Жорж быстро оглядел присутствующих: казалось, никто, даже Блажан, не обращали никакого внимания на Андре или Люсьена. И эта общая неосведомленность раздражала его. Ревность к Андре становилась для него невыносимой: его маленькая победа во время проповеди теперь показалась ему жалкой. Он понял, на какое громадное расстояние он отстает от соперника: на стороне Андре были существующий порядок вещей и все средства колледжа, умело им эксплуатируемые.

Люсьен опоздал в трапезную; Андре вошёл следом за ним. Усевшись, Люсьен сказал:

— Быть алтарником жуткая скука. Им больше не заловить меня в суматохе для этого.

Одновременно он пихнул Жоржа коленом, давая понять, что он имел в виду как раз наоборот, но приходится скрывать свое удовольствие. Он был очень доволен собой, напевая и смеясь без причины. Он упрекнул Жоржа за плохой аппетит, и настоял, чтобы наполнить для него тарелку. А Андре, через всю комнату, мужественно наблюдал за ними.

В спальне Жорж с нетерпением ожидал ухода воспитателя, чтобы послушать, что Люсьен расскажет ему. Но Люсьен уснул. Сможет ли Жорж забыть, что он всего лишь вторая скрипка в дружбе? Мало того, что он исключен от участия в удовольствиях Люсьена: он даже не имел права ожидать отчета о них. Он развернулся, чтобы поговорить с Марком.

Непревзойдённый Блажан, в свою очередь, был только рад поделиться некоторыми из своих тайн с Жоржем; как и с Люсьеном, они обсудили прошедшие каникулы. Казалось, в этой спальне секреты долго не держались. Блажан посвятил сердце одной из своих кузин, с которыми провел лето в провинции. Для того, чтобы не отставать, Жорж противопоставил ему двух своих, оставшихся у него дома; хотя ни одна не вызывала у него особенного восторга. Марк захотел узнать, как зовут самую красивую из них, и, казалось, остался доволен, узнав, что её зовут Лилиан. После чего ему захотелось узнать цвет ее волос, но Жорж не смог удовлетворить его любопытство, так же, как и насчёт точного цвета её глаз. Затем Марк завершил описание собственного предмета обожания, и пообещал, что покажет ее фотографию Жору не позднее завтрашнего дня; он держал её в молитвеннике. На самом деле именно эта его кузина была объектом, как его молитв, так и его мыслей; ради того, чтобы стать достойным её, он так превосходно проводил Уединение, и делал заметки во время проповеди.

Перед тем, как заснуть, Жорж снова вернулся мыслями к вечерней службе, к Андре и Люсьену. Страсти и интриги, бушующие среди стен колледжа, вызывали у него беспокойство. В отсутствии залога любви или воспоминаний, и без надежд на дружбу, он чувствовал себя, как заскучавший пёс.

Во время мессы он сделал усилие, чтобы взять себя в руки и подготовиться к причастию. До сей поры, он совершал подобное нечасто, и это было событием, вызывающим у него большое уважение. Что же касательно слишком большого удовольствия, которое он пережил, коснувшись руки Люсьена, то отрезвление последовало так быстро, и было так безжалостно, что он посчитал себя прощённым.

Он подумал о Марке, молящемся рядом — после того, как тот незаметно показал ему фото, как и обещал. Ну, он тоже будет молиться: он будет молиться за Люсьена. Возможно, это поможет установить более прочную связь между ними, чем та, которую предлагал Андре: на его стороне будет религия и добродетель. Он станет достойным тех святых мальчиков, воспетых проповедником–доминиканцем. Его благочестивая дружба возобладает над грешной. Но у него не получалось сосредоточиться на службе; он не мог заставить своё внимание отклониться от Люсьена, разглядывающего себя в зеркальце, зажатом в сложенных руках.

Жорж пропустил «общее для исповедующегося, не священника», и поискал молитву, которую он заметил вскользь, когда перелистывал страницы: как и его белье, она была помечена числом 25; то была «молитва для изгнания дурных мыслей». Он читал и перечитывал её. Он принял причастие между Марком и Люсьеном.

Тем утром у третьей формы должны были быть математика и английский язык, но первый урок оказался свободным и Жорж поступил так, как его одноклассники — вынул тетрадь Уединения, чтобы сделать записи о последней проповеди. Марк передал ему список святых, давших обеты целомудрия до пятнадцати лет. Жорж, в своем новом рвении, вскоре закончил переписывать, не без того, чтобы дать себе всевозможные обеты при этом. Как это верно, что счастливые результаты святого причастия могут быть сильно преувеличенными.

— Одолжи мне свою тетрадку, — сказал Люсьен, — моя непорочность жаждет твоих записей!

Хотя он был на проповеди вчера вечером, конечно же, он забыл, что там случилось, так же, как не помнил, о чём там говорилось. Он был далёк как от Жоржа, так и от проповедника. Он, без сомнения, был уже в думах о встрече, которая должна состояться на вечерне: всё его бытие целиком заполнял Андре.

Андре, всегда Андре! Даже здесь и сейчас он был между ними. Люсьен сдвинулся за своим столом, подтолкнув тетради в сторону Жоржа; на верхней красовался титул: «Черновик заданий на каникулы». Жоржу почудились, что картины каникул, которые так ярко описывал ему Люсьен, поднимаются из книги, словно мираж: между их обложками были задачи, которые Андре решал для Люсьена. Жорж не смог отказать себе в желании взглянуть на них. Он аккуратно взял тетрадь, хотя ему хотелось разорвать её на куски.

Между двумя её страницами он наткнулся на вложенный листок бумаги со стихотворением, подписанным Андре Ферроном. Оно, по обычаю, имело посвящение Тебе, и было датировано 17‑м августом.

Ami, te souvient–il de ce soir éclatant

Ou les fleurs du jardin s'étalaient parmi l'ombre?

Nous avians, au tennis, fait des parties sans nombre,

Sveltes dans nos costumes blancs.

Le soleil se fanait, la brume était Légère,

Nous écoutions en nous murmurer le désir,

Et nos anciens baisers, de leur chaud souvenir,

Parfumaient nos creurs en priere.

Nous revenions tous deux par une sombre allee…

Amour, te souvient–il de cette sombre allee?

Друг, помнишь ли ты сегодняшний яркий вечер,

Или колеблющуюся тень в садовых лугах?

Мы уже заканчиваем бесчисленные партии в теннис,

Стройные в наших белых костюмах.

Солнце заходит, лёгкий туман повис,

Мы вслушиваемся в шепот желаний на наших губах,

И тёплые воспоминания от наших прошлых поцелуев,  

Наполняют наши сердца мольбой.

Мы возвращаемся парой по тёмной аллее…

Любовь моя, помнишь ли ты ту самую темную аллею?

С хладнокровием, удивившем его самого, Жорж спокойно сложил листок и сунул его в карман. Глядя в тетради, и делая вид, что читает, Жорж раздумывал над тем, как плохо он только что поступил. Это был своего рода инстинкт, заставивший его завладеть этим стихотворением, как ранее он заставил его открыть в первую очередь именно эту тетрадь. Но поступил он так вследствие какой–то неясной идеи, кроющейся за его импульсом, и только постепенно неосознанный мотив его поступка стал ему ясен; он понял: стихотворение было таким, что за него, в соответствии с буквой и духом правил колледжа, Андре могли исключить. Сделанное заставило его покраснеть: хотя мысль показалась ему не без смысла, это не слишком сильно его оправдывало.

Прежде чем раздумывать о тех строках, ему хотелось быть уверенным, что кража не оказалась замеченной. Стихотворение, безусловно, являлось одним из тех, обещанных Люсьеном и дозволенных ему прочитать. Возможно, что Люсьен сознательно положил его туда, где он его нашёл. С другой стороны, казалось, что Люсьен не наблюдал за тем, какое впечатление оно произведёт. Быть может, он даже не помнил, что в его тетради содержится такое занятное упражнение? Чтобы проверить эту гипотезу Жорж демонстративно закрыл тетрадку и положил её обратно туда, откуда взял. Люсьен лишь безразлично взглянул на неё.

Жорж был взволнован ощущением того, что от него кто–то зависел. Несмотря на свою ненависть, он испытывал некое восхищение перед Андре. Он понимал, что не способен написать подобное стихотворение и признался себе, что он, конечно же, никогда бы не сделал такого. Но прозрачные намеки, фигурировавшие в стихе, вскоре возродили его враждебность. Благодаря оружию, так неожиданно попавшему к нему, он мог избавиться от своего противника раз и навсегда, ради судьбы, вверенной в его руки. В любви и на войне все средства хороши. История каждый эпохи имеет множество примеров подобных коллизий. Перикл заставил своего соперника Фукидида стать изгнанником при помощи остракизма. Брут убил Цезаря. Папа, на вопрос Карла I Анжуйского о том, какая судьба будет уготована Конрадину, ответил «Vita Conradini, mars Caroli» [Жизнь Конрадина — это смерть Карла, лат.]. Стоит ли Жоржу поступать так, если даже девиз на рыцарском мече призывал: «Бей врагов своих с обоих концов»? Он ударит с краю, который подставился. Сверх того, он будет нападать во имя морали, во имя колледжа, во имя своих однокашников. Он даже нанесёт удар по Люсьену, так как не сомневается, что его собственное влияние на друга будет лучшим, чем у Андре.

Несмотря на подобные измышления, он прекрасно понимал, что собирается совершить нечто такое, что в книгах по истории называлось предательством, которое, согласно рыцарскому кодексу, являлось преступлением. Вне стен колледжа сама идея такого поступка показалось бы ему невозможной, но внутри, среди такого количества разнообразной лжи, подобное виделось ему почти естественным.

На уроке математики Жорж снова оказался лицом к лицу с отцом Лозоном. Ему было довольно неловко столкнуться с человеком, которому он признался в своих грехах, и который теперь был его учителем. Для него стало ясным, что его последующие исповеди станут гораздо менее откровенными. Он оказался слишком наивным, потому что был новичком. Но теперь он считал, что воспитатели в Сен—Клоде еще более простодушны, чем он сам, если они на самом деле ожидают искренности от своих кающихся. Они напомнили ему того достойного приходского священника, который, решив установить для исповедей на Страстной неделе расписание, объявил с амвона, что будет принять лжецов в понедельник, воров во вторник, прелюбодеев в среду, а потом удивлялся, когда никто не пришёл.