Эта таблица располагалась на двойном листе бумаги; когда её раскрыли — создала впечатление палитры. В ней перекрещивались чернильные и карандашные линии различных цветов. Примечания касательно королей и суда были синими; черные чернила использовались для вопросов, относящиеся к духовенству; дворянство обозначалось зеленым, юстиция — красным, третье сословие — желтым. Некоторые имена были жирно написанными, другие — тонко, подчеркивания и все завитушки были превосходно выписаны. Все разделы были парными, но по–разному выделенными: I, II; 1‑й, 2‑й; (А), (В); (а), (б). Определённо, именно учитель истории был ответственен за сокращение времён года до двух, в своде школьных правил.

Затем последовал ещё один урок религиозного обучения: ещё больше Боссюза, ещё больше Божественной Любви, и, в заключение, дух жертвенности. Настоятель был без ума от Боссюэа, и от всего Великого века [период правления трёх первых королей династии Бурбонов, 1589–1715] в целом. В академии, которую он возглавлял, Боссюз, по словам Марка де Блажана, рассматривался как Величайший учитель. Марк чувствовал себя как дома в этой атмосфере, поскольку ему нравился Король—Солнце. Жорж спросил себя, кто из великих понравился бы ему. Он решил выбрать между Александром Великим и Григорием Великим. Он восхищался первым, но проповедник сделал больше.

Во время чаепития Люсьен пришел и уселся рядом с Жоржем, который получал удовольствие, глядя, как тот ест гранат, наклоняясь вперед в попытке избежать попадания сока на одежду. Он дал Жоржу четвертинку плода и получил взамен немного нуги.

— Я назову это взращиванием духа жертвенности, — сказал Жорж.

— Какой бы дух не культивировался в Сен—Клоде, — ответил Люсьен, — все искусство состоит в том, чтобы понимать, в каком свете надо это преподнести.

— В прошлом году, — продолжил он, — зимой я выдумал какие–то боли в сердце, нападавшие на меня, как только я встал с кровати. Другой парень, из другого класса (здесь он потихоньку дал на него посмотреть Жоржу), — как ни странно, жаловался на то же самое. Как только мы умывались утром, каждый из нас шел в лазарет, где мы с нашим недомоганием садились у огня, но отказывались принимать все лекарства вообще, потому что говорили, что нам нужно причаститься. В своё время мы спускались в часовню, после чего возвращались обратно в лазарет, чтобы уклониться от учёбы, и оставались там до завтрака. Теперь обрати внимание — если бы мы не подумали о трюке с причастием, нас бы рассматривали как симулянтов, а так целую неделю мы очень приятно проводили время по утрам.

Во время учебы Жорж послал записку к отцу Лозону, добавив в скобках слово «исповедь». Он надеялся убедить Отца, чтобы тот получил его исповедь в часовне, как это было бы в его субботу кающихся. Он слышал, что исповеди иногда слушались в комнатах воспитателей, и думал, что в сдержанных сумерках исповедальни его будет меньше беспокоить стыд, нежели на аналое.

Переписав набело свой заданный перевод с греческого — «Война Ксенофонта [444 до н. э. — 356 до н. э., древнегреческий писатель и историк афинского происхождения, полководец и политический деятель] и сельское хозяйство», и в ожидании разрешения посетить Отца Лозона, он открыл свой стол, чтобы вынуть книгу. Он выбрал «Историю античности», которую позаботился не забыть забрать из дома. Она досталась ему в шестом классе лицея, и было в ней что–то такое, из–за чего его мысли блуждали и странствовали наиболее легко.

Ему казалось странным смотреть в этот день и в этой комнате для занятий на знакомые картинки: греческие дети в школе; актеры в театре; Александр… Он перечитал, что «Александр, сын Филиппа, славился своей красотой», но картинка вряд ли могла передать ту изумительную красоту. Жорж подумал о золотом статире [золотая или серебряная монета в Древней Греции и Персии], несущем рельефный портрет его героя, и хранившемся дома в шкафчике с античными монетами. На монете, конечно же, Александр был по–настоящему красив, так что можно было понять, почему все отмечали его красоту.

Отец Лозон лично пришел за Жоржем. Он отвел его к себе в комнату. Поднимаясь по лестнице, Жорж успокаивал себя: в конце концов, это станет даже конфиденциальнее, чем в часовне, и поможет создать связь между кающимся и исповедником. А его выбор духовника, совершенно независимый от Марка и Люсьена, оказался не так уж и плох — отец Лозон преподавал математику, а Жорж был особенно слаб именно в математике. Его духовник может оказаться снисходительным к его слабости. Жоржу стало стыдно от подобной мысли: слишком уж он легко поддался влиянию духа колледжа.

Никогда прежде он не бывал в комнате воспитателя или священника. На столе, заваленном книгами, стояла раскрашенная гипсовая статуя Пресвятой Богородицы и лампа, чей абажур был удлинён посредством закреплённой на нём газеты. В одном углу находились кровать и умывальник, наполовину скрытые ширмой; в другом — скамеечка для молитв, на которой лежали стихарь и стола [элемент литургического облачения католического или лютеранского клирика. Шелковая лента 5–10 см в ширину и около 2 метров в длину с нашитыми на концах и в середине крестами].

Священник Жоржу очень понравился. Манера речи у него была изысканной, а жесты — плавными и размеренными. Его голубые глаза, слегка вьющиеся волосы и свежий цвет лица придавали ему искренний вид, который очень подходил главе Конгрегации. Он был уже хорошо информирован относительно Жоржа, которого назвал своим первым кающимся этого учебного года. Он сказал, что ему захотелось принять Жоржа в своей комнате, чтобы немного пообщаться с ним. Он всегда будет готов помочь Жоржу, если тому потребуется консультация, по любым вопросам, касательно ли его уроков, или связанных с его совестью.

Жорж прождал достаточно долго, чтобы сказать, что в математике полученные им результаты не всегда соответствовали его усилиям, но он надеется, что даже если ему не повезёт в Сен—Клоде, то, по крайней мере, он станет более усердным. Затем он взялся за скамеечку.

Отец Лозон надел стихарь, фиолетовую столу, и присел на краешек стула. Жорж встал на колени, раздумывая, какой была бы исповедь Люсьена, если бы тот сказал правду о мыслях, с которыми причащался? И стоит ли Жоржу подражать ему? Нужно ли Жоржу начинать учебный год со лжи? Простота этой трибуны покаяния, вместо чувства стыда, появления которого он боялся, взбудоражила его.

Когда он поднялся с коленей, то заметил картинку, прикреплённую к стене рядом с распятием: «Поклонение Агнцу». Именно она, без сомнения, заставила Отца говорить о чистоте Агнца в своём наставлении.

На вечерней проповеди преобладала суровая дисциплина. Младшеклассники не обернулись, когда в комнату входили старшие мальчики, и те расселись по своим местам упорядоченно, так что Андре не смог проскользнуть на место рядом Люсьеном. Доминиканец объявил, что намерен поговорить на тему непорочности: казалось, это был злободневный вопрос. Начал он с небольшого отступления в этимологию, заявив, что слово чистота [pureté- чистота, непорочность, фр.] произошло от латинского puer, то есть мальчик; в санскрите это слово, сказал он, имеет тот же самый корень. Затем, как и в предыдущий вечер, он привёл некоторое количество статистических данных, а именно — о количестве рабов Божьих, принявших обет целомудрия в детстве. Среди них оказались: шестилетний Блаженный Петр Люксембургский, который стал кардиналом в пятнадцать лет и вскоре умер; девятилетний Алоизий Гонзага, чья скромность была настолько велика, что он никогда не позволял своему прислужнику увидеть своё тело дальше кончиков пальцев ног; видимо, по этой причине, церковь подумала, что он достоин стать покровителем молодежи вместе со Святым Станиславом Косткой. Касательно этого святого мы можем сказать, что в раннем детстве тот даже терял сознание, если слышал непристойное слово. В десять Святой Жан де Мата дал торжественный обет Пресвятой Богородице. Были ещё тринадцатилетние Генрих II Святой, будущий император, и Эдмунд Мученик, чья юношеская добродетель осветила конец двенадцатого века. Далее последовала притча в честь Святого Эдмунда: однажды, когда тот был школьником и шел со своими однокашниками, он покинул их, чтобы избежать их порочных разговоров. Вскоре перед ним предстал мальчик безупречной красоты, сказавший с особенным очарованием: «Привет, мой желанный». Эдмунда подобное обращение сильно смутило, а тот мальчик добавил: «Ты не узнаешь меня?» «Ты, должно быть, ошибся», сказал Эдмунд. «Совсем нет! Я тот, кто всегда рядом с тобой в школе, и иду с тобой туда, куда и ты. Меня зовут Иисус».

Какие занимательные истории были у этого проповедника! Красота в его рассуждениях играла большую роль, прямо как в греческой истории! Неожиданно, Жорж, сложивший руки на своём столе, сообразил, что его правая рука находится очень близко от левой руки Люсьена. И под прикрытием своего локтя, он двинул ее дальше и коснулся своего друга. И ему показалось, что он совершил нечто важное, будто бы, в этот самый момент, он выбирал своё будущее. Исповедь, которую он только сегодня совершил, показалась ему надуманной, а голос проповедника — фальшивым и праздным.

Тогда он плотно прижался рукой к руке Люсьена, а тот не сделал попытки отодвинуться. Жорж не посмел посмотреть, улыбается ли Люсьен. Возможно, его действия показались бы другим не более чем своего рода бравадой, жестом, высмеивающим проповедь о непорочности. Когда они вышли из комнаты, Люсьен, не сказав ни слова надзирающему воспитателю, исчез. А спустя несколько минут, в часовне, Жорж был изумлен, увидев его стоящим у алтаря, в красном одеянии и стихаре, вместе с Андре.

Люсьен управлялся с кадилом; он выглядел весьма романтично. Был ли он воспет в стихах? А если так, это сделал Андре, или кто–то из христианских поэтов — о мальчиках, чьи души как кадила? И что подумал бы проповедник — о нём, наряжённом в красные одеяния, совершающем богослужение в честь того Святого Плакида, чья дружба со Святым Мавром была предложена вчера на проповеди в качестве примера для подражания?