20 февраля Вуазен была сожжена на Гревской площади.

Решимость мадам де Монтеспан не смогли поколебать ни суровость судей, ни гнев народа. Твердо уверовав в свои медленные яды, она приступила к устранению мадемуазель де Фонтанж.

В апреле месяце у молодой фаворитки, которая в январе родила сына, вдруг открылось «кровотечение», как некогда у лакея Мадлен Шаплен. Через месяц кровотечение повторилось, и мадам де Севинье сообщила дочери, что «потеря крови была очень значительной», добавляя далее: «молодая герцогиня не встает с постели и мечется в жару. Она даже начала уже распухать, и ее красивое лицо стало чуть одутловатым»…

14 июля мадемуазель де Фонтанж, обезображенная болезнью, в полном отчаянии удалилась в аббатство Шель.

Мадам де Монтеспан, которой претило бездействие, подкупила одного из лакеев соперницы, чтобы довести до конца свое преступное намерение, и несчастная герцогиня, отравляемая медленным ядом, угасала на глазах.

[78]

Она умерла 28 июня 1681 года после агонии, длившейся одиннадцать месяцев, в возрасте двадцати двух лет. Сразу же пошли толки об убийстве, и принцесса Пфальцская отметила: «Нет сомнений, что Фонтанж была отравлена. Сама она обвинила в своей смерти Монтеспан, которая подкупила лакея, и тот погубил ее, подсыпав отраву в молоко».

Разумеется, король разделял подозрения двора. Страшась узнать, что его любовница совершила преступление, он запретил производить вскрытие усопшей.

Дальнейшее расследование дела отравительниц откроет ему глаза на многие гнусные деяния…

* * *

Однажды г-н де Ла Рейни, начальник королевской полиции, вошел в кабинет министра Лувуа. Он был мертвенно бледен и держал в руках толстую папку.

— Читайте, — сказал он.

Министр склонился над бумагами. Через несколько минут он поднял голову и, дрожа всем телом, взглянул на Ла Рейни.

— На сей раз сомневаться не приходится. Мы должны уведомить короля.

Они переглянулись. Никогда еще им не попадал в руки столь неприятный документ.

В самом деле, бумаги, принесенные начальником полиции, содержали полную запись признаний Маргариты Вуазен, дочери сожженной колдуньи, и каждое слово этих показаний было обвинением против мадам де Монтеспан [79]…

Лувуа с очевидной неохотой отправился к королю. Когда Людовик XIV узнал о преступлениях, «коими замарала себя женщина, наиболее им любимая, женщина, которую он сделал в глазах Европы подлинной королевой французского двора, женщина, подарившая ему детей, которых он признал законными», он был сражен и попросил время подумать.

Спал ли он в эту ночь? Весьма сомнительно. Ему предстояло найти выход из невероятно тяжелой ситуации. Если бы враги Франции узнали, что он связал свою жизнь с преступницей, с отравительницей, с колдуньей, навсегда исчез бы величественный ореол, ослепивший Европу… Нужно было любой ценой замять скандал, нужно было уничтожить компрометирующие бумаги.

На следующий день он приостановил заседание Огненной палаты. Затем приказал г-ну де Ла Рейни перенести к себе и спрятать в надежном месте все документы, где фигурировало имя маркизы.

Отведя, таким образом, самую непосредственную угрозу, король приказал продолжить в строжайшей тайне расследование: он пожелал, чтобы была допрошена особа, часто поминаемая в показаниях Маргариты Вуазен. Речь шла о фрейлине фаворитки — той самой мадемуазель дез Ойе, которая стала его любовницей в момент, когда он находился под сильнейшим воздействием возбуждающих средств.

Сообщники Вуазен утверждали, что она много раз приходила к колдунье за зельем.

На допросе молодая женщина категорически отвергла все обвинения. Мадемуазель дез Ойе, — писал Лувуа, обращаясь к Ла Рейни, — с невероятной твердостью заявляет, что не знает никого из тех, кто назвал ее, и, чтобы уверить меня в своей невинности, требует очной ставки с теми, кто дал против нее показания. Она клянется своей жизнью, что ни один из них не угадает, кто она».

Очные ставки состоялись в Венсенском замке, и все обвиняемые подтвердили свои показания в присутствии мадемуазель дез Ойе.

На сей раз король был не просто сражен — он был убит. Преступницей, заслуживающей казни на костре, оказалась не только мадам де Монтеспан, но и мадемуазель дез Ойе — женщина, подарившая ему дочь.

Две отравительницы среди любовниц — это было уж слишком. Призвав к себе Ла Рейни, король приказал сделать так, чтобы уличающие показания не попали в руки судей.

Между тем признания Франсуазы Филастр имели чрезвычайно важное значение для процесса отравителей. Ла Рейни понимал это. На какое-то мгновение он заколебался, но затем ему пришла в голову мысль, как избежать «непоправимого ущерба для своего короля» и одновременно расчистить дорогу правосудию.

Через несколько дней Государственный совет издал по его просьбе указ, которым предписывалось представить суду протокол допроса Франсуазы Филастр, за исключением некоторых отрывков, «поскольку Его величество, исходя из высших соображений, касающихся блага государства, не желает, чтобы рассмотрению палаты подлежали некоторые факты, не имеющие прямого отношения к процессу, производимому названной палатой».

Успокоившись на сей счет, Людовик XIV приказал возобновить заседания Огненной палаты, которая приговорила нескольких человек — среди них и Филастр — к сожжению на костре. Однако перед судом не предстали обвиняемые, которые дали показания против мадам де Монтеспан. На основании «летр де каше» [80] они были отправлены в различные крепости, расположенные в Юра или Франш-Конте, где им и суждено было окончить свои дни.

Лувуа счел нелишним принять дополнительные меры предосторожности:

«Все это люди весьма предприимчивые, — извещал он коменданта Шовлена, — и содержать их нужно в чрезвычайной строгости. Особое внимание следует обратить, чтобы никто не слышал тех глупостей, которые они могут выкрикивать, поскольку им часто случалось говорить о мадам де Монтеспан разные вещи, не имеющие под собой никаких оснований».

21 июля 1882 года Огненная палата была объявлена распущенной. Она послала па костер тридцать шесть человек. Но одна из главнейших преступниц оставалась на свободе.

Только после вскрытия архивов Бастилии в XIX веке частично прояснилась роль мадам де Монтеспан в деле отравителей. Увы, только частично! Ибо в 1709 году, через месяц после смерти Ла Рейни, Людовик XIV собственноручно сжег бумаги начальника королевской полиции…

* * *

«Хотя королю приходилось вести себя с маркизой так, словно ему ничего не было известно, он все-таки не мог по-прежнему разыгрывать влюбленного.

Такое нагромождение пороков внушало ему отвращение. Незаметно удаляясь от этой женщины с черной душой, которая собиралась убить его, он вновь обратился к религии и вернулся к Марии-Терезии.

Надо сказать, что на этот путь он вступил не без помощи мадам Скаррон, которая потихоньку обретала Влияние, действуя в тени, но чрезвычайно ловко и осмотрительно.

Людовик XIV видел, с какой любовью воспитывает она детей, заброшенных мадам де Монтеспан. Он уже успел оценить ее ум, честность и прямоту — и, не желая признаться в том самому себе, все чаще искал ее общества.

Когда она в 1674 году купила земли Ментенон в нескольких лье от Шартра, мадам де Монтеспан выразила крайнее неудовольствие:

— Вот как? Замок и имение для воспитательницы бастардов?

— Если унизительно быть их воспитательницей, — ответила новоявленная помещица, — то что же говорить об их матери?

Естественно, это не улучшило отношений двух женщин.

Тогда, чтобы заставить замолчать мадам де Монтеспан, король в присутствии всего двора, онемевшего от изумления, назвал мадам Скаррон новым именем — мадам де Ментенон…

С этого момента и по особому распоряжению монарха она подписывалась только этим именем. А злоязычные люди тут же стали именовать ее мадам де Ментенон [81]…

Прошли годы, и Людовик XIV привязался к этой женщине, так не похожей на мадам де Монтеспан. После же дела отравителей он, естественно, обратил взоры к ней, ибо его смятенная душа требовала утешения.

Но мадам де Ментенон не жаждала занять место фаворитки. «Укрепляя монарха в вере, — говорит герцог де Ноай, — она использовала чувства, которые внушила ему, дабы вернуть его в чистое семенное лоно и обратить на королеву те знаки внимания, которые по праву принадлежали только ей».

Мария не верила своему счастью: король проводил с ней вечера и разговаривал с нежностью. Ибо прежде он не обращал на нее никакого внимания: вот уже тридцать лет, как она не слышала от него ни единого ласкового слова.

Легко представить себе ее радость.

В то время как королева начинала новую жизнь, мадам де Монтеспан безмолвно сносила опалу и связанные с ней унижения. Она так трепетала перед костром, что стала боязливо приникать к религии.

Да и пора уже было ей подумать о душе…

Вот в такой буржуазной, чинной и елейной атмосфере двор завершил бы 1682 год, если бы не случился забавный скандал, слегка напомнивший прежние веселые времена.

В Париже тогда существовала группа молодых дворян, организовавших очень любопытное сообщество. Каждый член его обязан был раз в неделю предложить друзьям необычное «галантное развлечение». Первый устроил ужин, на котором приглашенных обслуживали обнаженные девицы, изумительно красивые и слегка диковатые. Второй предложил знакомой даме без предрассудков медленно раздеться на глазах у гостей, предвосхитив, таким образом, появление стриптиза. Третий выставил на стол огромный пирог, откуда вышла восхитительная блондинка, «облаченная только в свою невинность». Затем начались увеселения более разнообразные и затруднительные для описания…

И вот декабрьским вечером 1682 года граф де Жанблен, у которого собралась компания молодых распутников, распорядился подавать с каждым блюдом гравюру непристойного содержания. Разгорячившись, все дружными рядами отправились сразу же после десерта в один из самых злачных домов Сен-Антуанского предместья.