во время их странствий по Северной Африке Уоррен временами терял присутствие духа и готов был признать свое поражение от грозных стихий, невероятно грубой, неаппетитной пищи, а более всего — от верблюдов.

Если Уоррен и испытывал в жизни ненависть к чему-либо, то это, несомненно, были верблюды.

Ленивые, надоедливые, омерзительно пахнущие, противные твари, с которыми так тяжко управляться, поначалу вызывали у него недомогание во время езды на них.

После года непрестанных трудов и испытаний он научился умелому обращению с ними, но все равно для него, любящего лошадей и не представлявшего себе жизни без собак, верблюд навсегда останется страшилищем из ночных кошмаров.

Он даже пришел к мысли, что верблюды напоминают некоторых его приятелей и знакомых, и однажды сказал Эдварду:

— В будущем я постараюсь избегать этих людей!

Эдвард разразился гомерическим смехом.

В одно прекрасное утро они прощались перед высадкой в Марселе, и Эдвард сказал:

— Счастливо, Уоррен! У меня нет слов, чтобы выразить восхищение твоим обществом! До чего же здорово было путешествовать рядом с тобой!

Друг говорил так искренне, что Уоррен смутился: он испытывал угрызения совести, вспоминая, как укорял себя за то, что согласился на предложение Эдварда.

И теперь, обратив взгляд в прошлое, он осознал, что эти незабываемые месяцы обогатили его как личность, позволили расширить кругозор, подарили такой жизненный опыт, о котором он раньше не мог и мечтать.

Первым, что он обнаружил по возвращении, оказалось письмо от Магнолии.

А ведь именно Магнолия, которую он постарался забыть, и являлась причиной его отъезда в Африку.

Он основательно расположился в своем клубе 9 Сент-Джеймс Вуд над большим стаканом бренди, когда Эдвард подсел к нему.

— Привет, Уоррен! — сказал он. — Давно тебя не видел, был в деревне.

— Привет!

В голосе Уоррена проскользнуло нечто такое, что побудило Эдварда изучающе посмотреть на него.

— В чем дело? Давненько я не видел тебя столь унылым — еще с тех пор, как ты проиграл соревнования по прыжкам в длину в Итонском колледже!

Уоррен не ответил, лишь вперился в свой стакан, и Эдвард спросил уже другим тоном;

— Ты расстроен? Могу я как-нибудь помочь?

— Никак, разве что подскажешь лучший способ пустить себе пулю в лоб! — ответил Уоррен.

Друг остановил на нем пристальный взгляд.

— Ты это серьезно?

— Очень! Но мой уход стал бы несчастьем для моей матери, единственного человека, кому я могу доверять в этом проклятом, фальшивом, мерзком мире, где каждый лжет, лжет и лжет!

Его тирада прозвучала столь яростно, что Эдвард оглянулся, не долетела ли она до чьих-нибудь ушей.

К счастью, из завсегдатаев клуба присутствовали только два пожилых джентльмена, дремлющие в больших кожаных креслах на другом конце зала.

— На тебя это не похоже, — заметил друг. — Что стряслось?

Уоррен с горечью рассмеялся, и Эдвард, знавший его еще со времен учебы в колледже и в Оксфорде, понял — тот слишком много выпил, чего прежде с ним не бывало.

— Скажи мне, что за беда с тобой приключилась? — мягко «и одновременно настойчиво повторил он свой вопрос.

И Уоррен неожиданно, как будто обрадовавшись собеседнику, с которым можно поделиться наболевшим, ответил:

— Это не такая уж оригинальная история, однако она помогла мне только что узнать: самое главное в человеке — это его имущество, а не он сам!

— Ты говоришь, вероятно, не о Магнолии… — неуверенно предположил Эдвард.

— Пока я не привез ее в Баквуд погостить, мне бы и в голову никогда не пришло, что она способна на такое.

Он помолчал немного, сжав стакан пальцами, и надрывно произнес:

— Я любил ее, Эдвард, как безумный! Она обладала всем, что мне хотелось видеть в женщине и в своей жене.

— Это я знаю, — кивнул друг, — но что же произошло?

Опять прозвучал тот же скорбный, неприятный смех, прежде чем Уоррен продолжил свой рассказ.

— Стоящий вопрос! Она познакомилась с Реймондом!

Эдвард удивленно вскинул брови.

— Ты имеешь в виду своего кузена? Но, Боже правый, он ведь только что стал совершеннолетним!

— А какое это имеет значение, тем более что он граф?

Уоррен изогнул губы в саркастической ухмылке.

— Дорогой мой Эдвард, мне следовало давно понять, если б я не был так туп: все, что женщине нужно для счастья, — это титул и деньги. А что представляет собой мужчина как личность — для нее несущественно!

Эдвард хотел что-то возразить, но Уоррен опередил его.

— У мужчины могут быть кривые нот, косые глаза, бородавки на носу, но если он имеет шанс заполучить титул маркиза, то идея стать его женой вытесняет все другие чувства из того органа, который женщина называет — и вовсе необоснованно — своим сердцем!