«Ты хороший сын, Уоррен, — произнес он, совершенно обессиленный. — Я всегда очень гордился тобой!»

В данную минуту Уоррен невольно пожалел, что отец теперь не может занять место своего брата.

Потом он поймал себя на мысли, что прикидывает, кто бы мог помочь ему нести обязанности главы рода.

Он хорошо понимал, что многие Вуды станут обращаться к нему за помощью и советом в надежде, что он окажется достойным блюстителем родового имени.

На какой-то миг внезапно возложенный на него долг показался ему слишком непомерным.

Он будет ответствен не только за огромные имения во многих местностях Англии, но и за сиротские приюты, богадельни, школы, а также за благотворительные организации, одни лишь наименования которых занимают три страницы форматом шестнадцать на тринадцать дюймов.

Существовали также наследственные обязанности, которые маркиз Баквуд должен был исполнять при дворе.

Уоррен знал, что королева Виктория хорошо относилась к дяде и часто вызывала его в Виндзорский дворец, чтобы посоветоваться с ним.

Подумав о королеве, Уоррен чуть ли не вытянулся по стойке «смирно».

Он не только почитал ее величество, но и пылко восхищался ею, сознавая, в какой мере территориальное расширение, процветание и престиж Британской империи обусловлены ее пребыванием на троне, а также умением королевы воодушевлять своих подданных.

Потом он вспомнил, как настоятельно необходимо матери его присутствие, снова посмотрел на письмо и обнаружил, что оно написано три дня назад.

«Первое, что я обязан сделать завтра утром, — это уехать в Англию», — заключил он, решив узнать у консьержа время отправления с Северного вокзала поездов, согласованное с пароходным расписанием.

Одновременно он собирался попросить телеграфный бланк, дабы предотвратить волнения матери сообщением о своем отъезде.

Отодвинув в сторону прочие письма, он заметил на конверте матери дату, проставленную служащим отеля, благодаря чему установил, что оно пришло вчера, через два дня после того, как было написано.

На конверте стояло совершенно четкое «27 июня» с цифрой «семь», перечеркнутой поперек на иностранный лад.

Вот тогда-то Уоррену и пришла в голову некая идея, и он поднял с пола конверт Магнолии, валявшийся у него под ногами.

На нем тоже была надпись, сделанная служащим отеля: «27 июня»..

Несколько секунд он таращился на конверт, озадаченный увиденным.

Потом сверился с письмом Магнолии, на котором была тоже совершенно четкая дата; «20 октября 1893».

Он все понял, и язвительная усмешка тронула губы, придав его лицу дьявольское выражение.

Да, именно этого и следовало ожидать от Магнолии — сразу после смерти Реймонда она должна была принять меры к тому, чтобы не упустить Уоррена.

Мысль о подобном цинизме возбудила в нем жажду убийства.

Он швырнул конверт на пол и застыл у окна, глядя на улицу невидящими глазами.

Последние лучи солнца, догоравшие на парижских крышах, привносили в красоту города какой-то особенный шарм.

Но Уоррен видел перед собой только холодно красивое лицо Магнолии, замышляющей сатанинский план: всеми правдами и не правдами стать маркизой Баквуд.

Ему хотелось уничтожить ее.

И это женщина, которую он когда-то любил!

Как могла она вообразить, что он попадется та эту удочку?

Последние остатки чувства, еще теплившиеся в нем, в один миг исчезли из его сердца.

Теперь он знал, даже если она опустится перед ним на колени, чтобы с мольбою глядеть на него снизу вверх своими темными влажными глазами, его единственным желанием будет ударить ее.

Он словно воочию видел, какой работой занят был ее изобретательный ум, когда она уразумела, что, потеряв Реймонда, должна любой ценой заполучить Уоррена обратно.

Поэтому она состряпала на первый взгляд весьма тонкий план: послать ему письмо, якобы написанное почти сразу после его отъезда за границу.

Если б администрация отеля не придавала такого значения пунктуальной отметке дат на прибывающей почте, он бы никогда не догадался, что послание лживо.

Чтобы проверить, нет ли здесь какой-нибудь ошибки, Уоррен просмотрел и все другие письма — на каждом из них стояла дата получения, написанная рукой консьержа.

По правде говоря, сам он не давал указаний относительно своей почты секретарю Уайт-Клуба, но знал, что Эдвард распорядился пересылать письма в Париж; вероятно, он сделал такое же заявление по поводу писем своего друга.

Единственным человеком, которому он дал свой адрес, была его мать, и Уоррен недоумевал, как Магнолия могла добыть у нее эту информацию, не возбудив подозрений.

Потом его посетила еще одна идея, и, просмотрев всю пачку писем, теперь уже разбросанную по полу, он нашел то, которое рассчитывал обнаружить.

Оно было датировано, как и письмо матери, третьим днем, считая с сегодняшнего, и было отправлено из конторы адвокатов его дяди — она находилась в ближайшем городе графства.

Уоррен догадался, что именно у них Магнолия добыла его адрес в Париже, а они, в свою очередь, — от его матери.

Письмо адвокатов было подписано одним из компаньонов конторы; Уоррен хорошо его знал, так как тот был другом его покойного отца.

Компаньон выражал глубочайшее соболезнование в связи с кончиной его двоюродного брата, Реймонда.

Он также просил Уоррена вернуться сразу же по получении письма, так как ему необходимо лично решать все вопросы, связанные с имением, поскольку его дядя сейчас не в состоянии это делать.

Из прочитанного Уоррен со всей очевидностью понял, что адвокат, так же как и мать, считает — на выздоровление маркиза нет надежды, и они возлагают на его плечи бремя ответственности еще при жизни маркиза.

Аккуратно положив письмо адвоката на стол, Уоррен поставил ногу на присланный Магнолией листок голубой бумаги и с яростью вдавил его каблуком в ковер.

Луна стояла высоко в небе, и звезды сверкали алмазным блеском, а Уоррен шагал по берегу Сены.

Когда он был с Эдвардом в Африке, они иногда размышляли о том, что будут делать по возвращении в цивилизованный мир.

«Мы проведем несколько дней в Париже, старина, — говорил Эдвард. — Я всегда считал его подходящим местом для наведения мостов между первобытным и просвещенным».

Уоррен обозревал пространство пустыни, уходящее вдаль к неподвижному горизонту, где песок сливается с небом.

«Мне кажется, — иронично отвечал он, — ты имеешь в виду „Мулен-Руж“ и ресторан „У Максима“.

«Когда я нахожусь в экспедиции вроде этой, — продолжал Эдвард, — я вдруг замечаю, что совсем забыл, как выглядит привлекательная женщина. Был бы счастлив в данную минуту приветствовать здесь какую-нибудь сирену из ресторана „У Максима“ и с удовольствием посмотрел бы, как вскидывают в канкане ножки девицы из „Мулен-Руж“.

Уоррен рассмеялся, а потом серьезно сказал:

«А вот чего бы мне хотелось — так это бокала шампанского! Если придется пить, воду на козлиного бурдюка еще много дней, я, пожалуй, сойду с ума!»

«Ты и без того непременно сойдешь с ума!» — отпарировал Эдвард, посмотрев на палящее солнце у них над головой.

Они были в пути уже четыре дня, и вода в бурдюке из козлиной кожи, которую им приходилось пить, приобретала все более неприятный вкус.

«Завтра мы сможем пополнить наши запасы, — пообещал Эдвард. — Правда, у меня есть основания опасаться, что еда будет не столь изысканная, как на приемах в Пале-Рояле. К тому же после всех лишений, которые ты испытываешь в настоящий момент, придется отдать твою одежду портному, дабы ушить ее на несколько дюймов, прежде чем сможешь опять ее носить».

Тогда Уоррен воспринял его слова со смехом, но сегодня, переодеваясь к обеду, обнаружил, что Эдвард был прав.

Его одежда, если он хочет, чтобы она сидела на нем так же безупречно, как до отъезда в Африку, несомненно, нуждается в услугах опытного портного.

В то же время мускулы стали тверже и, каким бы абсурдным это ни могло показаться, у него было ощущение, что и плечи сделались шире.

Скорее всего бесконечная езда на арабских скакунах либо на верблюдах способствовала атлетическому развитию тела, но вот пища годилась лишь для поддержания жизни, а не для того, чтобы доставлять удовольствие.

Однако размышления о проблемах, прошлых, нынешних и будущих, не помешали ему оценить отличный обед, съеденный в маленьком ресторане недалеко от гостиницы.

Уоррен даже вскользь подумал: не будь он обеспокоен тем, что его ждет дома, он, пожалуй, навестил бы одну аппетитную даму, с которой провел несколько восхитительных вечеров, посещая Париж.

Когда они с Эдвардом находились здесь проездом по пути в Африку, он настолько был выбит из колеи откровениями Магнолии, что предоставил Эдварду выбор развлечений на тот вечер.

Сначала они отправились в «Фоли-Бержер», а потом он оставил Эдварда в ресторане «У Максима», даже не потанцевав ни с одной из соблазнительных официанток.

Хотя в Африке его посещали совершенно другие идеи, о первоочередных развлечениях в Париже сейчас он мог только думать.

Поэтому он поел в одиночестве, и, поскольку погода была теплая, решил пройтись перед сном.

Служащий отеля нашел для него расписание, и Уоррен рассчитал: если ему повезет, то он окажется в доме матери поздно вечером на следующий день.

Он отправил ей телеграмму, что приедет около десяти часов вечера, предупредив, чтобы она не волновалась, если попадет домой позже.

Однако летом вероятность того, что переправа на пароходе через Ла-Манш продлится долее запланированного, была не столь велика, нежели в другое время года, когда море чаще штормит.

Сегодня вечером не наблюдалось даже дуновения ветерка, и ни один листок не шелестел на деревьях, окаймлявших берега реки.

Уоррен медленно шагал под деревьями и думал, что лунные блики, играющие на огромных зданиях и крышах, разительно отличаются от лунного света, сочившегося сквозь ветви пальм, под которыми они ночевали в оазисах, конечно, в тех случаях, когда удавалось их найти.