– А в ванной папа.

– Как только он выйдет, отправляйся.

Девочке было десять лет, но вела она себя как пятнадцатилетняя – может быть, оттого, что слишком многое успела повидать и услышать.

Амалия переключила канал и поменяла позу – она как будто утопала в кресле. Ей все было неудобно, даже дышать.

– А теперь… Ла Лупе! – объявил невидимый ведущий особенным гортанным голосом, вошедшим в моду в начале семидесятых.

Амалия заставила себя отвлечься от боли в пояснице и приготовилась слушать артистку, о которой теперь столько говорили: это была мулатка из Сантьяго с огненным взором и бедрами одалиски; она вышла на сцену, как кобылица в поисках жеребца.

«Да, хороша, – признала Амалия. – Хотя, если подумать, некрасивая мулатка на острове – это исключение».

«Ты словно в театре нелепом играешь спектакли про боль, не нужно дешевых эффектов, я знаю давно эту роль…»

Слишком много шутовства, решила Амалия. Или истерики. Этому поколению ничего не досталось от вкрадчивого остроумия Риты… Ну а как же иначе! Ведь на дубу груши никогда не вырастут. Такой, как она, больше не будет.

«Ты лжец, и тебе удается легко эту роль играть. Теперь наконец я узнала: умеешь ты только врать».

В музыке сменилась тональность, и песня вдруг зазвучала более драматично. А Лупе как будто обезумела: взлохматила прическу, так что волосы упали ей на лицо, потом принялась царапать грудь и лупить себя по животу.

«Спектакли, одни лишь спектакли, а чувства живые иссякли…»

Амалия не могла поверить своим глазам: женщина сняла туфлю и заколотила по роялю острым, как стилет, каблучком. Через три секунды она вроде бы передумала, отшвырнула туфлю прочь и начала барабанить кулаками по спине пианиста, который продолжал играть как ни в чем не бывало.

Амалия затаила дыхание, надеясь, что кто-нибудь выскочит на сцену со смирительной рубашкой и заберет певицу, но ничего такого не произошло. Наоборот, как только Лупе выкидывала очередной фортель, взбесившаяся публика орала и аплодировала.

«Эта страна сошла с ума», – подумала Амалия.

Она была почти рада, что отец этого не видит. Хосе, водивший знакомство с самыми тонкими мастерами, умер бы еще раз при виде такого буйства.

– Переключи, пожалуйста! – крикнул из ванной Пабло.

– Ты видел? Она точно львица в клетке.

Есть ли пределы у безумия? Неужели времена так изменились? Что, она стареет? Амалия поднялась с кресла, чтобы выключить телевизор, но не успела. Раздался пронзительный звонок.

– Что вам угодно?..

Как только хозяйка приоткрыла дверь, ее толкнули. В квартиру ворвались четверо. Исабель завопила и бросилась к матери.

Переворачивая мебель, срывая картины со стен, непрошеные гости обыскали квартиру и обнаружили между каркасом кровати и матрасом прокламации. На Пабло набросились сразу двое, он яростно отбивался. Под крики матери и дочки его все-таки скрутили и вытащили из ванной – окровавленного, почти без сознания. Амалия заступила мужчинам дорогу, и ее ударили ногой в живот с такой силой, что ее сразу стошнило.

Крики переполошили всех соседей, но только чета стариков осмелилась подойти, когда Пабло увезли.

– Сеньора Амалия, с вами все в порядке?

– Исабель, – позвала она дочку. Между ног у нее текла густая жидкость. – Позвони бабушке Росе, пусть немедленно едет сюда.

У ног Амалии ширилась красная лужа, кровь смешиваясь с околоплодными водами. Впервые в жизни женщина заметила ужас во взгляде Мартинико и даже узнала, что домовые умеют бледнеть. А еще он мерцал зеленоватым светом, значения которого она распознать не могла.

Амалии хотелось кричать, ругаться, кусать руки, раздирать на себе одежды, как делала Ла Лупе. Она выступила бы с певицей в дуэте, чтобы плюнуть в лицо тому, кто их обманул, посулив воздушные замки, в это лицо францисканского монаха, за которым, конечно же, скрывался – ах, Дельфина! – красный дьявол.

«Спектакли, одни лишь спектакли, а чувства живые иссякли…»

Амалия попробовала встать, но с каждой секундой она чувствовала себя все слабее. Уже теряя сознание, она поняла, отчего Ла Лупе так нравится людям.


Роса помешала рыбный бульон, бросила щепотку соли и попробовала. В былые времена она приправила бы это блюдо ломтиками имбиря, устричным соусом и зеленью, и аромат поднялся бы к небесам, как аромат супов, которые когда-то готовила ее кормилица. Роса перелила часть бульона в судок и вышла на улицу.

С тех пор как умер Сиу Мэнд, ей разонравилось готовить, а уж тем более теперь, когда она не могла дать волю вдохновению: в такие моменты несколько жареных семечек кунжута или струйка сладкого соуса определяют разницу между обыкновенной стряпней и блюдом, достойным богов. Несмотря на все это, Роса каждый вечер кое-что готовила и носила еду доктору Лорето, отцу Бертики и Луиса, бывших однокашников ее сына.

Врач проживал теперь неподалеку, а семья его уехала в Калифорнию. Правительство без всяких объяснений отказало доктору в выезде, но он подозревал, что тут не обошлось без личного вмешательства: один из партизанских командиров, едва спустившись с гор, захотел поразвлечься с его женой. Чета на протяжении многих лет жила в атмосфере травли, пока Ирене не умерла от рака. Доктор успел уже забыть про эти события, но однажды вновь встретился с тем человеком лицом к лицу, когда пришел за разрешением на выезд. Дети не хотели оставлять отца одного, но он настоял, чтобы ехали без него. Теперь Лорето казался тенью того напыщенного доктора, который так любил выпить рюмочку кальвадоса после обильного ужина в «Красном драконе». Ему запретили работать на основании того, что он контрреволюционер-гусано, поскольку пожелал уехать в поисках буржуазной роскоши, – и теперь одежда висела на его теле, как мокрые тряпки.

Роса застала доктора на пороге его жилища и с тоской вспомнила фигуру мамби, который тоже любил посидеть на пороге в ожидании Тигренка, всегда готового послушать очередную историю о временах, когда мужчины доблестно сражались, чтобы сделать мир более справедливым… Теперь старик умер, а Тигренок томится в тюрьме.

Двадцать лет. Вот каков был приговор трибунала за связь с группировкой, организующей антиправительственный саботаж. Ей столько не прожить. Росу утешала только мысль, что есть еще Амалия. Приятно было знать, что в сердце сына она занимает второе место, уступая этой женщине, которая смотрит на мир его глазами.

Роса поздоровалась с доктором и протянула ему ужин. Лорето выглядел древним стариком; дрожание рук и алчность, с которой он поглощал суп, усиливали впечатление дряхлости. На запах прибежал уличный пес, но доктор пинком отогнал его прочь.

Роса отвела глаза, не в силах выносить этого зрелища. Что же ожидает ее, одинокую, почти без средств к существованию, кроме мизерной пенсии?

Женщина вернулась домой, закрыла дверь и погасила единственную лампочку на кухне, но темно не стало. В углу, в полумраке, стояла ее мать, прекрасная Лингао-фа с миндалевидными глазами и шелковой кожей.

– Куй-фа. – Покойница протянула к ней руки.

– Ма, – ответила она на языке своего детства и обняла красавицу.

– Я пришла составить тебя компанию, – по-китайски прошептала Лингао-фа, и слова эти прозвучали сладкой музыкой.

– Знаю. Я чувствую себя такой одинокой.

В объятиях призрака Роса ловила аромат детства – материнский запах напоминал ей сразу о многом. Потом старушка разомкнула руки и пошла к себе в комнату. На пороге она обернулась:

– Ты останешься со мной?

– Навсегда.

Роса встала на кровать, которую раньше делила с Сиу Мэндом, и подхватила конец веревки, которую заранее укрепила на самой высокой балке. Скоро она встретится с мужем, с дядюшкой Вэном, с мамби Юаном, с Мэй Лэй… И станет жить вместе с ними, говорить на родном языке и питаться лунными пирожками. Ей было жаль только доктора Лорето, такого худого и такого усталого, – он никогда больше не получит свою вечернюю тарелку супа.


Амалия взглянула на идущую рядом дочь с букетиком цветов. В этот День всех усопших они исполнят желание человека, уже семь лет сидящего в тюрьме. Они могли бы пойти на кладбище, но на последнем свидании Пабло просил отнести цветы к памятнику китайским мамби. Он считал, что это самое подходящее место, чтобы почтить его семью. Прадедушка Юан открывал список его мятежных предков. Его дело продолжил отец, Сиу Мэнд, который до самой смерти требовал вернуть то, что у него отобрали. И мать, Куй-фа, отказавшаяся от жизни в невыносимой тоске, заслуживала таких же почестей.

Ветер, сметавший листья и лепестки, принес с собой и знакомую музыку – детскую песенку, которой Амалия не слышала много лет:

Китаец упал в колодец,

В кишках у него вода.

Арре, поте-поте-поте,

Арре, поте-поте-па.

В кафе китаянка сидела,

Чуть не упала со стула,

Чулки наизнанку надела,

Два левых ботинка обула.

Арре, поте-поте-поте,

Арре, поте-поте-па…

Амалия огляделась по сторонам, но на улице никого не было. Подняла голову к небу, но увидела только облака. В этой веселой песенке описывается традиционный метод самоубийства, к которому прибегали рабы-китайцы, – прыгнуть вниз головой в колодец. Так ей рассказал Пабло, а он узнал от прадедушки.

Музыка лилась с неба целую минуту. Может быть, Амалия это придумала. Она посмотрела на дочку, подростка с вьющимися локонами, как у ее бабушки Мерседес, с розовой кожей, как у испанской прабабки, и с раскосыми глазами, как у ее китайской бабушки; но сейчас девушка была погружена в свои мысли. Она долго стояла перед надписью на памятнике; никто ей этого не говорил, но Исабель поняла, что никакая другая нация – из десятков, проживающих на острове, – не могла бы сказать о себе то, что было в этой фразе.

Мать тронула ее за локоть. Девушка очнулась от раздумий и возложила цветы к подножию колонны. Амалия вспомнила, что скоро еще одна годовщина – смерти Риты. Она никогда не забудет эту дату, потому что на самых многолюдных поминках в истории Кубы – или Чибаса провожало больше народу? – она встретилась с Дельфиной.